В 1938 году коллектив возглавил замечательный мхатовский актер Владимир Грибков. Он поссорился с Немировичем-Данченко на гастролях в Ленинграде, где Грибкова вдруг назначили выходить в толпе. Актер возмутился и отказался, и Немирович заявил: «Пока я жив, ноги Грибкова во МХАТе не будет!» Владимир Васильевич оказался обаятельным и дружелюбным человеком, проводил в новой компании и будни, и выходные. Поставил несколько спектаклей. В «Горячем сердце» играл Градобоева, Мазурова – Матрену, а Морозов – Хлынова.
С этим спектаклем был связан инцидент, вошедший в историю советского театра. Екатерина Яковлевна простудилась и потеряла голос. Дублеров ни в одном спектакле у нее не было, а на ближайший день во Дворце культуры Кунцева был назначен ответственный показ именно «Горячего сердца». Актрису повезли по всем врачам, по всем светилам столицы. Везде ей делали какие-то впрыскивания, давали лекарства, но тщетно. И тут Грибков воскликнул: «Эврика! Гримируйся, Катя! Будешь только открывать рот, а слова за тебя будет произносить свободный актер, стоя на виду у публики!» Екатерина заплакала, Николай закричал, что не позволит жене позориться перед публикой, но Грибков был неумолим. Он лично вышел к зрителям и предложил им выбор: отменить спектакль или смотреть его с немой актрисой. Публика выбрала спектакль. Получилось очень даже забавно. Мазурова отыгрывала эмоции, актер читал ее текст, зрители хохотали, а в антрактах актриса ревела навзрыд – сдавали нервы.
В 1960-е Екатерина Яковлевна прочитала в журнале «Театр» статью «Энтузиасты тридцатых годов», где был описан этот случай. Эти актеры действительно были энтузиастами, не жалели себя и не ожидали наград.
А дальше была война…
Театры эвакуировали. Екатерина Яковлевна Мазурова отказалась покидать Москву наотрез. Устроилась в единственный оставшийся в столице детский театр – Московский областной театр юного зрителя под руководством Владимира Тезавровского, верного ученика Станиславского. При звуках воздушной тревоги и актеры, и зрители вместе спешили в ближайшее бомбоубежище, но звучал отбой, все шли по своим местам, и спектакль продолжался. Днем играли для детей, вечером – для воинов и тружеников тыла.
Бомбежки, пожары, паника, мародеры – всем этим жила Москва осенью 1941 года. В сентябре Екатерина Мазурова писала своей подруге, актрисе Елене Дуловой: «Дорогая Леночка! Ты счастливо живешь в глуши, где-то далеко от всех событий, а мы кипим в котле войны и бомбежек. Ты, друг, жестоко ошибаешься, приписывая мне храбрые поступки. Я трусиха до болезненности, нервы напряжены до последнего предела, но страшное нас ждет еще впереди. Описать всего я тебе не могу – нет слов! Но ты знаешь из газет, что враг на подступах к Москве: Москву зорко хранят, строят на улицах баррикады. Многие бегут и эвакуируются, ну а мы, мелкота, сидим на месте и ждем своего часа… Ночь я не сплю: или бегу в метро, или к сестре Николая, к 10 утра являюсь на работу, а тут такая анархия, что сам черт не разберет. Потом едем выступать с концертом, возвращаемся поздно и снова – метро или сестра. Да и дни далеко не спокойные. Так что сказать, что я живу хорошо или плохо, нельзя. Это не жизнь, а какой-то жуткий сон, от которого хочется проснуться!.. <…> Колю еще не взяли в армию, но мы каждый день ждем повестки, тогда совсем уж мне хана. Одна, совсем одна!.. Пожалуйста, напиши, если буду жива – получу еще твое письмо, но, откровенно говоря, надежды на жизнь мало. Пишу тебе, моя хорошая, и плачу – так жизнь шла тяжело и, кажется, тяжело кончится!..»
Николая призвали 26 октября, а наутро Екатерину отыскал директор театра с известием, что на мужа пришла бронь как на артиста. Через всю Москву бросилась она в Семеновские казармы, но было поздно. Новобранцы уже ушли на фронт.
Зимой Николай приехал на несколько дней домой и соорудил в их маленькой квартирке печку-«пчелку» с трубой, выведенной в окно. Екатерина Яковлевна кипятила на ней чай и варила картошку, если удавалось достать. Ну и, конечно, протапливала комнату перед сном, хотя по углам все равно серебрилась изморозь. Затем утюжила постель, потому что за ночь в холодной кровати можно было заработать воспаление легких. Друзья подарили Мазуровой котенка Мишку, с которым она и коротала минуты отдыха.
Среди писем Екатерины Мазуровой, сохранившихся в Центральном государственном архиве литературы и искусства, несколько датированы началом 1942 года. «Пайка не хватает, а покупать на рынке – денег нет, но мы живем – это самое главное, стало у нас гораздо тише, спокойнее, врага гоним дальше от Москвы, а наши житейские лишения мы стойко перенесем, – писала актриса Елене Дуловой. – Коля мой в армии, пишет часто, я немного стала спокойнее. Работаю в театре, имеем помещение, репетируем “Продолжение следует”, играю тетю Куфф. Числа 22 сдаем реперткому, а затем будет работа над “Без вины виноватые”… В деле нет организованности, нет порядка, люди совсем не дружные, и мы, старые маяковцы, вспоминаем свой театр как светлый луч в темном царстве… У нас уже появились многие нарядные артисты, поют, играют, дают концерты, молодежь веселится, танцует, ну а мы, старики, бывает, зачастую и киснем, но повторяю, мы крепкие и терпеть можем. Я здорово похудела, стала стройная женщина, только морда старая, а то все хорошо!.. Каждое утро в 6 утра по радио слушаю сообщение Советского информбюро, и от этого зависит настроение на весь день… Живу я как в кошмарном сне: дом, театр, опять дом, одна без единой родной души, только Регина, моя соседка, как-то близка мне, да и она иногда меня раздражает своей глухотой, а подчас своим легкомыслием!..»
В 1944-м Екатерина Яковлевна получила радостный солдатский треугольник от мужа из Польши, что близится конец войне и скоро настанет час встречи. Но уже через несколько дней пришло другое письмо, написанное чужой рукой: «Муж ваш серьезно, тяжело ранен, но мы надеемся, что вы, товарищ Мазурова, настоящая русская женщина, и придете к нему на помощь, не оставите его…» Через военкомат Екатерина Яковлевна узнала, что Николай находится в Гомеле, в госпитале, и что состояние его очень тяжелое. Театр пошел навстречу, освободив актрису от спектаклей.
В книге «Театр и вся жизнь Екатерины Мазуровой» подробно описывается эта встреча. Екатерину Яковлевну встретила пожилая женщина-врач: «Главный хирург настаивает на ампутации обеих ног… Я потому и вызвала вас, чтобы помочь ему мобилизовать все силы. Может быть, и удастся отстоять его. Жалко, если такой красивый, сильный и останется калекой. И учтите, ни в коем случае не плакать! Сдержаться! И вселить в него уверенность в выздоровлении… Вы обязаны суметь сыграть эту нелегкую роль».
«Как же это тяжко – улыбаться и шутить у постели умирающего любимого человека! – вспоминала актриса. – Чтобы скрыть непрошеные слезы и заглушить рыдания, я упала на колени возле его койки. Уткнулась в пропахшее лекарствами одеяло и целовала его забинтованные ноги, гладила худые руки, лежавшие поверх одеяла: “Коленька, родной мой! Живой! А ноги – это нестрашно. Ноги мы вылечим! Я же теперь с тобой рядом буду!” А он лежит белый как полотно и какой-то прозрачный, улыбается слабо и тихонько-тихонько старается меня по голове погладить… И вот овладела я собой, собрала все силы и весело, радостно рассказала ему все театральные новости, а потом стала кормить его. И он ел, и тоже на глазах оживал…»
Несколько дней Екатерина Яковлевна провела в госпитале. Бегала на базар за продуктами, кормила и ухаживала за другими ранеными и возвращала к жизни мужа. Главный хирург долго не отступался от идеи ампутировать Николаю ноги, но упорство той женщины-врача победило, и в марте 1945 года Николай Николаевич вернулся домой на костылях, но на своих ногах. Ему пришлось оставить профессию актера. Он долго не мог работать, сильные боли не отпускали его. Много времени прошло, прежде чем он отставил в сторону сначала один костыль, затем – другой. А Екатерина Яковлевна разрывалась между домом, репетициями и концертами.
После Победы в Москве стал формироваться новый коллектив – Театр драмы и комедии, тот, который прославится много позже как Театр на Таганке. Мазурова обратилась туда, поскольку устала от выездов и желала служить в стационарной труппе. Да и за мужем ухаживать проще. Актрису посмотрели и тут же приняли в штат. С самого первого спектакля Екатерина Мазурова оказалась плотно задействована в репертуаре, стала ведущей актрисой на возрастные роли, завоевала любовь публики. Но театр остается театром, закулисные интриги плелись постоянно.
Из письма Елене Дуловой: «В театре до крайности напряжена жизнь – перманентно идет сокращение. И всякий раз ждешь: уж не моя ли очередь? Людишки собрались довольно скверноватые, и дружбы и товарищества и в помине нет – каждый свою судьбу устраивает своими зубами, а мои зубы уж от жизни притупились, да и силы и нервы не первой молодости. Сейчас готовим новую пьесу, где у меня недурная роль, но режиссер провалил ее и теперь приступил к исправлению. Сам худрук всё, что было наработано за три месяца, сейчас перевертывает по-своему. Я с ним в работе сталкиваюсь впервые. И вот как он меня примет, и как я его пойму, и удовлетворю ли я его как актриса, покажет недалекое будущее. И от этого будет зависеть моя судьба в данном театре – или мне будет хорошо, или меня под зад коленкой…»
После роли Марфы в пьесе Игната Назарова «Младшая сестра» Мазурову пригласили поработать в Германии, в Театре Группы советских войск. Ее вызвал лично начальник будущего коллектива, полковник Антонов, и долго уговаривал принять это лестное приглашение: «Условия у вас будут блестящие, но и работать придется нелегко!» Согласился зачислить в труппу даже мужа-инвалида.
На Таганке из-за этого разразился страшный скандал, но Мазурова решилась. В 1947 году вместе с мужем и артистом Михаилом Лапиным они отправились в Потсдам. Поселились в брошенном особняке, артистам хорошо платили, в свободное время они обошли все музеи и галереи. Работали, конечно, много. Репетиции, спектакли, постоянные выезды в другие воинские части: на день, на два, на недели. Выучили немецкий язык.