ил голову на грудь и призадумался.
Последовала длительная пауза.
Первым тишину нарушил герцог.
– Вы правы, друг мой, – печально заметил он. – Действительно, то, что вы рассказали, – дело серьезное, и даже весьма. Стало быть, мои враги объявились здесь, чтобы покуситься на мою жизнь. И напасть собираются в горах? Но я не могу понять причин такой ненависти, столь постылого упорства. Ну что ж, тем хуже для них, они вынуждают меня защищаться, и наша борьба с ними будет беспощадной.
– Надеюсь, господин герцог, вы не покинете опрометчиво Веракрус. Это было бы равносильно самому пойти навстречу смерти. Потом, вы не один: с вами госпожа герцогиня и ваша дочь. Так неужели вы хотите, чтобы с ними подло расправились? Нет, повторяю, вы не должны покидать город, ведь здесь вы хотя бы в относительной безопасности. И сколь бы дерзкими ни были ваши враги, они навряд ли отважатся напасть на вас в вашем доме.
– Кто знает, друг мой, на что они способны? Вы молоды и легковерны, вы мало хлебнули горя, чтобы понимать, какие низости таит в себе человеческая натура. Да и нрав испанцев вам неведом. Вообще, мои соотечественники – народ порядочный, даже добродушный. Единственный их недостаток – гордыня, но порой этот свой недостаток им удается облагородить, обратив его в достоинство. Однако когда испанец видит, что ему угрожают, когда сердце его наполняется ненавистью, ее уже ничем не искоренить. Южная натура накаляет все его страсти до последней крайности, и даже смерть врага порой не может утолить жажду мести, испепеляющую его душу. Так что у меня есть все основания опасаться моих врагов, тем более что их ненависть ко мне, напомню, таится еще глубже: эта ненависть сродни родовому проклятию, корни которого сегодня уже не сыскать, ибо слишком глубоко уходят они в прошлое.
– Вот вам, господин герцог, лишний повод остерегаться опрометчивых поступков и держать ухо востро. Если вы недооцениваете собственную жизнь, ваш долг тем не менее не рисковать ею очертя голову, считая для себя подобное безрассудство, впрочем малопонятное, делом чести, и самое главное – не подвергать смертельной опасности ни госпожу герцогиню, ни свою дочь.
– Ваши доводы, друг мой, весьма убедительны: все, что вы говорите, верно и справедливо. Но давайте оставим пока эту тему. Мне нужно хорошенько подумать, прежде чем принять окончательное решение.
– Еще одно слово, господин герцог.
– Говорите, друг мой.
– Позволю вам заметить, что в этом городе вы можете рассчитывать по крайней мере на двух человек, готовых пожертвовать своей жизнью ради вашего спасения. С другой стороны, и оба ваших самых заклятых врага, Онцилла и Босуэлл, уже в Веракрусе; они-то и есть зачинщики затеваемого против вас заговора. И раз они решили напасть на вас по дороге, значит им стало ясно, что сделать это здесь невозможно, поскольку, даже несмотря на недоброе отношение к вам со стороны властей, им, этим самым властям, придется вас охранять, а посему они будут вынуждены арестовать злоумышленников, ежели те попытаются покуситься на вашу жизнь. Так что вам будет только на руку, если вы останетесь у себя во дворце.
– А вы уверены, что не ошиблись, друг мой, и те двое мерзавцев, которых вы помянули, действительно в Веракрусе?
– Господин герцог, я провел с ними целый вечер… одного ранил, другого пригрозил прикончить. Вот и все, что я собирался сообщить вам по этому делу.
– Благодарю вас, и будьте уверены, я самым серьезным образом учту ваши ценные сведения. Впрочем, уже поздно, на улицах небезопасно, так что скорее возвращайтесь в свой трактир, а то, боюсь, как бы с вами чего не приключилось по дороге. И главное, помните: даже не вздумайте показываться здесь днем – это в наших общих интересах.
– Я понимаю всю важность такого предостережения, господин герцог, и целиком его разделяю, но, прежде чем проститься с вами, позвольте кое в чем вам признаться.
– Говорите, друг мой.
– Я настоятельно просил вас не покидать город. До сих пор вы отказывались внять моим просьбам, и вот я вынужден, господин герцог, категорически вам заявить: если, несмотря на мои справедливые уверения, вы все же будете стоять на своем и решите перебраться в горы, мне придется вас остановить вопреки вашей воле и тому, что вы обо мне подумаете.
– Если бы я не понимал и не оценивал важность ваших доводов, я не переживал бы так, слушая подобные признания. Но я сам судья своим поступкам и положению, равно как и средствам, необходимым для того, чтобы из него выйти. Я же сказал – мне нужно подумать – и повторяю еще раз, так что прошу вас, не будем больше об этом. Не заставляйте меня думать, будто у вас, столько раз доказавшего мне свою дружбу и, я сказал бы даже, преданность, есть некий тайный умысел удерживать меня здесь против моей воли и, быть может, в ущерб моим интересам.
– Да что вы, господин герцог!.. – горячо возгласил флибустьер, густо покраснев.
– Ну хорошо, хорошо, давайте оставим это, – прервал его герцог, вставая. – Приходите завтра в это же время. Надеюсь, мы договоримся.
– Мне бы этого очень хотелось, ради вас, господин герцог, и вашей семьи. Хоть я совсем недавно в Веракрусе, мне удалось много чего узнать – больше, чем вам. Поверьте, вас кругом обложили и, если вы не поостережетесь, вам несдобровать.
– Полноте! – проговорил герцог с напускной улыбкой. – Вы все видите в черном цвете и забываете: я много чего повидал на своем веку. Хотя меня и обложили со всех сторон, защитой мне послужит мое имя, а кроме того, должность, коей оделил меня его католическое величество… Спокойной ночи, любезный Олоне, и до завтра!
– До завтра, ваша милость. И да поможет вам Бог принять правильное решение!
Молодой человек почтительно поклонился герцогу и вышел.
Питриан дожидался его, подперев спиной дверь, через которую они проникли в сад. За время долгого отсутствия друга он не видел и не слышал ничего подозрительного.
Двое флибустьеров выбрались из сада и быстро направились к трактиру. На улицах не было ни души: город, похоже, спал. И все же раза два или три флибустьерам показалось, что вдоль стен домов то с одной стороны улицы, то с другой метались таинственные тени. Но, поскольку никто так и не приблизился к нашим друзьям, они не придали никакого значения подозрительным блужданиям неизвестных ночных бродяг.
– Ну как, – полюбопытствовал Питриан, – рад, что нагрянул к господину де Ла Торре?
– Да уж, – невесело бросил его товарищ, – рад, как кошка, угодившая в котел с кипятком.
– Это еще почему?
– Потому что герцог и слышать ничего не хотел и воспринял все, что я ему сказал, как белиберду. По-моему, да простит меня Бог, он нам не доверяет!
– О, неужто такое возможно, приятель?
– Признаться, даже не знаю, что и думать. Хотя, если честно, я, может, и впрямь был с ним малость резковат. Но его слова совсем уж ни в какие ворота не лезли, мне это порядком надоело, вот я, верно, и брякнул лишнее.
– И чем же все закончилось?
– Чем? Да пока ничем. Это самый чудной человек из всех, кого я встречал, – всю дорогу сомневается, не может ни на что решиться.
– Пора, однако, со всем этим кончать. Мы не можем больше рисковать: нас и так подозревают на каждом шагу – того и гляди вздернут. Я очень хорошо отношусь к герцогу де Ла Торре, но уж больно не хочется из-за него угодить на виселицу. Да и Дрейф не может постоянно маячить у берега. Обрати внимание: мы торчим здесь уже две недели с лишним – надо бы поторопить события.
– Поторопить события? Но как?
– Есть сотня способов покончить с этим делом.
– Опусти девяносто девять, которые, по-твоему, годятся меньше всего, и сразу переходи к сотому.
– А сотый вот какой: пока один из нас остается в городе, другой выбирается отсюда, берет лодку, благо дело это плевое, добирается до берега, где мы высадились; подает условный сигнал Дрейфу, обговаривает с ним что да как и спрашивает, как быть дальше; а поскольку он наш начальник, раз мы признали его таковым, будем делать, короче говоря, что он велит, – и выберемся из передряги, в которую угодили, причем не взваливая на себя никакой ответственности.
– Ну конечно! Как же я сам не догадался… – задумчиво проговорил Олоне. – Ты прав, так и сделаем.
– Да раз плюнуть.
– Тогда слушай. Сейчас я не могу уйти из города: завтра у меня важная встреча и мне может понадобиться на нее несколько часов…
– Ну да, понятно! Сегодняшнее письмо.
– Верно, дружище. Ты седлаешь лошадь и уезжаешь из города вроде как в Манантиаль. Мы уже не раз ходили туда-сюда, не привлекая к себе внимания, – наверное, и в этот раз никто не станет к тебе приставать с расспросами. А сбить со следа соглядатаев, если те все-таки увяжутся за тобой, ты уж постарайся сам. Потом ты как можно скорее доберешься до того места, где мы высадились, спросишь Дрейфа, как нам быть дальше, и мигом обратно.
– Есть такое дело, брат.
Двое молодых людей, перемолвившись еще двумя-тремя словами, улеглись и через пять минут спали без задних ног.
В шесть утра, то есть на рассвете, они уже были на ногах. Питриан оделся для верховой езды, уложил кой-какой отборный товар в баул и отправился к трактирщику, с которым у наших друзей сложились самые добрые отношения. Он сказал тому, что хочет податься в Манантиаль – отвезти товар на заказ, – и попросил одолжить ему лошадь.
Объяснения молодого человека показались трактирщику вполне естественными, и он тотчас предоставил ему свою самую любимую лошадь. Питриан, выпив с ним на дорожку, вскочил в седло, раскурил сигариллу и крупной рысью поскакал прочь от трактира, напевая арагонскую хоту[79].
Между тем Олоне провозился со своим туалетом много дольше: принаряжаясь, он даже как будто колебался, сам того не ожидая. Можно было подумать, что он боялся и вместе с тем стремился попасть в то место, где ему была назначена встреча.
Олоне достал письмо, припрятанное на груди, и перечитал его, останавливаясь теперь на каждом слове, взвешивая, так сказать, каждую фразу. Разумеется, он пытался понять – нет, не смысл этих фраз, а таинственное значение, сокрытое в каждой из них, умышленно спрятанное за пеленой туманностей.