— Коньячку? — предложил Зверь.
— Как-нибудь потом. За рулем я, да и сердце пошаливает.
Мазоня допил чай, встал и твердой походкой пошел к выходу. Никто не шелохнулся. Он степенно вышел на улицу и залез в свою машину. «Мерседес» с ходу рванул вперед…
Васька Золотое Кольцо пьянствовал. С крестами был Валера по прозвищу Сова и его кореш, пацан лет семнадцати. Кидалы пропивали «бабки» и вместе с Васькой заверяли крестов в том, что сервис Душмана кончился.
Между делом вспомнили Мазоню.
— Он голова!
Разговор про Мазоню Ваське явно не нравился. И он всячески старался уйти в сторону. Играли в карты. Блатные карты не знали красного и черного. Все масти одного цвета. И разница была лишь в узорах: у валета — двойной узор, у дамы — три узора, соединенных вместе…
Ваське не везло, и он раздражался. Того и гляди вспыхнет ссора, за ней и драка, а то и поножовщина. В конце концов пыл осаждался, Васька утихал, и игра продолжалась.
Гуляла братва за городом, и возвращаться Ваське надо было с Валерой на электричке. Проигравшийся вдрызг, Васька на вокзальчике потерял приятелей. В полупустом вагоне он ехал один, сжавшись в углу возле туалета.
Васька приоткрыл сонный глаз и увидел девочку лет четырнадцати. Она, облокотившись на плечо женщины, дремала. Кровь прилила к лицу. От полового голода Васька зверел. Он встал и, подойдя, рванул девчонку. Сверкнула сталь ножа. Вагон молчал. Васька сильнее рванул девчонку и, потащив ее за собой, затолкал в туалет. Он расстегнул штаны.
— Тащись!..
— Я этого никогда не делала, — заплакала девчонка.
— Учись, курва! Это приятно.
И сильной, волосатой рукой нагнул ее голову.
— Тащись…
Васька вышел из туалета, взъерошенный, пошатываясь. Он был на краю блаженства… когда его выволокли в накуренный тамбур. Он сразу понял, что пришла расплата, и хмель как рукой сняло.
— Я сам повинюсь перед Мазоней, — прохрипел он.
— На том свете.
Васька с маху ударил перед собой, но тут же острая боль пронзила спину. Его выпихнули в дверь тамбура — и он, повалившись как мешок, пропал в ночи…
Валеру по прозвищу Сова зарезали неделей позже, в пьяной драке, и он, не придя в себя, умер в больнице.
85
В машине Сомову завязали глаза. Он не знал ничего. Куда его везли. Зачем везли?.. От смертного страха он словно оглупел и потому на все отвечал одной фразой:
— Я Сомов.
Его спустили в подвал, развязали глаза. Пахнуло гнилой картошкой, и от спертого воздуха ему стало дурно.
Здоровый дядина с близко посаженными глазами и узким выступающим подбородком, ласково спросил:
— Сомов, значит?
И ударом молотобойца сбил его с ног. По лицу Сомова текла густая кровь, он с трудом пытался подняться…
— Так кто ты?
— Я Сомов.
Тяжелый, как гиря, удар снова пригвоздил его к полу. На этот раз вставать он уже не пытался… До него донесся лишь глухой голос:
— Подожди, мы, кажется, забыли снять с него часы. Хорошие часы… японские.
Кто-то взял его за шиворот, приподнял. Через отекшие веки он смутно разглядел корявое лицо садиста.
— Так кто ты?
— Я Сомов, — преодолевая боль, едва шевеля губами, прошептал Сомов, и снова страшный удар свалил его на пол. Теперь он не шевелился и лежал, изредка вздрагивая полными ногами.
Сомов словно проснулся: было непонятно, спал ли он или был в забытьи. Он открыл слипшиеся глаза, хотел повернуться, но острая боль охватила все тело…
Только сейчас он понял, что лежит на холодном цементном полу. Он дополз до какой-то рваной тряпки, положил на нее голову. Мысли причиняли Сомову боль — медленно, стараясь не двигать глазами, он стал припоминать случившееся. Да… сначала его затолкали в машину. Потом он оказался в этом подвале. И здесь его жестоко били… За что, почему?
И вдруг перед ним высветилась Лариса… Он тогда хорошо слышал ее крик. Этот дикий женский крик врезался в его мозг.
Лариса…
Сомов искал хоть какую-то ниточку. Лариса… Ниточка выводила на дона Роберта. Между Ларисой, подвалом и его избиением была какая-то связь…
Он тяжело вздохнул. В груди отозвалось болью. Он стал дышать медленнее — стало легче. Мозг постепенно светлел. Какие-то картинки из прошлого… Да, все шло хорошо. Если бы не это разоблачение в газетах. Оно появилось настолько неожиданно, внезапно, что он, Сомов, растерялся… Он вспомнил, как сразу позвонил генерал Винокуров.
— Главное, старик, держи язык за зубами. А остальное, сам знаешь — все приходит и уходит, как вешние воды. Если вести себя умно…
Он, казалось, вел себя умно. Выжидал: как отреагирует власть?! Но власть пока молчала…
Теневой бизнес — та же игра в карты. Сомов играл по-крупному. Ему везло, как хорошему шулеру. Обосновавшись на новом месте, он почувствовал свою поразительную несовместимость с Федоровским. Федоровский с его затеями ему казался мальчиком, далеким от жизни, а гомик-режиссер из Франции, снимающий эротический фильм, вообще дураком. В русскую эротику Сомов не верил… Пустая трата денег.
Старые связи в правительственных кругах по-новому окрасили жизнь Сомова. Уйдя с чиновничьих хлебов, он иначе стал смотреть на жизнь. Ему развязали руки. Винокуров оказался хорошим помощником, и они развернулись…
Сомов разъезжал по бывшим республикам. Оружие и снаряжение нужно было всем, но редко шло напрямую, особенно в горячие точки. И вот здесь-то фирмы типа дона Роберта были незаменимы… ведь оружие могло идти и как гуманитарная помощь.
— Деньги не пахнут, — любил повторять генерал Винокуров, — но плохо провернутое дело кое-чем пахнет…
Он, Сомов, проворачивал ловко — суть контрактов, скрытая от посторонних глаз, на бумаге выглядела вполне легально, заявки и лицензии подписывались на продажу продуктов и сельхозоборудования. Сомов становился видной фигурой в тайной торговле оружием.
Дело шло так хорошо, что Сомов вкупе с генералом Винокуровым подумывал создать совместную фирму — с западными или восточными дельцами — все равно… Он знал теперь многое: как обставить фирму, получить лицензии и сработать конъюнктуру. Ему казалось, что карьера только начинается.
С доном Робертом он не рвал партнерских отношений, но мысли приходили: дон Роберт получал больше, чем надо… Особо настаивал генерал Винокуров. Себя Сомов не считал жадноватым, но Винокурова знал. И не мешал ему потихоньку поджимать дона Роберта.
Столыпин взбунтовался.
— Валерий Петрович, зачем тебе-то надо? Это же заметно.
— Заметно? — удивился Сомов. — Сейчас и пятна на луне заметны. Он ловкач и беднее нас не станет. Да и заворачивает покруче.
— Скупой платит дважды, — как-то обронил Столыпин. — Вы это увидите.
Столыпин, конечно, умница, но они с ним стали расходиться: не то клин вбивал Винокуров, хитро подсовывая на его место своего зятя, не то, действительно, характерами разошлись…
Столько лет вместе. Столько всего наворочено, и вдруг — характерами… Смешно даже! Значит, все меняется. Потребности меняются, а с ними и характер.
Столыпин обидчив. К тому же многое знает. И зря Винокуров ведет себя с ним по-генеральски. С такими людьми ведут себя осторожно всю жизнь. Ты с ним связан пуповиной… Ты простил, а он тебе не простит.
Не Столыпин ли навел журналистов? Без наводки здесь… не обошлось. Да, скупой платит дважды. И не только деньгами.
Сомов, увлекаясь, часто забывал об этом. Казалось, дорога впереди чиста, как слезинка, — только жми на все педали…
Боль стала постепенно отпускать. Он уже мог поворачиваться и даже сидеть на корточках. Спасало и то, что в подвале все-таки не было слишком холодно…
Сознание возвращалось, и Сомов горьковато подумал: «Сработали классно, как хорошую котлету».
Сквозь отдушину под потолком пробивался утренний свет. Выходило, что пролежал он тут около суток. Конечно, это могли быть и рэкетиры. Вот дадут отлежаться — потом и ультиматум: давай, мол, вексель… Как раз на днях он читал газету. Какие-то пэтэушники просили с одного солидного дяди сто тысяч долларов… Пацаны — и сто тысяч долларов! Глупо…
А что, если дон Роберт?
Надо бы как-то связаться со Столыпиным. Тот мог решить любое дело по-свойски…
Сомова мучила жажда. Уже совсем стемнело — прошел день, но к нему так никто и не заявился; бросили на съеденье крысам…
Он нащупал рукой что-то мокрое. Провел по стене — влажная. Ладонь поднес к жестким, сухим губам — и лизал неприятную водосточную влагу…
Где-то наверху стукнуло, заскрипело; вроде кто-то открывал дверь. Сомов мучительно ждал…
Но все стихло. Напряг слух. Ни звука. Боже мой, какие страхи! Неизвестность пугала. И опять пришла нелегкая мысль о Столыпине. Связаться… Но как? Надежд никаких. Оставалось подчиниться судьбе и ждать.
Наверху опять что-то заскрипело. И стихло. Крысы? Галлюцинация?
Сомову стало обидно и больно за себя. Он подтащил ногу — она была свинцовая и слабо подчинялась ему. Он постарался подтянуть ее и от боли вдруг застонал.
От бессилия он сжал зубы, не зная, что делать… Что делать! И Сомов заплакал.
86
Сомов очнулся: по подвальному коридору разносились гулкие шаги. Он не приподнял головы. Только напряжение во всем теле усилилось. Что несли ему эти шаги? Развязку? Какую?
Снова будут бить, возможно, пытать, или сразу ультиматум… а бить будут потом, если он не согласится.
Кто-то ткнул его ногой.
— Ничего, оклемался. Будет жить.
— А чего ему не жить. Он мужик крепкий, другой давно бы закачерился.
Сомов открыл глаза: сквозь желтоватую пелену он увидел трех парней в кожаных куртках. Они стояли перед ним в некотором удовлетворении.
— Вот что, — сказал один из них, приземистый «качок». — Думаю, за это время ты пошевелил мозгами. Если не дошло — сам знаешь: можно и горячий утюг на голую задницу, можно поджечь ветошь между пальцами. У пацанов это называется «велосипедом».
— Что от меня надо? — пересилив, выдавил Сомов.