Два дня они не разговаривали. Она требовала доллары для дочери и для себя. Дочке, которая накануне звонила из Америки и просила денег, она так и сказала:
— Не волнуйся, милая. Я его задушу собственными руками, но доллары будут.
Впрочем, Сомова не надо было «душить руками», так как дочери он ни в чем не отказывал: она могла снимать доллары с его счета за рубежом, хотя и ограниченную сумму. Но ей, видимо, было мало — «капитализм» требовал большего…
Сомов как только мог отбивался от жены. Деньгами, особенно твердой валютой, он не раскидывался — ей он искал иное применение, чем «барахолка» жены. Но ругань так ему надоела, что на этот раз он, задетый за живое, вспылил:
— Слушай, ты, тухлая селедка! Ты кончишь меня терзать?
— У тебя с голоду умирает дочь! Ты поставил жену в такие условия, когда она считает рубли. А они, господи, деревянные…
— Насчет девочки не беспокойся, я распорядился. А ты, кошка ползучая, не получишь и задрипанного тугрика, пока не поумнеешь…
Сомов одевался, чтобы поехать в пансионат.
— Опять, глядя на ночь? Опять к проституткам?! Я все знаю, куда ты проматываешь деньги! Лариса. Найду эту Ларису!
— Дура! Нет никакой Ларисы! Еду по делам, чтобы твоя дочь не сдохла с голоду.
— Врешь, ты же врешь! — Жена подскочила к Сомову и стала срывать с него пальто. Он побледнел и с силой оттолкнул ее: — Стерва, когда ты оставишь меня в покое? — Но она настырно лезла. Он оттолкнул сильнее. Она упала в передней, билась в истерике. Сомов резко хлопнул дверью и вышел на лестничную площадку. Стоял с минуту, дрожащими руками зажигая сигарету…
Жена тем временем опомнилась. Подбежав к телефону, она позвонила частному детективу; Сомов еще не знал, что жена установила за ним слежку.
Сомова встретил сам «хозяин» пансионата. Номер был уже подготовлен, и Сомов, выпив малость коньячку в кабинете директора, пошел на полчаса прогуляться по лесу. За дорогу он остыл, так как привык к выходкам жены, даже расслабился и теперь, идя по заснеженной аллее, думал о своей дальнейшей судьбе. Конечно, из государственной системы пора уходить. В конце концов, власть сама разбежится по уютным местам, по банкам и фирмам — как только засверкает молния и грянет гром… Так было всегда, ибо «каждому фрукту свое время» — перезрел, упал не вовремя, все — разбился… И еще Сомов думал о Винокурове. За последнее время генерал здорово изменился: окончательный уход из армии освежил его ум, а доллары придали ему самоуверенности и даже сообразительности…
Сомов вернулся из лесу как раз в момент, когда в ворота пансионата въезжала машина генерала Винокурова. С ним, действительно, был иностранец, представившийся на ломаном русском господином Эдбергом, коммерсантом.
Сомов невольно вспомнил о звезде мирового тенниса. Конечно, этот моложавый, улыбающийся белыми, как у негра, зубами, человек — не тот самый Эдберг, слава которого гуляла по Европе. В молодости Сомов баловался теннисом и потому кое-что знал и помнил из прошлого.
Они прошли в номер. Сомов заказал ужин, а Винокуров вынул из саквояжа две бутылки французского коньяка.
— Это презент нашего гостя, — заметил он.
Сомов накрыл стол, а официантка, которая появилась тотчас, привезла на передвижном столике разнообразные кушанья: столичный салат из ветчины с черносливом, студень, икру и рыбу. На второе — жареный картофель с домашними колбасками и сырники с малиной.
— Как в правительственной столовой, — засмеялся Сомов и рассказал гостям, что единственный в правительстве России, кто заказывает обед в свой кабинет, это премьер, а все остальные едят в закрытой столовой в небольших уютных комнатках за столами, покрытыми крахмальными скатертями… Ассортимент примерно тот же, и цены божеские.
Господин Эдберг изумился: он почему-то думал, что правительство возят в шикарные рестораны типа «Интурист».
— Рестораны — это для интимных встреч, — улыбнулся Сомов.
— Для сделок, — громко засмеялся Эдберг.
Коньяк Сомову не понравился, хотя из любезности он его похвалил. Господин Эдберг картавя сказал, что бывает лучше, «но здесь, в Москве, дареному коню в зубы не смотрят». У Сомова расширились глаза: коммерсант ему нравился. Но тут выяснилось, что господин Эдберг долгое время был военным атташе и бизнесом занялся после того, как рухнула холодная война.
— Мы теперь против вас не работаем, — весело говорил Эдберг, глядя на всех деликатно, «вполглаза». — Теперь иная задача: интеграция бывших военнослужащих в гражданскую жизнь. Пожалуй, посложнее, чем холодная война, ибо бизнес — это не холод, а горячая душа, мысль. Бизнес двигает мысль, а мысль — талант…
После второй бутылки у господина Эдберга заплетался язык, зато Сомов, смотря, как скурыжился Винокуров, чувствовал себя отменно, значит, были силенки.
— Он у нас богатырь, медвежатник. — И генерал Винокуров живехонько замахал руками. — У нас в Сибири каждый пятый такой, а он, Сомов, из самой сибирской глухомани…
Гости собирались уезжать; и только в последние минуты неожиданно заговорили о деле; о том, что господин Эдберг ждет Сомова во Франции. Он будет рад иметь дело с ними, с людьми, вызывающими у него уважение. Непременно Сомов понравится его боссам. Такие, как Сомов, не могут не понравиться — в них истинный характер русского…
Сомов проводил гостей и теперь, посматривая на грязный, заставленный посудой стол, задумался: хрен его знает, что ему готовит судьба. Жизнь — театр марионеток!
Какая-то сентиментальность налетела. И слава богу! Надоело, когда тебя только «грызет совесть», а потребность «крутиться» становится главной во всем…
Зазвонил телефон, резко, настойчиво. Сомов неохотно и недоуменно взял трубку.
— Это вы, Валерий Петрович?
— Лариса? Как ты узнала, что я здесь?
— Позвонила наугад. — Он услышал ее глубокий вздох. — Повезло. Так я приеду?
«Жизнь, как дырявый свитеришко», — подумал Сомов.
— Ладно уж, приезжай.
«Своим ходом пойду, как-нибудь дойду…»
Он только сейчас почувствовал, что по Ларисе соскучился. Она лежала рядом в постели и ласково гладила его волосатую грудь — да, она была рада этой встрече, и сексуальный пыл Сомова ее уже не раздражал. Она научилась быть аппетитной и потому, видимо, легко его удовлетворила, а может, и Сомов стал другой, да и сами отношения были теперь более привычными и понятными.
— Так где же ты пропадала? — повторил он свой вопрос, гладя ее большущей рукой по шелковистым волосам головы.
Конечно, Сомов ничего не знал о ее страсти убить дона Роберта… Но она решила ничего не скрывать и рассказала все так, как было — и как мучилась потом, когда Роберт выгнал ее, словно нашкодившую кошку…
Сомов был поражен рассказом: вот она какая коза! Он прерывал ее, заставляя повторять некоторые места драмы заново:
— Да не может быть, Лариса, ты ли это?
А она повторяла свой рассказ, стараясь не забыть даже маленьких деталей, так как Сомов был для нее теперь не только сексуальный партнер, сожитель, но и что-то большее…
Они лежали тихо, закрыв глаза, и, ощущая лишь тепло тел, думали каждый о своем; в этой минуте отдыха чувствовалось родство душ; может быть, даже общая сплачивающая горечь.
Сомов открыл глаза, медленно провел рукой по ее упругому, гладкому и красивому телу…
— Странно все… Еще вчера был Союз… Большая держава, вооруженная самой передовой техникой. Атом, ракеты, сверхскоростные самолеты. Огромная страна с огромной экономикой и людьми. Шла своя, спокойная и энергичная жизнь, в которую я был хорошо вписан. Меня эта судьба устраивала, как и многих, была в ней какая-то упорядоченность. В один прекрасный день все рухнуло. Невероятно! И вот социалистический Союз горит пламенем междоусобных войн. Какая-то чехарда, неразбериха, а на пороге — хаос и неизвестность… Трудно что-либо понять, но это новая эра. Эпоха богатых, которые плачут на экране, но совсем не плачут в жизни: некогда… богатеют! Я — буржуй. Я могу купить недвижимость, производство, открыть фирму. Я уже член правления фирмы, возможно, биржи, банка… Но какой я буржуй, если как был Совдепом, так им и остался?.. Вот Роберт — этот, пожалуй, еще буржуй…
— Роберт? — иронически произнесла Лариса. — Дон Роберт… Все, что я тебе поведала, лишь начало… Я все же позвонила ему и, набравшись храбрости, сказала, что все равно я его люблю. Он сказал, знаю, и потому ты должна искупить свою вину. Поедешь, мол, в Одессу.
— И как, искупила?
— Возможно… Одесса! Оперный театр! Завораживающая мраморная лестница, спускающаяся к морю… Это все словно из детства. Он послал меня туда сниматься в порнографическом фильме. У него там есть такое заведение — студия. По-моему, недавно он вышиб из нее своего бывшего компаньона, закабалил его и теперь кроит там порнографию.
— Так ты стала порнографической звездой?
— Да нет, как была совковой проституткой, так ею и осталась.
Она думала, что Сомову это будет неинтересно — мало ли таких, как она, прошли через его руки, но нет, Сомов небезразличен, он продолжал жить ею, сопереживать ей.
Тогда она почувствовала свободу, даже легкость в своих мыслях…
Именно здесь, в Одессе, она узнала, что весь криминальный мир заражен детским сексуальным бизнесом. Видеофильмы клепали запросто, словно пекли блины. В студии она увидела миленьких мальчиков и девочек от восьми до пятнадцати лет. Многие из них были сексуально развитыми, опытными порноартистами. В роль «божественной совратительницы» она входила с тревогой, но уже в первых постельных сценах, которые она исполнила с этими пацанами, дети поразили ее своей изобретательностью…
— И ты получала удовольствие? — изумился Сомов.
— Соврать бы, да не могу. Получала. Один четырнадцатилетний мальчишка выворачивал меня наизнанку. Я под ним зверела, и видеооператор даже заметил, что именно этого многим фильмам как раз и не достает… После всего этого я могла бы себя возненавидеть, но шла, как шальная, дальше… Впрочем, вы, наверно, читали признание Ла Тойи?..