]; «Бич колдунов» (1460–1462 гг.) Пьера Мамори, доктора теологии и профессора университета Пуатье[565]; и «Диалог об опровержении магических искусств» (1500 г.) Симфорьена Шампье, врача из Лиона[566]. Только в двух последних текстах присутствовало вполне светское описание шабаша, знакомое нам по более ранним произведениям[567].
Что же касается Ж. Вине и Н. Жакье, то они практически не уделяли внимания тому, как именно происходили тайные собрания ведьм и колдунов: в большей степени они были заняты размышлениями на тему возможности контактов человека с дьяволом и его демонами, самой природы — реальной или выдуманной — подобных встреч. В отличие от своих альпийских коллег, преимущественно опиравшихся на материалы судебной практики[568], первые французские демонологи черпали знания из книжной культуры, прежде всего — из произведений Блаженного Августина, Фомы Аквинского, других средневековых теологов, а также из библейских текстов. Вне всякого сомнения, на их понимание колдовства и сопутствующих ему явлений огромное влияние оказала также традиция, заложенная постановлениями Парижского университета конца XIV в., в которых и магические практики ведьм и колдунов, и их рассказы о контактах с дьяволом трактовались исключительно как иллюзии, насланные самими демонами[569].
Однако, как только речь заходила об описании шабаша как встречи правителя со своими подданными, все без исключения европейские демонологи — альпийские, бургундские и французские — проявляли удивительное единодушие, пусть даже и выражали свое мнение по-разному.
Идея о том, что на своих сборищах ведьмы и колдуны сталкиваются лицом к лицу не просто с неким новым божеством, ради которого они отреклись от Христа и церковных догматов, но именно со светским властителем, присутствовала в самых ранних средневековых текстах, посвященных данной проблеме. Собственно, уже в IX в. в каноне Episcopi языческая Диана объявлялась не только богиней, но и «повелительницей» ведьм, которые вынуждены были исполнять ее приказы[570]. В XIII в. в поучительных «примерах» Этьена де Бурбона дьявол фигурировал в образе короля Артура, а Конрад Марбургский полагал, что преследуемые им немецкие вальденсы клянутся Нечистому в верности.
Принесение подобной клятвы (оммажа) на протяжении всей эпохи Средневековья рассматривалось как исключительно светский институт, как личная связь, устанавливаемая между владетельным сеньором и его вассалом. Речь шла не только и не столько от отношениях зависимости, сколько о взаимовыгодном военном и экономическом союзе, нарушение которого считалось недопустимым для обеих сторон. Традиционным жестом оформления подобного договора были сложенные ладони вассала, которые сеньор принимал в свои руки, однако он мог быть дополнен и усилен коленопреклоненной позой человека, приносящего оммаж, а также сопровождаться поцелуем, которым обменивались участники ритуала[571]. Как отмечала С.Б. Кулаева, вероятным прообразом данной процедуры являлось поведение пленника, вынужденного подавать победителю сложенные руки, дабы их стянули веревкой. Любопытно, что именно так в сценах Страшного суда или взвешивания душ оказывались представлены грешники, после смерти попадающие под власть дьявола. Не менее показательными являлись и миниатюры, иллюстрировавшие историю Теофила, заключившего договор с Нечистым: часто он изображался коленопреклоненным и/или с веревкой, накинутой на шею[572] (Илл. 10, 11).
Учитывая вышесказанное, не вызывает удивления тот факт, что практически все без исключения европейские демонологические трактаты, а также хроники, художественные произведения и, естественно, судебные протоколы XV в. постоянно упоминали о принесении ведьмами и колдунами клятвы верности дьяволу во время их встреч на шабаше[573]. И если, к примеру, Ганс Фрюнд еще довольно неопределенно писал о некоем «соглашении» (ubereinkomen), которое заключали со «злым духом» его будущие адепты[574], то в более поздних текстах говорилось уже конкретно об оммаже. Таково было мнение анонимных авторов «Ошибок вальденсов»[575], «Короткой [истории] лионских вальденсов»[576] и «Сборника дел о вальденсах»[577]. Так же рассуждали Иоганн Нидер в «Муравейнике», писавшемся в 1431–1449 гг.[578]; Жан Вине[579], который также обозначал союз с Нечистым через понятие confederati, происходившее от foedus (договор о сотрудничестве)[580]; Пьер Мамори[581] и Симфорьен Шампье[582]. Впрочем, первые европейские демонологи могли и не использовать сам термин «оммаж», но процедуру вступления в ведовскую секту они описывали в полном соответствии с ритуалом принесения клятвы верности, требовавшим преклонения коленей, вложения рук[583] и обмена поцелуем[584].
Что же касается самой секты, то ее наши авторы представляли себе как организованное и строго иерархизированное сообщество, число членов которого постоянно увеличивалось[585]. Так полагал, в частности, Ганс Фрюнд: по его словам, арестованные в Сионском диоцезе ведьмы и колдуны уверяли судей на допросах, что всего через год они избрали бы себе собственного короля, поскольку их стало бы очень много[586]. Для прочих же демонологов именно дьявол являлся истинным светским государем для своих сторонников. «Повелителем Люцифером» (principem Luciferum), «правителем над всеми демонами» (principem omnium demonorum) и «князем тьмы» (prince des tenebres) именовали его анонимный автор «Сборника дел о вальденсах», Жан Тинктор и Иоганн Нидер[587], который также упоминал о тираническом характере власти Нечистого[588]. Так же, по всей видимости, считал и автор «Короткой [истории] лионских вальденсов», отмечавший, что дьявол повелевает всеми прочими демонами, которые являются его подчиненными, вынужденными исполнять все его приказы[589]. А Клод Толозан уточнял, что на шабаше ведьмы и колдуны встречают своего «господина и властителя земель», восседающего на троне[590], что подтверждалось и более поздним рисунком к «Хроникам» Иоганна Якова Вика (Илл. 9).
Несколько иначе решалась данная проблема в трудах французских демонологов, которые предпочитали, скорее, не теоретизировать, но обращаться к конкретным поучительным «примерам». Более того, здесь, как мне представляется, отчасти получила развитие давняя идея Иоанна Солсберийского, настаивавшего, что влияние ведьмы или колдуна, оказавшихся в числе придворных, превращает правителя в адепта дьявола или в самого Люцефера. Именно с этих позиций Жан Вине излагал историю об Амадее VIII Савойском (1383–1451) и президенте его совета Жане Лагере, который околдовал герцога, полностью подчинил его своей воле, но в 1417 г. был казнен как некромант[591]. Пьер Мамори делился с читателями сведениями о ставших ему известными случаях «катоптромантии» (catoptromancie): ведьмы, владевшие этим искусством, могли посредством «образов и символов», возникавших в воде или в зеркалах, узнавать о намерениях любого правителя — «короля Англии или египетского султана»[592]. Что же касается Николя Жакье, то он, рассуждая о реальности дьявола, приводил пример, почерпнутый из «Исторического зерцала» Винсента из Бове об искушении св. Мартина Турского, перед которым Нечистый предстал в «королевских одеяниях» и с короной на голове[593]. Не менее показательной оказывалась и история о св. Теофиле, позаимствованная из того же источника: явившись на встречу с Сатаной, монах якобы застал его сидящим на троне в окружении «министров» и — в обмен на обещание помощи — был вынужден принести ему клятву верности[594].
Таким образом, в рамках европейской демонологической традиции, начавшей активно складываться в XV в., ведовская секта действительно вполне последовательно изображалась не только как пародия на христианскую церковь, но и как светское государство, правителем которого выступал сам Нечистый. Как следствие, подданные такого монарха также претерпевали определенные метаморфозы: традиционно мужское общество Средневековья уступало в данном случае своему антиподу — союзу, где господствовали женщины.
Как я уже отмечала, в самых ранних средневековых текстах, посвященных проблеме колдовства, собрание ведовской секты описывалось как встреча прежде всего представительниц слабого пола: такова была точка зрения и автора канона