Как-то незаметно Анчутка в ее глазах превратился из пособника дружка-вора в благородного рыцаря. Эти голубые грустные глаза, что полчаса назад так поразили впечатлительную Елизавету, не могли принадлежать негодяю. Какая в них была тоска! И нежное, зовущее чувство потянуло ее к подростку. Такое постыдное, но в то же время трепетное и сладкое.
– Надеюсь, содержимое сумочки цело? – тихим голосом спросила она.
Лейтенант и свидетели происшествия проследили за ее взглядом. По тротуару в их направлении шел высокий подросток с копной давно нестриженных соломенных волос. Длинная челка доставала до небольшого, по-детски вздернутого носа. Широкой пятерней он откидывал со лба надоедливые волосы, но те незамедлительно соскальзывали назад. Узкий подбородок придавал лицу трогательную незащищенность. Большие грустные глаза смотрели прямо и доверчиво. На лице и одежде были видны следы недавней драки. В руке он сжимал лакированную дамскую сумочку. Видно было, что и она тоже пострадала: один бок ее был испачкан в пыли и заметно поцарапан.
Анчутка никак не ожидал, что милиция так быстро прибудет на место происшествия. Раньше во время такого фокуса стражи порядка появляться не успевали, и он вручал сумочку в обмен на благодарность потерпевшего без свидетелей. Первым порывом Яшки было желание нырнуть обратно в узкий переулок, из которого он только что вышел. Может быть, Анчутка так и сделал бы, если бы его не заметила Елизавета. Поняв, что отступать некуда, и внутренне сжавшись от страха, Яшка направился прямиком к потерпевшей.
Ему вдруг показалось, что он смотрит на происходящее со стороны. Будто сидит в зрительном зале и видит странное кино. Шум оживленной улицы ушел на второй план, отчетливо запульсировала в разбитой губе кровь. В этом состоянии Анчутка подошел к группе людей и деревянной, будто не своей рукой вернул женщине сумочку. И даже потом, когда он уже сидел в участке, давая путаные показания, ощущение нереальности происходящего не отпускало парня.
Только после того как лейтенант пожал ему руку, похвалив за проявленную храбрость, и когда за спиной захлопнулась тяжелая, с буржуйской круглой ручкой дубовая дверь, а вспотевший от напряжения лоб почувствовал прохладу весеннего ветра, только тогда страх отпустил Анчутку.
И тут же волной нахлынул новый испуг: не сболтнул ли он чего лишнего? Когда следователь просил описать внешность похитителя, Яшка, смекнув, что никто, кроме него, не помнит Андрюшкиного лица, врал неторопливо, с сомнением, словно припоминая пережитое. Боялся сильно менять внешность друга, чтобы не заподозрили во вранье, оставил тот же цвет волос и рост.
Анчутка мысленно похвалил себя за находчивость и облегченно выдохнул, чувствуя, как приятно расслабляются скованные еще минуту назад мышцы, становятся легкими и верными движения.
– Николай! Коленька! – послышалось за спиной.
Анчутка не сразу обернулся на голос. Потом со страхом вспомнил, что в милиции из осторожности назвался другим именем.
Со ступенек крыльца спускалась потерпевшая:
– Коленька, можно я тебя буду так называть? Ты далеко живешь?
– Да, – в очередной раз соврал Яшка.
– На какой улице?
– Володарского.
– Это действительно очень далеко.
Женщина подошла ближе и изобразила на лице заботу.
– Послушай, Коленька, тебе нельзя в таком виде по улицам ходить, – сказала она, протянула изящную пухлую ручку и сорвала с Яшкиной штанины прицепившийся в драке репей. – У тебя ворот распорот. А к губе нужно приложить лед.
Анчутка отшатнулся, когда женщина, выглядевшая старше его матери, коснулась его лица.
– Болит, конечно, – по-своему истолковала Яшкино движение женщина. Парень промолчал. – Пойдем ко мне. Я тебе зашью воротник. Кстати, называй меня тетя Лиза. Или нет, лучше просто Лиза.
Это был неожиданный поворот. Отказаться Анчутка испугался, вдруг взбалмошная дамочка почувствует его многослойное вранье?
«Попью чаю и свалю», – решил он про себя. А вслух глухим от страха голосом произнес:
– Хорошо.
Елизавета Павловна гордилась своей квартирой. Получить жилплощадь в центре Москвы было мечтой всей ее жизни. Еще в детстве она с замиранием сердца слушала рассказы матери о ее молодости, проведенной в большом имении с комнатами, в которых легко умещались громоздкий рояль, длинный обеденный стол на десять персон, и о молодом гимназисте Владимире, витиеватым бисерным почерком писавшем в мамину тетрадку стихи на французском языке.
Как хотела Лиза окунуться в эту красивую жизнь! С каким упоением она, втайне от матери, зарывалась в платяной шкаф и там, в дальнем углу, на верхней полке, за маминым беретом и Лизиной вязаной шапочкой, нашаривала детской ручкой заветную тетрадь. Обложка была удивительно красивой. Мягкая кожа приятно холодила пальцы. На седьмой странице три четверостишия, написанные латиницей, и вложенная фотография.
Достав пожелтевший снимок, девочка подолгу рассматривала его. На Лизу смотрел молодой человек лет семнадцати. Правая рука на спинке стула резного дерева. Левая, отодвинув длинную полу шинели, держится за тугой ремень. Форменная фуражка аккуратно лежит рядом, на сиденье. Гладко зачесанные назад светлые волосы. И взгляд. Как же обожала Лиза этот взгляд – умный, проникновенный, пристальный. Он завораживал и манил.
Лиза всем сердцем хотела в такую жизнь. Чтобы была не комната в коммуналке с шумными, склочными соседями, а квартира с гостиной, библиотекой и кабинетом мужа. Чтобы рядом звучала не малограмотная, костная речь, а литературный русский язык и романтичный, с мягкой картавинкой французский. И обязательно в мечтах Лизы фигурировал гимназист.
Став взрослой и окончив курсы стенографисток, Елизавета Павловна начала работать секретарем. Нет, ей нисколько не нравилась эта профессия. Так девушка хотела приблизить свою мечту. Она приглядывалась к начальству. Мерзла холодными зимами в шелковых чулках. Тратила львиную часть получки на модную одежду. Подолгу засиживалась после работы на службе. Меняла рабочие места до тех пор, пока не встретила его. Нет, Лиза не любила оплывшего, с высокими залысинами партийного работника. Важно было, что он обратил на нее внимание.
Уже через полгода Лиза стояла перед скучной женщиной с алыми губами и в платье, будто пошитом из шторы. Лиза мысленно подвешивала к краю ее платья тяжелые кисти и представляла, как женщина сливается с окном. С этими мыслями она надевала на оплывший палец новоиспеченного мужа обручальное кольцо.
С этого момента жизнь ее изменилась. Сталинский ампир – так Елизавета называла архитектурный стиль многоэтажки, в которой располагалась теперь ее обширная, четырехкомнатная квартира. При первом же удобном случае бросив работу, молодая женщина с головой ушла в обустройство умопомрачительного количества квадратных метров. Скупала антикварную мебель. На кухне поставила длинный, на много персон стол, хотя сидели за ним только они с мужем. Хотела приобрести рояль, но с сожалением отказалась от этой идеи: комнаты для инструмента были слишком малы. Тогда Лиза пошла на компромисс и приобрела пианино. На вопрос мужа, для чего ей это нужно, солгала, что хочет учиться музыке. Для отвода глаз даже взяла несколько уроков у одного не очень известного, но сносно играющего пианиста. Музыкант совершенно не походил на гимназиста и нисколько не интересовался хорошенькой Елизаветой. С уроками было покончено в течение месяца.
Прошел год, и Лиза поняла, что заскучала. Той упоительно красивой жизни, о которой рассказывала мама, у нее не получалось. Шикарная мебель, доступные удобства и отсутствие соседей по кухне быстро приелись, превратились в обыденность. Муж нервировал ее мягким, выдвинутым вперед животом, с неприятною складкой внизу. Ночами она старалась не смотреть на рыхлое тело и в ответственные моменты закрывала глаза, изображая томление. И снова скучала.
Не желая признаваться себе в том, что совершила ошибку, Елизавета продолжала изображать заинтересованность в обустройстве квартиры, строго следила за модой и каждую неделю делала прическу в парикмахерской. Пробовала искать того гимназиста в окружении мужа, но тщетно. Партийная элита не пропускала в свои ряды юношей с томными глазами.
Незаметно, словно песок, утекали сквозь пальцы молодые годы. Сначала Лиза прилагала много усилий, чтобы казаться окружающим молодой. Потом, когда это перестало получаться, училась быть юной в собственных глазах. Этот обман ей удавался лучше. Наверное, поэтому, когда в ее жизни появился Яшка Анчутка, внутренний ребенок Елизаветы Павловны крепко зажмурил глаза и стал убеждать ее, что не видит того мезальянса, что возможен между нею и этим красивым мальчиком.
– Разувайся, бери коричневые тапочки. Полы холодные. – Елизавета Павловна, игриво качнув бедрами, прошла вглубь квартиры и уже из гостиной обернулась на Яшку.
Ей захотелось увидеть впечатление, которое произвела на мальчика так долго и с любовью обустраиваемая ею квартира. Кто знает, может быть, многолетние ее усилия по превращению социалистической высотки в особняк ушедшей эпохи необходимы были именно для этого момента. Лиза улыбнулась, заметив неподдельное изумление в глазах гостя.
– Рубашку придется снять. Воротник безнадежно оторван. Я принесу лед из холодильника, а ты, Коленька, пока раздевайся.
Она вышла из комнаты, ненадолго оставив Яшку одного. Достала из морозилки кубики льда, которыми вечерами протирала лицо. Расстелила на столе полотенце и ссыпала туда лед. Обратно шла, тихо ступая, старалась, чтобы Анчутка не заметил ее появления.
Когда Лиза показалась в дверях гостиной, Яшка стоял обнаженный по пояс. Не решаясь присесть, он комкал в руках рубашку и изучал открывавшийся из окна вид.
Глядя на юношеские плечи и плоский живот, женщина снова почувствовала себя той маленькой Лизочкой, которой в глубине души оставалась долгие, ничем не заполненные годы.
– Нравится? Отсюда виден проспект Ленина, – с гордостью сказала она.