На чтение у него ушли целый день и целая ночь, притом что он не прерывался ни на миг; казалось, он даже не слышал неоднократные оклики Олоне, Польтэ и других флибустьеров, удивленных и встревоженных его внезапным затворничеством, причины коего им были совершенно непонятны.
Во время чтения лицо у Дрейфа мало-помалу делалось землистым, брови хмурились, готовые сомкнуться, а морщины, прорезавшие взмокший лоб, становились еще глубже. Иной раз он цедил сквозь донельзя крепко сжатые зубы странные слова, бессвязные и невразумительные. В бумагах, верно, были сокрыты какие-то невероятные разоблачения, необыкновенные тайны, если этот суровый человек, которого ничто не могло пронять, пришел в такое волнение.
Когда наконец часов в семь утра, после ночи, во время которой сон ни на мгновение не смежил его веки, Дрейф закончил чтение, он откинулся на спинку кресла, руки его безжизненно опустились вдоль туловища, а будто незрячие глаза уставились на разложенные перед ним бумаги.
Так прошло два часа, целых два часа, и все это время он сидел недвижно, точно каменное изваяние. Можно было подумать, что его поразило молнией.
Постепенно, однако, жизнь, казалось, вернулась к нему; от глубокого вздоха его могучая грудь вздыбилась так, что того и гляди готова была разорваться; жгучие слезы струились из его горящих, точно в лихорадке, глаз, ручьями стекая по мертвенно-бледным щекам. Слезы его и спасли: они вернули его к жизни, будто вытекавшей из него капля по капле; он расправился и, дико оглядевшись вокруг, тряхнул копной рыжих волос, словно лев гривой, перед тем как вступить в схватку.
– Это война, и не на жизнь, а на смерть! – проговорил Дрейф, шарахнув кулаком по столу. – Ну что ж, да будет так! И каков бы ни был исход борьбы, я принимаю ее!
Неимоверным усилием воли он придал своему лицу привычно невозмутимое, бесстрастное выражение, резким движением руки утер слезы и затем несколько минут кряду мерил спальню шагами.
Когда флибустьер решил, что собрал всю волю в кулак, он вернулся к столу, собрал бумаги, уложил их обратно в бумажник, с грехом пополам закрыл его и спрятал в потайной шкаф, так ловко встроенный в стену, что о существовании тайника никто даже не догадывался; потом он измял постель, прилег сверху на несколько минут, чтобы придать ей форму своего тела и, удостоверившись, что не оставил никаких следов после того, чем перед этим занимался, отпер дверь и вышел из спальни.
Первый, на кого он наткнулся в соседней комнате, был Олоне – молодой человек, казалось, был встревожен не на шутку: в руках он держал топор.
– А, это ты! – воскликнул он при виде друга.
– Да, – благодушно отвечал Дрейф. – И куда это ты собрался вот так?
– За тобой.
– Что случилось? На тебе лица нет.
– А то, – торопливо ответствовал Олоне, – что я звал тебя, и если б ты продолжал играть в молчанку, как вчера, я взломал бы дверь.
– О-о, какая решимость, брат! – с улыбкой заметил Дрейф.
– Ну да, конечно! По крайней мере, она оправдана твоим давешним поведением.
– Брось, ты спятил. И что же, скажи на милость, в моем поведении было такого странного?
– Как! Ты уходишь к себе в спальню в одиннадцать утра… запираешься…
– Как это «запираюсь»! – вскричал Дрейф с безупречно сыгранным изумлением.
– А ты что, не знал? Сам заперся и забыл?
– Наверное! Совсем не помню, как оно так вышло. Голова вчера у меня просто раскалывалась. Помню, пришел я домой, едва уселся в кресло и раскурил трубку, как сон навалился на меня, точно гром среди ясного неба… я еле доплелся до койки – и тут же как будто в пропасть провалился, словно умер.
– И сколько же ты спал? – спросил Олоне, воззрившись с недоверием на друга.
– До этой самой минуты. Вернее, я проснулся только с полчаса назад. Клянусь честью, никогда в жизни не спал я вот так, без задних ног! Подумать только, – прибавил он, зевнув во весь рот, – все никак не проснусь, как видишь.
– Ладно, – проговорил Олоне, качая головой, – пусть твои тайны останутся при тебе. И боже меня упаси пытаться проникнуть в них без твоего ведома.
– Да ты и впрямь рехнулся, брат! Какого дьявола тебе взбрело в голову, будто у меня есть от тебя какие-то тайны? Как можно! Верно тебе говорю. Да и потом, ведь ничего такого не случилось. Так что давай оставим этот разговор, если позволишь, и пойдем позавтракаем, а то я что-то голоден как волк.
– Будь по-твоему, я не настаиваю, – согласился молодой человек. – Думаю, придет время и ты станешь более сговорчив. Я обожду.
Засим они прошли в столовую и сели за стол.
Минуло четыре или пять дней, и за это время двое друзей, хоть и жили под одной крышей, виделись не так уж часто.
Каждое утро на рассвете Дрейф покидал «каюту», как он называл свой дом, уходил из Пор-Марго и возвращался лишь с наступлением ночи.
Со своей стороны, Олоне, понимая, что его другу хочется побыть в одиночестве, старался как можно реже попадаться ему на глаза, а при встрече задавать самые обычные вопросы, чтобы его не смущать. Впрочем, однажды утром, вопреки заведенной привычке, Дрейф вышел к завтраку, и двое друзей встретились за одним столом.
За завтраком разговор шел о пустяках, но, когда подали кофе, после чего работники удалились, Дрейф набил трубку, раскурил, потом склонился к столу и выпустил в друга клуб дыма.
– А теперь, брат, давай поговорим.
– Но мне кажется, мы только этим и занимаемся, как только сели завтракать, – с напускным удивлением отвечал Олоне.
Дрейф пожал плечами.
– Да нет, – продолжал он, – мы всего лишь болтаем о всякой ерунде в ожидании задушевного разговора.
– Сказать по правде, – заметил Олоне, – я уж было засомневался, поговорим ли мы вообще когда-нибудь по душам.
– Давай, – бросил Дрейф, – ежели есть охота.
– Я-то не прочь.
Дрейф облокотился на стол, подперев голову руками, и, держа трубку в уголке рта, выпустил сквозь чуть разомкнутые зубы целое облако табачного дыма.
– Брат, – неожиданно спросил он, – ты знаешь испанский?
– Да, – отвечал Олоне, совсем сбитый с толку лукавой улыбкой друга. – А почему ты спрашиваешь?
– Скоро увидишь. Так ты хорошо знаешь испанский?
– Я шесть лет мотался вдоль испанских берегов от Пор-Вандра[52] до Кадиса[53] на хихонском каботажнике[54]. И по-испански говорю и пишу так, что последнее время моего пребывания у испанцев те из них, с кем меня связывали общие дела, даже не верили, что я француз, а не их земляк.
– Ну хорошо! – сказал Дрейф. – Ты прибыл на Большую землю с братом Питриана, так?
– Да, и ты должен его знать, тем более что нас обоих приняли в братство в одно время.
– Верно, знаю. Скажу больше – мне дали на его счет превосходные рекомендации.
– О! – только и вымолвил Олоне, все меньше понимая, к чему клонит его друг.
– Ну да, а поскольку ты, конечно же, знаком с ним ближе моего, я хотел бы узнать твое мнение об этом малом: действительно ли он не промах… словом, можно ли на него положиться в случае чего… то есть надежный ли он.
– Дорогой друг, я знаком с Питрианом уж больше полутора десятков лет, хоть сам еще совсем зеленый. Мы избороздили с ним на пару все моря, делили вместе самые суровые тяготы и самые бурные радости, поэтому я знаю его лучше кого бы то ни было и лучше кого бы то ни было могу просветить тебя на его счет.
– Как раз это мне и нужно.
– Ну что ж, в радости и в горе, в бедности и в довольстве – всегда и везде я видел его одинаковым, то есть честным, верным и великодушным – настоящим человеком, какой тебе и нужен и на кого можно во всем положиться.
– Эк ты его нахваливаешь, черт возьми! И раз он того заслуживает, значит у него и впрямь большая и благородная душа.
– И это, уж поверь, далеко не все.
– О-о!..
Потом наступила тишина.
Дрейф как будто глубоко задумался. Олоне выжидал. И вдруг Дрейф словно очнулся.
– Брат, – неожиданно сказал он, – а ведь давеча ты был прав.
– А? О чем это ты, не пойму, – рассеянно проговорил он.
– Да неужели! – весело продолжал Дрейф. – Не пытайся сбить меня с толку. Раз уж я с тобой откровенен, будь и ты откровенен со мной. Еще раз говорю, ты был прав, или попал в точку, если угодно. Да, я заперся у себя на целые сутки, никуда не выходил, никому не отвечал. Но я не спал и очень хорошо слышал все, что творилось за дверью.
– Ага, теперь признаешь?
– Полностью, как видишь. Так неужели тебе неинтересно знать, почему я так долго молчал?
– Доверять, брат, не прикажешь, и допытываться о секретах друга, по-моему, не самое благодарное дело. Я спросил тебя давеча, и был не прав, признаю. Сегодня же ты готов нарушить обет молчания, и я готов тебя выслушать, но я не провоцирую тебя на искренность, чтобы завтра ты, не ровен час, не пожалел.
– Спасибо, брат, другого я и не ожидал. И будь спокоен, говорить я собираюсь по доброй воле, да только прежде мне хотелось понять самому, как поступить, ведь нередко потом приходится сожалеть о поспешных шагах. Бывают в жизни человека такие обстоятельства, иной раз настолько серьезные, что малейшая оплошность может обернуться необратимыми бедами. Выслушай меня, я буду краток, к тому же то, что мне хочется тебе рассказать, как ты, может, уже догадываешься, не стоит откладывать в долгий ящик: не тот случай. Тебе известно, зачем мы совершили налет на Магвану, что благодаря невероятной случайности он закончился удачно и как я, отчаявшись найти очень важные для меня бумаги, в конце концов их заполучил.
– Да, все это я помню, и что с того?
– А то, брат, – продолжал Дрейф, не отводя странного взгляда от молодого человека, – что целые сутки я читал взаперти эти самые бумаги. В них содержатся невероятные разоблачения, и среди прочего я нашел там все подробности гнусного заговора против герцога де Ла Торре и его семьи.