– Вы шутите, капитан!
– Никоим образом. Да ты сам посуди: ведь у меня назначен поединок на рассвете.
– У вас?!
– Ну да, бог ты мой, и как знать, может, меня убьют.
– Да будет вам! Вы слишком ловки для этого, капитан.
– Возможно, только случай ловчее. В поединке по-буканьерски почти всегда и все решает он.
– Что верно, то верно. Но позвольте узнать, с кем вы собираетесь драться?
– О, да пожалуйста! С одним новоявленным выскочкой – Олоне зовут, кажется.
– Слыхал я о нем. Говорят, малый не робкого десятка и, главное, сноровистый, как дьявол.
– У тебя глаз наметанный?
– О, я же сболтнул просто так.
– Чего уж там! Да мне без разницы. Ты ведь хорошо знаешь эти места, не так ли?
– Я-то? Думаю, да, капитан. Как-никак больше двадцати лет здесь живу.
– В таком случае это очень даже кстати. Знаешь, где находится Лощина?
– Я мясо там коптил четыре года кряду. Это в какой-нибудь паре лье отсюда, не больше.
– То есть час пути, ежели быстрым шагом?
– Да, где-то так, капитан.
– Можешь меня туда провести?
– Как скажете. Стало быть, там и будете драться?
– Да.
– На какое время назначен поединок?
– На восходе солнца.
– То есть на шесть часов – что ж, прекрасно. Значит, выйдем из дому в половине пятого и поспеем аккурат к сроку. Это все, что вам угодно, капитан?
– Еще одно: у меня нет «гелена», во всяком случае, с собой. А тащиться за ним на корабль не с руки, да и слишком долго.
– Правда ваша.
– У тебя-то наверняка имеется?
– Да уж, штук пять или шесть найдется, и все в отличном состоянии.
– Тогда вот что: куплю-ка, пожалуй, я у тебя один за сотню пиастров. А какой, сам выбирай – полагаюсь на тебя.
– Дам я вам такой, что спасибо скажете, капитан. А сверх того отсыплю десяток зарядов пороху да пуль.
– Ты славный малый, благодарю. А теперь давай-ка подобьем итоги.
– Время терпит, капитан.
– Прости, но уже поздно, и я не отказался бы соснуть хотя бы пару часов, чтобы завтра быть в форме. Так что давай покончим с делами прямо сейчас: перед самой дорогой надо будет думать о другом.
– Как вам угодно, капитан.
Босуэлл извлек из кармана штанов шелковый кошелек, сквозь сетчатый узор которого проблескивало золото, раскрыл его, отсыпал семь унций с изображением короля Испании и, передавая их буканьеру, сказал:
– Здесь сто двенадцать пиастров, то есть сотня за «гелен», который ты мне продаешь, и дюжина за беспокойство, которое я доставляю тебе, нанимая себе в проводники, ну и в знак признательности за ужин да прикрытие, которое мне от тебя еще понадобится.
– Эх, капитан, прямо не знаю, как вас и благодарить. Сказать по чести, это выше крыши.
– Бери-бери, старина, я не принимаю отказов.
Хозяин дома взял золото, засим убрал скатерть, принес капитану теплое шерстяное одеяло, в которое тот закутался, улегшись головой на мягкие подушки, и удалился, пожелав гостю доброго сна и пообещав разбудить его в условленный час.
Через пять минут Босуэлл уже спал, как выражаются испанцы, pierna suelta, или без задних ног, как говорим мы, французы.
Флибустьер уже давно привык к условиям жизни, полной приключений, ему вовсе не требовалось, чтобы его будили в назначенное время; ровно в четыре он открыл глаза, потянулся и отбросил одеяло, в которое был закутан.
В тот самый миг, когда он собрался подняться, у него вырвался невольный возглас изумления: в нескольких шагах от него на стуле сидела девушка в белых покровах, бледная и неподвижная, точно мраморная статуя, она глядела прямо на него.
Девушку Босуэлл признал сразу – его губы искривились в странной улыбке; но он тут же опомнился.
– Как ты здесь оказалась, Майская Фиалка? – вопросил он, силясь придать голосу как можно больше мягкости. – Неудивительно, что мне так хорошо спалось, – учтиво прибавил он.
– Да, капитан, – печально отвечала девушка, – говоришь ты красиво. И я действительно берегла твой сон, ибо душа твоя одержима бесом.
– Что такое ты говоришь, дитя? – в изумлении воскликнул он.
– Когда душа терзается, сон не бывает безмолвным.
– Что?
– Совесть твоя разговаривает; она серчает, когда сон смыкает твои веки и ты не в силах заставить ее молчать.
– Значит, ты хочешь сказать – я разговаривал во сне?
– Да, капитан.
– А ты давно здесь?
– Уже два часа.
– Выходит, я разговаривал во сне и ты все слышала?
– Да, все.
Наступила тишина. Босуэлл был бледен и сильно хмур; глаза его полыхнули огнем, когда он взглянул на девушку, которая сидела все так же, не шелохнувшись.
– Я не подсматривала за тобой, покуда ты спал, капитан, – просто отвечала она. – Но ты кричал так громко, словно пребывал во власти дикого ужаса, и я испугалась, уж не случилось ли что с тобой. Я встала и прибежала к тебе, даже не сознавая, что делаю. Хотела позвать отца, а когда подошла к тебе, сразу поняла – ты спишь. Вот я и осталась.
– И что же ты подумала, когда услыхала, как я разговариваю, а вернее, кричу?
– Мне сделалось больно, потому что я поняла – ты борешься со злым духом и, верно, ужасно мучаешься, капитан.
– И чего же такого я наговорил?
– Ты разговаривал быстро-быстро, и я понимала тебя с большим трудом: ты больше говорил не по-французски и не по-испански, а по-английски, а я плохо разбираю этот язык. Да-да, чаще всего ты говорил на английском: иной раз, кажется, кому-то даже угрожал, а после вдруг будто бы молился, потом вдруг принимался кричать: «Убей! Убей! Смерть ему! Никакой пощады!» Ну а дальше, после долгого молчания, ты сказал слова, которые я запомнила очень даже хорошо.
– Какие слова, милое дитя?
– Такие: «Никому не будет от меня пощады. И плевать на их муки и страдальческие крики. Золота мне, золота!» И говорил ты это до того страшным голосом, что я вся дрожала.
– Бедное дитя, такое чистое и нежное! Ты, верно, возненавидела меня?
– Нет, я не питаю ненависти к тебе, Босуэлл; я вообще ни к кому не питаю ненависти.
– Но ведь ты же мне не друг?
– Нет, о нет! Потому что я боюсь тебя!
– Боишься – меня?! – вскричал он с удивлением и в то же время с грустью.
– Да. Мне всегда чудилось, что руки у тебя в крови тех, кого ты замучил до смерти и у кого отобрал золото.
– О-о! – протянул Босуэлл, разволновавшись пуще прежнего, хотя и силился этого не показать. – Стало быть, я, Босуэлл, вор? Я, прославленный флибустьер, которого прозвали грозой испанцев!
– Да, – задумчиво молвила девушка, – грозой. Вот почему я, хоть и боюсь, хочу все же просить тебя о милости.
– Ты, Майская Фиалка, хочешь просить меня о милости? Говори же, дитя мое, говори! Ты же знаешь, с моей стороны тебе никогда не было отказа.
– Знаю.
– Тогда что же тебя держит?
Девушка, казалось, на мгновение задумалась.
– Пока не буду, – промолвила она, словно разговаривая сама с собой. – Нет, пока еще не пришло время просить тебя. Скоро я все скажу, только не сейчас.
– Через десять минут мне уходить.
– Это ничего не меняет.
– Как знать, сколько времени пройдет, прежде чем мы свидимся снова.
– Нет, – сказала она, покачав головой, – мы свидимся раньше, чем ты думаешь.
– Но…
– До свидания, Босуэлл, скоро увидимся!
И она упорхнула легко, точно птичка.
– Вот чудачка! – проговорил капитан, оставшись один.
Через мгновение появился Дэникан.
– Вот и ладно, – проговорил он, – вы уже встали, капитан.
– Как видишь, дружище, и готов трогаться в путь, – бойко отвечал Босуэлл.
– По всему видать, вы сами пробудились в назначенный час.
– Привычка все время быть начеку, и только. Так, а где мой «гелен»?
– Вот, – ответствовал Дэникан, протягивая ему длинное буканьерское ружье, – только незаряженный. Я решил оставить эту заботу вам.
– И правильно сделал, – сказал капитан.
Он взял ружье, осмотрел его с видом знатока, ощупал приклад, щелкнул бойком.
– Доброе оружие, – согласился он. – Спасибо, Дэникан, не обманул.
Флибустьер с самым серьезным видом зарядил ружье и прицепил к поясу зарядную сумку с пороховницей, которые буканьер, как и обещал, отдал ему вместе с ружьем.
– Так, – сказал он, – и что теперь?
– Сейчас у нас почти половина пятого, – отвечал Дэникан. – Стало быть, пора в дорогу, но перед тем давайте-ка пропустим по стаканчику старой французской водки. Лучшего средства взбодриться спросонья я не знаю.
– Французская водка и впрямь будет кстати. Настоящий животворный эликсир, – заметил капитан.
Водку разлили по стаканам, чокнулись и опорожнили их меньше чем за пять минут. После этого они вдвоем вышли из дома, оставив его на попечение работников Дэникана.
Было довольно прохладно и пока еще темно.
Но буканьер знал местность как свои пять пальцев. Не колеблясь ни секунды, он свернул направо и быстро проник под лесной полог. Босуэлл следовал за ним по пятам; не возьми капитан его в проводники, он вряд ли смог бы так быстро продираться сквозь мрак в этой части острова, где раньше никогда не был, хотя достославный флибустьер уже успел побывать почти во всех гаванях Санто-Доминго, и не раз.
Так, следом друг за другом, а где бок о бок, они прошагали больше часа, не обменявшись меж собой ни словом.
И тот и другой, похоже, были заняты своими мыслями.
Впрочем, сумерки, безмолвие леса, шепот ветра в ветвях деревьев вселяют в душу непонятную грусть, ввергающую в задумчивость; первозданная природа, еще не узнавшая топора лесоруба, обладает поистине непостижимой прелестью, которая волнует воображение самых живых и крепких натур и производит на них впечатление, предрасполагающее к раздумьям.
Между тем на неоглядном небосводе одна за другой гасли звезды; крайние восточные пределы горизонта расцветились широкими перламутровыми полосами. Тьма не была совсем непроглядной: она мало-помалу разрежалась бледными, тусклыми просветами сероватой дымки, сквозь которую различались, хоть пока еще не очень четко, самые разные складки местности. То была уже не ночь, но еще и не день. В кустарниковых зарослях, в листве деревьев слышались шорохи, шелест крыльев; в