Хорек, раскиснув, раздобрев и разбросав руки, лениво тянул незамысловатые слова блатной песни, в то время как Сиксот, боязливо поглядывая на Мишку — где-то в глубине сидело, как заноза, ревнивое чувство, — глуповато и нудно слюнявил Хорьку о том, что во всем виноват Зыбуля… Если бы не Зыбуля, он, Юрка-Хорек, мог бы занять в этом мире по крайней мере место бригадира, а то и лидера… Сиксот умно травил рану, хотя Юрка-Хорек едва ли все понимал, что ему напевал Сиксот, но что-то до него все же доходило и распаляло его пьяную душу.
— Зыбуля?! С этой падлой мы еще повстречаемся, — протянул он пьяно и зло, отталкивая от себя Сиксота, — и с тобою тоже…
Сиксот пытался оправдаться, но Юрка-Хорек заорал:
— Заткнись, морда!
Сиксот затих и присмирел; был слышен лишь Мишка Топор, который, развалив толстушку, сопел и ругался матерно, не в силах сладить с бабой.
Кто-то резко надавил на дверь, она подалась и легко отошла. На пороге стояли невозмутимо Зыбуля и его молодцы в спортивных костюмах.
— Ишь как развалились… Курвы забавляются, — небрежно бросил Зыбуля и, подойдя к Юрке, язвительно заметил: — С Сиксотом водишься — значит, нас поменял на шакалов…
— Ты покороче, — прошипел, как змея, Хорек. — Я вор в законе… А ты кто, козявка?
— А мы можем и подлиннее. — И Зыбуля кивнул головой. — В машину его.
Несколько боевиков схватили Хорька и, защелкнув наручники на руках, потащили к дверям. Юрка-Хорек с перекошенным от злобы лицом, в обиде вырывался и, сатанея, извергал потоки изощренного мата.
Сиксот, не на шутку испугавшийся и, может быть, больше других осознавший свое положение, уговаривал Зыбулю понять его.
— Блатари мы… А блатари все равны. И ты, Зыбуля, и я — мы все равны, как перед Богом, так и перед нашим законом…
— Перед Богом — да, — засмеялся Зыбуля, — а здесь неравны… — И сильно толкнул ногой Мишку Топора.
— Ты, мымра… поднимайся!
Мишка Топор с налившимися кровью глазами выхватил блеснувший ножик. Но Зыбуля ловким ударом ноги тут же вышиб его. Мишка Топор был слишком пьян, чтобы сопротивляться… Второй целенаправленный удар ноги свалил Мишку с тахты, третий — распластал на полу.
— Ненавижу! — храпел Мишка.
— Господь с тобой, — спокойно молвил Зыбуля. — Только знай, Топор, тебе пришел конец. Мазоня — это не Хозяин, которого ты водил за нос. Лучше бы ты как ушел, так и не возвращался.
— Плевал я на твоего Мазоню! Я сам себе Мазоня, понял?
— Кочерыжишься? — Зыбуля с размаху ударил ногой по физиономии, хлынула кровь. Мишка Топор еще пытался встать, но удары на него посыпались с разных сторон: это бил уже не Зыбуля, а били боевики, остервенело, страшно, пока Мишка Топор не потерял сознание.
В сосновом бору было сумрачно. Песчаная дорога вела к кордону. В полуразрушенном каменном сарае на грязной, залежанной соломе валялся связанный ремнями Юрка-Хорек.
Вот уже сутки как он не ел и не курил. Бросили его, словно за ненадобностью, как какую-нибудь падаль…
В глухой ночи, протрезвев и промерзнув, Юрка-Хорек стал многое осознавать: теперь он понял, что словоблудие на помолвке ни к чему хорошему привести и не могло; Мазоня стал крупной рыбой и ему, Юрке Хорьку, вкупе с Мишкой Топором его не свалить: он уже сумел пустить здесь глубокие корни и подчинить себе уголовный мир города… Каким же оказался глупым он, Юрка-Хорек, так наивно попавшийся на крючок Топора! И если уж начинать, как думал Юрка, то совсем по-иному… Не с помолвки же, где распустили языки, словно деревенские бабы на завалинке.
Он вспомнил свою невесту, статную деваху с большими васильковыми глазами, ее жаркие губы и слова про вечную любовь, и стало совсем не по себе, на душе стало сумрачно, как в этом лесу.
Попытался было повернуться, так как затекло плечо, но ремни, затянутые туго, болью резали тело. Так и оставшись в прежнем неудобном положении, Юрка-Хорек застонал…
Выбраться отсюда было невозможно, тем более никто из его близких корешей об этом не знал и навряд ли догадывались, где он. Хотя и зная о его положении, кореша навряд ли рискнули бы…
Юрка-Хорек почувствовал мертвую хватку Мазони. Этот, если взял за горло…
Хорьку стало обидно за себя. Еще совсем недавно он шиковал в Дагомысе. Сочи одаривало его солнцем. Он загорал и нежился на пляже. А вечерами балдел на дискотеках и млел в баре. Девочек было навалом, и он быстренько сошелся с одной чернявкой: она была валютной проституткой из Москвы, но Юрка-Хорек с интеллигентной бородкой (там он отпустил рыжеватую бородку) ей приглянулся, и она в свободное от клиентов время тешила его своим телом.
Эти курортные дни высоко подняли самооценку Хорька — такой светской жизни он раньше не пробовал, да и где ему ее было пробовать…
Когда приехал домой, Юрка-Хорек особенно захотел той толковой жизни…
Ему казалось, что его незаслуженно обходили, потому как Мазоня не способен был оценить его деловые возможности, а ведь он мог… и бригадиром, и даже лидером. При Хозяине он уже выбился в бригадиры, но Мазоня осадил и поставил на звено, и держал, как он думал, в черном теле. С той самой минуты он невзлюбил Мазоню, а, невозлюбив, мечтал о собственном бизнесе без Мазони и его подручных. Юрка-Хорек, известный качок, особенно, не терпел этого жилистого очкарика Якуба. И хотя Хорек давно знал его изворотливость, все же считал его тупым и при случае в своей компании (зная, что не продадут) высмеивал. Он любил его представлять в разных лицах, удивительно тонко копируя слова и мимику. До Якуба, видимо, все же дошло. Однажды, остро вглядываясь близорукими глазами, тот, как бы между прочим, пробасил:
— Не кати бочку. Как бы под нее самому не попасть…
Не зря Юрка-Хорек вспоминал про Якуба. Утром раненько, едва пробился дневной свет, в полуразрушенном сарае появился Якуб. Он был в сером костюме в полоску. Позолоченная оправа очков поблескивала. Сняв и протерев очки платочком, он сказал:
— Нехорошо, Хорек.
— Что нехорошо? — выдавил Юрка.
— А то и нехорошо… Как же ты ссучился?
Юрка-Хорек все понял и замолчал. Якуб скривил лицо, зная, что от Хорька много не добьешься, да и был ли смысл… Он с отвращением повернулся и вышел из сарая. Хорек, напрягаясь, слышал его последние слова:
— Собаке — собачье…
Даже не поверил: куда делся холод — тело жарило и боль от ремней отзывалась дрожью во всем теле.
— Якуб… — не своим голосом закричал Юрка-Хорек. — Якуб…
Над сараем в лесу нависла душная тишина. Она невыносимо била по Хорьку, давила грудь, сжимало горло. Не замечая своих слез, Юрка-Хорек плакал…
Хорька повесили в лесу. Следов насильственной смерти не было, словно Хорек повесился сам. Мишку Топора нашли позже, изувеченного, его выбросили на шоссейную дорогу.
Сиксот — опять счастливчик. Именно его посоветовал взять для связи с шакалами Якуб: умом не блещет, болтается, как котях в проруби, но может пригодиться. Одно слово — шестерка.
Сердюк, вожак шакалов, видимо, оценил помощь Мазони. Всю информацию ему передали своевременно, успокоив терзания. Впрочем, кресты пока хранили нейтралитет и больницу не трогали. Но вскоре боевики Мазони взяли больницу под свою охрану, и Сердюк, поначалу обеспокоенный, вдруг повеселел; Мазоня убедил его, что бывшие схватки — скорее всего, недоразумения, и он, Мазоня, по выходу из больницы Сердюка хотел бы навести с ним мосты…
Шакалы способны были шакалить, но до той организованности, которая царила у Мазони, им было еще далеко. Пока они не трогали Мазоню. Мазоня же не лез к шакалам, даже потворствуя некоторым их вылазкам.
Сердюку сделали операцию. После нескольких дней Мазоня сам позвонил ему по телефону, заверив его в том, что он человек слова и что Сердюк убедится в этом сам, как только выйдет из больницы…
30
Анка-пулеметчица — девчонка фасонистая. Хитрыми манерами она гнула свою линию. Поняв, что крепко зацепила парня на Любашу, она уже шла дальше со свойственной ей смелостью.
В тот вечер после школы они снова потянули Альберта «на хату». На этот раз «хатой» оказалась квартира Любаши, родители которой уехали на дачу. Перешагнув порог, Альберт поразился супермодному интерьеру. Такую обстановку он видел впервые. Это даже не просто роскошь… а что-то большее. Удивительно гармонично и красиво подобрана мебель, картины, весь декор богатой «хаты».
— Ого! — воскликнул Альберт. — Это что, музей?
— Нет, — засмеялась Анка-пулеметчица. — У Любаши отец — шишка. Большая шишка. Так что ты осторожно…
— С кем? С ней или с мебелью…
— И с ней, и с мебелью.
Тем временем Любаша быстро сварганила закуску и выставила на стол бренди. Включили торшер.
— Господи, — почесал затылок Альберт. — Глупо учиться!
— В женихи ты не годишься, — съязвила Анка.
— Ах да! Вы еще в другом возрасте. Вам пока необходимы трахальщики.
— Дурак, мы еще несовершеннолетние.
— У меня уже совершеннолетний.
— Кончай глупости! — обозлилась пулеметчица. — Давай лучше выпьем за Любашу. У нее сегодня особый вечер…
— Какой?
— Потом узнаешь.
Трепались долго, на своем эмоционально-дворовом языке, и лишь потом Любаша поставила видеофильм.
— Девочки, опять порнуха?
— Мальчики, не порнуха, а лесбиянство. Алик, ты хоть слышал это слово-то?
— А как же, остров Лесбос… Какая-то поэтесса… девочек развращала.
— Не какая-то… — Анка взяла с журнального столика небольшую желтоватую книжку. Альберт пробежал по заголовку: «Мужчина и женщина в мире страстей и эротики».
Анка смело открыла страницу.
— Читай! Да вслух же!
— …Гетеросексуальная любовь вовсе не более возвышает женщину, нежели гомосексуальная. Склонность к лесбийской любви в женщине является следствием ее мужественности, а последняя обуславливает и более возвышенную и даровитую структуру ее собственной психики. Екатерина II, Христина — королева шведская, известная Жорж Санд были или бисексуальны, или гомосексуальны, как и все вообще девушки и женщины с хоть сколько-нибудь заметным дарованием…