Она подошла к дочери и поцеловала ее в лоб.
– Ступай, милая, – сказала она, – и не бойся за меня.
– О матушка, – проговорила донья Виолента, бросаясь в ее объятия и шепча ей на ухо, – от одного только вида этого человека меня кидает в дрожь. Я буду все время за тебя молиться, пока ты будешь принуждена выслушивать его.
– Хорошо, дочь моя, – продолжала герцогиня, снова поцеловав ее и мягко подтолкнув к Майской Фиалке.
Девушки неспешно удалились в соседнюю комнату и сели так, чтобы не терять из вида ни герцогиню, ни ее грозного собеседника.
Герцогиня тоже опустилась в кресло, разместившись вполоборота к Онцилле, слегка кивнула ему и мягким, печальным голосом сказала:
– Слушаю вас, сударь.
И тут наступила глубокая тишина. Онцилла как будто не расслышал слова герцогини – и так и стоял перед нею, опустив голову, нахмурившись, словно погруженный в мрачные, горестные раздумья. Молчание продолжалось достаточно долго. Но герцогиня, положив руку на подлокотник кресла, с неподвижным взглядом, бесстрастно и спокойно ждала, когда Онцилла соблаговолит объясниться.
Наконец он резко вскинул голову и, метнув в герцогиню горячий, гипнотический взгляд, заговорил мягким, дрожащим голосом, в то время как его красивое лицо будто преобразилось, сделавшись вдруг несказанно добрым:
– Сударыня, я был виноват перед вами. И вел себя отвратительно, как последний негодяй. Вы вправе отплатить мне презрением и ненавистью. Я не стану оправдываться. И смиренно приму приговор, который вы мне вынесли в сердце своем. Но уж коль не в вашей воле простить меня, сударыня, быть может, вы сжалитесь надо мной, видя мое искреннее раскаяние?
– Вы это мне говорите, сударь? – сухо отвечала герцогиня. – И если мне, то как прикажете понимать ваши слова? Вы намекаете на те унижения, что я когда-то пережила по вашей милости? Или на оскорбления, которые вы, презрев страх, наносите мне сейчас? Не худо было бы провести разницу. Признаться, в этой нескончаемой череде мерзостей, которые вы совершаете будто потехи ради, я уже не могу отличить одно от другого, да и вы сами вряд ли можете.
– Давайте, сударыня, смейтесь надо мной, попрекайте прошлыми грехами – я снесу все безропотно. Пожелай я оправдаться за нынешние свои поступки, мне не составило бы это никакого труда. Несколько дней тому я предстал перед вами, не питая ни капли ненависти к вашему мужу. Я не был ему ни врагом, ни другом. Мне просто хотелось помочь, возникни такая надобность. Но как он воспринял мое предложение? Чем ответил, стоило мне только заикнуться об этом? Вы оба обошлись со мной с глубочайшим презрением и едва не приказали слугам выставить меня вон. И я ушел, сгорая от стыда. Да и что мне оставалось делать? Проходя же через ваши роскошные покои, я поклялся, чего бы мне это ни стоило, добиться встречи с вами, в чем вы мне с таким упорством отказывали. Вот почему вы здесь, одна, в полной моей власти. Но скажите только слово – и через пять минут вы свободны. И вернетесь к тем, кто вас любит, а я исчезну навсегда.
– Сударь, – проговорила герцогиня, – вы же похитили…
– О, довольно упреков, сударыня! – резко прервал ее он. – Если не считать вашего похищения, разве те несколько часов, что вы находитесь здесь, вас не окружают высочайшим обхождением, коего вы достойны? Так что давайте больше не будем возвращаться к этому вопросу.
– Хорошо, сударь, но, как вы сами сказали, я не смею перечить вам, как если бы это было в моем доме, и потому больше не буду настаивать на теме, которую вы полагаете исчерпанной. А теперь, – с горечью прибавила она, – раз вы уже доказали свою искренность, продолжайте и объясните четко и ясно, что вам от меня нужно?
– Сударыня, вы ставите передо мной непростую задачу. И вынуждаете остановиться на некоторых подробностях, которые я охотно предпочел бы обойти стороной. Вам, сударыня, как и мне, хорошо известно, что иные раны, какими бы старыми они ни были, причиняют неимоверные страдания, если до них дотронуться хоть пальцем. Надеюсь, вы меня понимаете, госпожа герцогиня?
– Продолжайте, – глухим голосом молвила она, – говорите, что вам заблагорассудится, ибо на протяжении долгих лет боль была моей неразлучной спутницей. И я привыкла страдать.
– Я невольно вынужден повторить, сударыня, то, что я уже говорил вам в присутствии герцога. И на сей раз, дабы вы не заблуждались по поводу смысла моих слов, я буду выражаться предельно ясно. О, мне совсем не хочется щадить себя за прошлые грехи. Когда-то вы были беременны, почти на сносях, и я подкупил вашу камеристку… – рассказываю вам это потому, что хочу, чтоб вы знали, до какой степени я поступил бесчестно, и поверили моим словам безусловно…
– Я слушаю вас, сударь.
– Так вот, я и говорю, ваша доверенная камеристка, подкупленная мной, дала вам сонное питье – и вы впали в летаргический сон, очень похожий на состояние смерти, однако на самом деле это была своего рода каталепсия. В каталептическом состоянии, хотя материя, став неподвижной, перестает слушаться, а нервы и мышцы теряют силу и чувствительность, душа по крайней мере продолжает ощущать самое себя. Мозг остается ясным, человек видит, испытывает желания, чувствует, слышит и помнит себя. Тогда как в летаргическом состоянии скованы и душа, и тело. Если помните, сударыня, я проник к вам в замок, ведь у меня был ключ, перенес вас в карету и отправился вместе с вами. Через полчаса мы уже были на борту каботажного судна, и оно, тысячу раз рискуя пойти ко дну, доставило нас в Ле-Сабль-д’Олон. Там вас перенесли в дом, который я купил заранее и все подготовил к вашему прибытию. Я же предупредил и доктора Гено, личного врача кардинала и королевы-регентши, а также доброго друга вашей семьи. Думал, смогу положиться на его молчание. Мы с ним разговаривали в спальне, куда вас положили, как вдруг наш разговор прервал ваш братец, нагрянувший нежданно-негаданно. Он в ту пору командовал фрегатом, крейсировавшим вдоль берегов Испании. И откуда только он прознал о вашем положении? Кто мог выдать ему мои планы и точно назвать время и место, где я находился, полагая, что там меня никому не отыскать? Не знаю. Как бы то ни было, ваш братец устроил мне пренеприятнейшую сцену, – впрочем, пересказывать все я не хочу, дабы не утомлять вас понапрасну. После этого ваш братец передал меня своим людям, и те силой затащили меня на мой же собственный корабль. Он же пронзил шпагой моего брата, попытавшегося меня отбить, и вышел в море, увозя нас с собой, точно тигр добычу. Засим ваш братец, сударыня, принудил меня написать письмо, в котором я признавался, что смертельно ранен, а потом продал одному алжирскому пирату, и я был у него рабом целых восемнадцать лет – ворочал веслами на фелуке, битый надсмотрщиками и презираемый как последнее ничтожество.
Онцилла смолк и обхватил голову руками.
– Ах! – с горестным чувством проговорила герцогиня. – Я же не знала, что мой брат, обуреваемый местью, зашел так далеко.
– Он пошел еще дальше, сударыня, в своем желании помешать мне вернуться в свет, откуда я был изгнан по его милости. Он заклеймил меня лилией – как раба.
– О, – воскликнула герцогиня, поднявшись и просияв, точно Немесида[93], – несравненный мой брат! А я-то винила его!
– Да-да, – печальным голосом продолжал Онцилла, – так и должно быть. Флорентийская кровь, что течет в ваших венах, сударыня, вскипает и бурлит, когда вы слушаете рассказ об этой мести. Вы счастливы и торжествуете! Что ж, как вам угодно, я не ропщу.
– Но отчего же, сударь, вы не говорите, что было потом?
– А вам и правда хочется это знать, сударыня?
– Признаюсь, да, сударь.
– Я не стану рассказывать, сударыня, как благодаря мужеству, силе воли и упорству мне удалось однажды разбить цепь и вырваться на свободу. Не буду подробно говорить и о жесточайшей борьбе, которую мне пришлось выдержать, чтобы, зарабатывая гроши, скопить сумму, необходимую для осуществления моих замыслов. И вот наконец я вернулся во Францию. На поиски и расспросы у меня ушло все, что с таким трудом было накоплено, и в конце концов я узнал, что тогда, во время летаргического сна, вы разродились сыном и его вверили заботам доктора Гено. Я отправился в Париж, и там мне стало известно, что доктор Гено уже умер. Так что нить, которую я, казалось, держал в руках, оборвалась. Тогда я кинулся разыскивать вас, чтобы узнать, что сталось с вами, сударыня. Мне сказали, что вы вышли замуж и стали матерью. Я направился к вам в особняк, однако неделей раньше, как выяснилось, вы отбыли в Мадрид вместе с мужем. Я поехал следом за вами в Испанию, добрался до Мадрида. И первое, о чем узнал, так это о том, что вы отправились обратно во Францию. Это уже было чересчур. Если силы духа мне было по-прежнему не занимать, то физические силы оставили меня. Пять месяцев кряду жизнь моя висела на волоске. О, и зачем я только все это выдержал! Когда же я наконец поднялся с ложа скорби, все мои средства иссякли. У меня не осталось и ломаного гроша. Только отчаяние, разрывавшее мне сердце, да вера в полное свое бессилие.
– Бессилие? И на что же вы тогда решились, сударь?
– На что я решился, сударыня? На то, что пытался сделать неделю назад и собираюсь сделать сейчас.
– И что же, скажите наконец, вы намерены сделать? Ваш длинный рассказ, столь искусно преподнесенный, конечно, кажется вам весьма трогательным и может быть как правдой, так и ложью, – это не столь уж важно. А в заключение его, очевидно, должен последовать вопрос, который, по вашим словам, вы хотели мне задать. Покончим же со всем разом, сударь. Этот разговор меня утомил. Как вы сами заметили, я итальянка, как и мой брат, и, стало быть, не умею прощать. Итак, что у вас за цель?
– Цель у меня одна, сударыня. Вы богаты и счастливы, и у вас есть дочь, которую вы обожаете, благо она заслуживает всю нежность и ласку материнской любви. Я же, сударыня, одинок, покинут и обречен на страдания и бесчестье. Лишь одно заставляет меня жить – мой сын! Его любовь, быть может, еще озарит лучами счастья мрак, в котором я блуждал все это время. Не буду повторять то, что уже говорил при первой нашей встрече. Верните мне сына! Впрочем, нет, теперь я точно знаю: до сих пор вы и правда даже не подозревали о его существовании, а стало быть, не можете ни вернуть его мне, ни сказать, где он.