– Мадемуазель!
– О, я умею быть благодарной! И если пока ничего вам не говорила, то только потому, что обстоятельства не позволяли мне этого сделать. И вот наконец сегодня такой случай представился, и я спешу им воспользоваться, сударь, чтобы засвидетельствовать вам свою признательность за те услуги, что вы мне оказали.
При этих словах девушка вдруг побледнела – и опустила глаза, полные доброты и слез.
– О мадемуазель! Да кто я такой, чтобы заслужить вашего снисхождения говорить вот так? Если мне и выпало счастье оказать вам кое-какие услуги, сердце мое за то уже вознаграждено сполна, чего я никак не ожидал. Так что требовать от вас большего я и не смею. Человек я безвестный, затерянный в толпе – из нее мне, увы, уже не выбраться. До вас же мне так далеко, что вы вряд ли сможете удостоить меня хоть одним взглядом.
– Вы несправедливы и плохо судите обо мне, сударь. Признательность, которую к вам испытывает мой отец, велика, а матушка считает вас верным и преданным другом. Так позвольте и мне называть вас другом.
– Ваше предложение дружбы, мадемуазель, переполняет меня радостью, – сказал он с глубокой грустью. – Она превосходит все, на что я только смею надеяться. В сердце своем я не подберу слов, чтобы выразить чувства, которые вызывает у меня ваша доброта, достойная высочайшего восхищения.
– Оставим это, – весело сказала девушка, поднимаясь и легкими движениями приводя себя в порядок. – Я несчастная, гонимая принцесса, похищенная злыми чародеями и спасенная отважным рыцарем. Разве не так?
– Да, вы правы, мадемуазель, только ваш отважный рыцарь – всего лишь бедный Береговой брат, почти изгой.
– Не говорите так. Прошло всего-то несколько дней, а вы уже завоевали весьма почетное место среди ваших товарищей. Запомните, сударь: кто обладает отвагой, упорством и чувством верности, непременно будет удостоен похвалы, богатства и счастья.
– И все это вы мне предсказываете? – с горькой усмешкой спросил Олоне.
– Нет, – отвечала она, отворачивая голову, чтобы скрыть свой румянец, – скорее, я выражаю надежду.
Последовала короткая пауза. Молодые люди пребывали во власти столь горячего чувства, что всячески старались его не выдать.
– У вас хватит сил, мадемуазель, – через мгновение продолжал Олоне, – чтобы попробовать вместе со мной отыскать верную дорогу? Или же вам угодно дождаться моего возвращения здесь, у ручья?
– Нет! – живо воскликнула девушка. – Я ни за что не хочу разлучаться с вами. Давайте руку, сударь, я готова идти.
И, после того как Олоне сориентировался на местности, они двинулись дальше. Время от времени, то есть каждые шесть минут, флибустьер стрелял из ружья – но тщетно: звуки выстрелов, не раскатываясь эхом, затухали под непроницаемым пологом леса. Хотя молодой человек старался держаться бесстрастно и даже весело, чтобы не пугать девушку, его терзала тревога, и с каждым мгновением она становилась все острее: он понимал – чем глубже они забредают в лесную глушь, тем больше у них шансов заблудиться совсем.
Деревья, стоявшие сплошной стеной, походили друг на друга точно две капли воды. Силы у девушки иссякали – она все тяжелее опиралась на руку буканьера, и хотя она не жаловалась и даже пыталась улыбаться, нетрудно было заметить, что усталость ее была велика.
Не желая переводить и без того небольшой запас пороха, флибустьер был вынужден прекратить пальбу.
День клонился к вечеру, сумерки, царившие под древесными кронами, сгущались все больше. Скоро силы совсем оставили девушку – ноги у нее подкосились.
Олоне в порыве отчаяния подхватил почти бесчувственную бедняжку, поднял ее на руки и попробовал идти дальше, решив продолжать поиски. Он не без горькой радости ощущал нежное прикосновение к своему лицу шелковистых, благоуханных вьющихся прядей волос девушки, чья голова томно покоилась на его плече.
Но у сил человеческих есть пределы, и одолеть их безнаказанно нельзя. Флибустьер чувствовал, как к горлу у него приливает кровь, в висках стучит так, что голова того и гляди расколется, а глаза застилают языки пламени. Он продвигался вперед с большим трудом и уже предчувствовал, что вот-вот упадет, побежденный, к ногам той, которую вызвался спасти; еще минута-другая – и все кончится.
Вдруг из-за листвы послышался чистый, с хрустальными нотками голос. Голос выводил чудесный нормандский мотив, начинавшийся так:
Жаворо́нок в поднебесье
Песенку веселую поет,
Ну а коршун…
Заслышав до боли знакомый говорок, обещавший к тому же нежданное спасение, Олоне почувствовал, как к нему возвращается надежда; он собрался с последними силами и с третьей попытки выдавил из себя резкий, пронзительный крик, точно моряк в бурю, – крик, который на крыльях ветра разносится далеко-далеко… крик, сравнимый разве что с окриком горцев, окликающих друг друга с отдаленных вершин.
После третьего окрика молодой человек бережно опустил бесчувственную донью Виоленту на землю и, упав подле нее на колени, принялся качаться из стороны в сторону, не имея больше сил продолжать борьбу.
Сквозь кровавую поволоку, туманившую взор, молодой человек, как ему показалось, разглядел гибкую, стройную фигуру Майской Фиалки, кинувшуюся прямо к нему, но, не сумев совладать с болью, он уже в следующий миг перестал воспринимать окружавшие его предметы.
Когда же он пришел в себя, то увидел Майскую Фиалку: она стояла на коленях рядом с ним и осторожно старалась привести его в чувство.
Донья Виолента, тоже склонясь над молодым человеком, глядела на него со странным, смешанным выражением радости и боли – и трудно было догадаться, какое из двух чувств было сильнее.
– Зачем забредаешь так далеко в лес, забыв об опасности, ведь ты здесь новичок? – с легкой укоризной говорила ему Майская Фиалка. – Не подумай я о тебе, ты, почитай, совсем пропал бы, друг. И двух дней бы не прошло, как твои останки стали бы добычей диких зверей. Не повторяй впредь таких глупостей, я не всегда смогу оказаться рядом, чтобы отыскать тебя.
– Как же ты меня нашла, Майская Фиалка? Не помню, чтоб я видел тебя среди моих товарищей.
– Так оно и есть, – чуть заметно улыбнувшись, молвила девушка. – Я всего лишь бедная девушка. И сторонюсь Береговых братьев, хоть они и добры ко мне и нянчатся со мной, как с собственным чадом. Но сердце подсказало мне, что я могу тебе пригодиться. Вот я и пошла за ними следом. А когда ваша стычка закончилась и молодая барышня как в воду канула, я сразу поняла, почему и тебя нигде нет.
– Да, – проговорила донья Виолента, – я и в этот раз обязана ему своим спасением.
– Так оно и есть, ради вашего спасения он и сам чуть не погиб! – И, будто разговаривая сама с собой, она прибавила: «О, сердце подсказывает мне, что это и есть любовь!»
При этих словах, произнесенных нежданно и без всякого умысла, молодые люди вздрогнули и залились густой краской.
– Отчего вы так разволновались? Чего устыдились? Неужто это чувство не от природы? Не от сердца? – с печалью в голосе продолжала Майская Фиалка. – Как солнце, оживляющее растения, любовь подобна чудесному сиянию, которым Господь в невыразимой доброте своей озаряет сердце человека, дабы очистить его душу.
– К чему говорить о таких вещах, Майская Фиалка? Я испытываю к этой даме глубочайшее почтение. Нас с нею разделяет слишком большое расстояние. Да и положение наше в обществе совершенно разное, так что чувству, о котором ты говоришь, нет места между нами.
Девушка нежно улыбнулась и с грустью покачала головой:
– Напрасно вы обманываете себя в чувствах, которые вас волнуют. Вы любите друг друга, хотя сами, быть может, того не знаете. Загляните в себя поглубже – и поймете: я сказала правду.
– Не стоит больше об этом, Майская Фиалка… Вот что, раз силы понемногу вернулись к нашей даме, так, может, лучше прямо сейчас отвести ее к отцу, тем более что он наверняка здорово переживает?
– Напрасно вы заговариваете мне зубы! – продолжала она в трепетном порыве. – Вам меня не провести. Зачем этот благородный сеньор прибыл на Санто-Доминго? Ведь эта благородная девушка благодаря своему положению в обществе никогда не будет знать недостатка в ухажорах, и выбирать кого-то среди Береговых братьев ей ни к чему. Но вы любите друг дружку, говорю еще раз. И, что бы там ни случилось, ничто не помешает вам принадлежать друг другу.
– Постойте, сударыня! – с волнением воскликнула донья Виолента. – Я с вами не знакома и не знаю вас. Но в свою очередь спрошу, по какому праву вы позволяете себе то, на что ни ваш друг, ни я даже не осмеливаемся, – то есть заглядывать в наши сердца? Да хоть бы и так… Пусть даже чувство более нежное и страсть более глубокая, чем самая искренняя дружба, безотчетно проникли в наши души, по какому праву вы принуждаете нас признаться вам в том, что мы не смеем сказать самим себе? Я очень многим обязана вашему другу. Мы вместе с ним провели не один месяц на корабле, но скоро нам предстоит расстаться, и мы больше никогда не увидимся. Так почему же, вернее, зачем вы стараетесь сделать наше расставание более тягостным, чем ему предстоит быть? Вы поступаете не очень благородно, пытаясь склонить нас к признаниям, которые ни он, ни я не можем, да и не должны, делать друг другу.
– Вы же сами видите, что любите его, сударыня, а сердце никогда меня не обманывало. Я знала, так оно и есть. Ну что ж, буду более откровенной. Да и зачем мне что-то скрывать! Я сирота и живу сегодняшним днем, не заглядывая в будущее, как птичка небесная. Я люблю Олоне, люблю всеми силами души, с той самой минуты, как впервые увидела его. Но любовь не сделала меня ни завистницей, ни ревнивицей, ни ехидной. Зато она сделала меня прозорливой и оделила даром читать, вопреки вам, ваше сердце, точно открытую книгу. Вы любите его, а он любит вас, сударыня. Что ж, я не стану ему мешать. Не могу и не хочу. Но если я смирилась с вами как с соперницей, вернее, с превосходством, коим вы волею судьбы обладаете надо мной, то лишь при том условии, что вы любите моего друга так же, как я. А теперь давайте, сударыня, я отведу вас к вашему отцу.