– Лафа тут у вас, свобода, свежий воздух.
– А ты чего бродишь так поздно, все уроки уже сделал? – ехидно уточнил Анчутка, который не любил избалованного Альберта. Слишком уж чуждыми казались простому парню из деревни занятия игрой на фортепиано и ношение в кармане белоснежного носового платка.
Но Судорогин его сарказма не уловил. Наоборот, даже обрадовался, что можно наконец рассказать о своих неприятностях.
– С родителями поссорился, вернее, с отцом. Мама вообще всегда за него, никогда слова против не скажет, даже когда он на нее кричит. Я сказал, что не хочу поступать в медицинский, мне естественные науки не идут. Буду готовиться на филфак, хочу стать корреспондентом, а потом, может быть, писателем.
Практичные Пельмень с Анчуткой так и прыснули: вот придумал – стать не уважаемым всеми врачом, а марать бумагу стишками.
– Сильно отлупили? – заинтересовался Приходько, который засчитывал семейные скандалы, только если за это попадало ремнем, как у скорой на расправу тетки Анны.
– Нет, совсем не бил. Бабушки против физических наказаний. – Альберт поджал под себя длинные нескладные ноги. – Лучше бы отлупил.
Его передернуло от воспоминаний. Отец, который на своем хлебном посту снабженца не привык к сопротивлению и спорам, в первую минуту обомлел от заявления сына. Потом его обрюзгшие щеки и толстая шея побагровели, внутри все закипело от возмущения. Вот оно, женское воспитание, испортили пацана, носились с ним как куры с яйцом и добегались. Чахлый и нескладный, он всегда вызывал у отца чувство недоумения и брезгливости: как у оборотистого и ушлого Бориса Судорогина мог родиться этот несуразный гадкий утенок? Но сейчас это была уже не смесь презрения и удивления, а холодная сдержанная ярость человека, чья власть и решения непререкаемы.
Женщины вокруг запричитали, бабушка схватилась за сердце. Но Борис стукнул по столу так, что подпрыгнул стакан с чаем, и рявкнул:
– Молчать! – Он уставился на сына тяжелым, свинцовым взглядом. Каждое слово вылетало из его рта, жесткое и увесистое, как камень: – Ты, сопляк, живешь в моем доме, ешь мою еду. Твоя одежда, твоя обувь, даже трусы на тебе куплены мною. Я плачу за твои занятия, за репетиторов, за лекарства от твоих бесконечных соплей. И вот поэтому ты сейчас извинишься перед всеми, скажешь, что пошутил, и будешь поступать на медицинский. Тебя это место уже ждет, тебе надо прийти на экзамены, поставить, где надо, подпись, и все. Мне плевать, что ты хочешь и что тебе нравится. Ты будешь учиться там, где я скажу, и делать то, что я скажу. Точка!
От таких слов Альберт взбесился так, что у него пропал дар речи. Он молча погрозил отцу кулаком и вылетел из квартиры под вопли женской половины. Покружил по двору, выяснил у Светки, где тайное убежище приятелей, и пошел жаловаться им на ссору с отцом.
Но приятели его страданий не разделяли. Выросшие без отцов, в суровых условиях, они и ссору-то в семье представляли себе совсем по-другому.
– Если не отлупил, то и не считается. Так, покричали, как бабы, – веско заявил Андрюшка Пельмень.
– Ага, – согласился с ним Анчутка. – Меня мать хворостиной лупила, если измарался, палкой, если корова ушла в лес. А однажды я чуть баню не спалил, так она меня граблями гоняла по огороду, – и добавил с неисцелимой тоской: – Я бы на что хошь согласился, только чтобы она живая сейчас была, пускай хоть каждый день до синяков меня охаживает чем хочет.
– Да вы не понимаете, – разозлился Альберт на грубых деревенских дикарей. – Он ужасный человек! Кричит на маму, на бабушку, на меня каждый день. Считает себя царем! Он и на фронте не был – откупился через врачей, чтобы его не мобилизовали. И всю войну снабжением занимался, у него теперь такие связи, что можно совсем не работать. И все мало, мало, столько украл, что можно всю Москву накормить! И хочет, чтобы я таким же стал, как он! Ненавижу его! Ненавижу!
Но ребята молчали. Анчутка своего отца не помнил: тот погиб еще до его рождения, утонул в реке. У Пельменя теплились смутные воспоминания о болезненной худой фигуре на печке, которой измученная мать старалась отдавать лучший кусок их скудного пропитания. Отец все-таки умер, несмотря на ее старания. Последнее, что он помнил про него, – это удивление. Высокого и жилистого отца болезнь высушила, словно отгрызла полтела. Поэтому подросший Андрюшка, помогая матери уложить тело в гроб со свежим сосновым запахом, удивился, что он, пацаненок, может легко удержать на руках взрослого человека.
Санька Приходько про отца старался не думать. Хоть и пришла Анне Филипповне похоронка по запросу через адресное бюро, но он до сих пор надеялся, что это ошибка и отец скоро вернется и разыщет сына.
Колька в этот момент вспоминал об отцовском потухшем взгляде, когда тот сидит и смотрит в окно. Парню хотелось отдать всего себя, лишь бы отец закричал на него или отругал, только бы в глазах Игоря Пантелеевича снова затеплилась жизнь и он перестал походить на ожившего мертвеца.
– Ребята, я хочу наказать его! Проучить! Ведь отец недавно купил автомобиль. И знаете откуда деньги взял? Я подслушал: он матери рассказал. Продукты, которые должны были получать инвалиды войны, он забрал себе и перепродал. Он вор и спекулянт! Давайте все из квартиры заберем! Родители с бабушками скоро уедут на дачу, и дома не будет никого! Он лопнет от злости, когда увидит. Продукты раздадим обратно инвалидам! Поможете? – Альберт сжимал и разжимал худые пальцы, представляя лицо отца, когда тот увидит пустую разоренную квартиру.
Ребята переглянулись и разом посмотрели на Кольку. Хоть он никогда и не посвящал их в подробности своих ходок с бандой Черепа, но и Санька, и приятели-беспризорники понимали, откуда в их тайнике берутся мешки с продуктами. Анчутка с Пельменем давно обсуждали между собой, что было бы неплохо познакомиться с остальными бандитами и уже не перебиваться фокусами с украденными женскими сумочками и прочей мелочью.
Николай под их взглядами неохотно кивнул, не хотелось ему объяснять, почему он так резко решил завязать с криминалом.
– Я подумаю. Идти пора, – махнул он Саньке, с трудом поднялся и пошел к выходу.
За ним потянулись Судорогин и Приходько. А приятели Яшка и Анчутка принялись сооружать костер побольше, чтобы не замерзнуть под утро.
Во дворе Кольку сзади что-то больно стукнуло по ноге, он обернулся – пустота.
– А ну-ка, ребята, подсадите инвалида, а то сыростью от земли потянуло, – проскрипел неприятный голос. Мальчишки опустили глаза: перед ними на тележке-каталке застыла половина человека, инвалид с короткими обрубками вместо ног.
Санька с Николаем протянули руки, Танкист ловко оперся культями ног и плюхнулся на лавочку. В нос ударил резкий запах немытого тела.
Подходя к подъезду, Санька зашептал:
– Видал? И медали на груди.
Но друг в ответ лишь слабо отмахнулся. Словно червь, точила его внутри одна и та же мысль: как ему избавиться от прошлой жизни, вырвать испачканные страницы и выбросить их в мусорное ведро? Чтобы и следа не осталось?
Оля во сне выступала перед собранием пионерской дружины школы. Говорила, спорила яростно и горячо, а сама с удивлением всматривалась в лица пионервожатой и других ребят. Были они целлулоидными, кукольными, с одинаковыми равнодушными глазами.
Светке приснилось, что она полезла проверять свой секретик, но нашла лишь пустую ямку. От этого она беспокойно завозилась и застонала во сне. Тетка Анна спросонья ругнулась, погладила ее по белесым прядкам и укрыла сброшенным на пол одеялом.
Анчутке приснилась деревня. Будто встретились они с Пельменем ранним утром в конце проулка, у штакетника косоглазой Сычихи, и идут к реке, с упоением загребая босыми ногами мягкую, еще прохладную пыль проселочной дороги. С удовольствием он во сне сворачивал к реке и оставшееся до реки расстояние шел по высокой росистой траве: ледяной, будоражащей, сгоняющей последние остатки сна. А потом пристально следил за прыгучим поплавком, слушал тишину раннего утра, обволакивающую и его, и Андрюшку, и всю реку ватным покровом.
Пельмень во сне радостно смеялся, потому что вдруг смог увидеть отца – живого и здорового, образ которого успел стереться из короткой детской памяти. И во сне он ликовал от того, какой высокий и крепкий у него папка. С серыми, как небо перед рассветом, глазами, широкой окладистой бородой, душистой от табака. А он, Андрюшка, был маленький и легко умещался у отца на теплых больших руках.
Альберт в своем сне продолжал спор с родителями, выплескивал то, что не смог договорить. Брал и швырял об пол до осколков и стеклянных брызг чашки и рюмки из хрустального сервиза, дальше летели пузырьки трофейного отцовского одеколона, потом бабушкины духи, бутылочки с ненавистными лекарствами. От каждого разбитого предмета дышалось ему все легче, все свободнее. Бабушка в испуге прислушивалась к его учащенному дыханию, замерев у кровати с ложкой и бутыльком касторки в руке.
Кольке же в который уже раз приснились блеклые пустые глаза, из которых медленно, по капле, уходит жизнь. Во сне он долго, до рези в затылке, всматривался, но никак не мог понять – чьи это глаза: его отца или старика, которого убил Давилка.
Утром, едва Колька зашел в кухню, мама бросилась к нему, в ужасе разглядывая ссадины на лице, ахнула от огромного зеленого пятна в волосах вперемешку с засохшей кровью.
– Сыночек, кто это тебя так?!
– А где папа? На работу уже ушел? – Колька постарался поскорее сменить тему. Не хотелось ему снова врать. Тяжело жить в постоянной лжи, с не проходящим ощущением липкой грязи.
– В больнице, после плена здоровье совсем слабое, ему нельзя большие нагрузки. А он вот… устроился грузчиком. Язва открылась, на «Скорой помощи» с работы увезли в больницу.
Антонина Михайловна вдруг горько расплакалась, пальцы мелко затеребили край халата.
– Коленька, сыночек, золотой мой. – Она порывисто бросилась к нему, обняла, пригладила торчащие вихры. – Ты такой хороший у меня, такой взрослый уже. Коля, прошу тебя, не бедокурь, не проказничай, пока все не наладится. Папа болеет, Наташу надо к школе готовить. Коленька, нету у меня сил, без тебя я не справлюсь.