На другой день после событий в Гравозе, в первые мгновения жгучего стыда Христиан поклялся, что с Шифрой у него все кончено. Пока он, мнительный, как все южане, лежал больной, он если и думал о своей возлюбленной, то не иначе как осыпая ее проклятиями, сваливая всю вину на нее, но чуть только дело пошло на поправку, кровь снова в нем заиграла, а когда человек решительно ничего не делает, воспоминания, перемежающиеся мечтами, имеют над ним неодолимую власть, и намерения Христиана переменились. Он начал робко оправдывать эту женщину, он уже видел во всем происшедшем превратность судьбы, неисповедимость путей Провидения, на которое, кстати сказать, католики любят перекладывать тягостную ответственность. Наконец однажды он отважился спросить Лебо, не знает ли он чего-нибудь о графине. Вместо ответа лакей принес массу коротеньких писем, полученных во время болезни Христиана, нежных, пламенных, стыдливых, – это была стая белых голубок, воркующих о любви. Страсть Христиана вспыхнула с прежней силой, и, в надежде тотчас по выздоровлении возобновить роман, прерванный в Фонтенебло, он ответил ей, еще лежа в постели.
А пока что Д. Том Льюис и его супруга приятно проводили время в особняке на Мессинской. Агент по обслуживанию иностранцев не вынес тоски одиночества в Курбвуа. Ему не хватало деловой атмосферы, не хватало торговых оборотов, а главное, ему было необходимо, чтобы Шифра им восхищалась. Помимо всего прочего, он ревновал – ревновал глупой, неотвязной, мучительной ревностью, застрявшей в нем, точно кость в горле: кажется, проглотил – нет, опять кольнуло! И ведь никому не пожалуешься, не скажешь: «Поглядите, что у меня в горле». Бедный Том Льюис, угодивший в им же самим поставленный капкан, изобретатель и в то же время жертва «ловкого хода»!.. Особенно его мучила поездка Шифры в Фонтенебло. В разговорах с ней он неоднократно возвращался к этому предмету, но Шифра всякий раз прерывала его вполне естественным смехом:
– Да что с тобой, мой милый Том?.. С чего это тебе в голову взбрело?
Ему ничего не оставалось, как тоже расхохотаться, – ведь он же прекрасно понимал, что все их отношения основаны на дурачестве, на зубоскальстве и что влечение к нему Шифры, влечение потаскушки к прощелыге, моментально пройдет, как только она убедится, что он ревнив, сентиментален, что он такой же «надоедный», как все остальные мужчины. В глубине души он страдал, он скучал без нее, этого мало – он писал ей стихи. Да, да, этот самый разъезжавший в кебе человечек, этот изворотливый француз, чтобы отвлечься от черных мыслей, написал Шифре стихотворение, сочинил внушенную ему его претенциозным невежеством чудовищную галиматью, вроде той, которую отбирают при обыске у иных заключенных, сидящих в одиночке. Право, если бы Христиан II вовремя не заболел, то вместо него слег бы Д. Том Льюис.
Я предоставляю читателям вообразить радостную встречу паяца с его красоткой и как рады были они пожить некоторое время вдвоем. Том с остервенением отплясывал джигу, кувыркался на ковре. Ни дать ни взять обезьяна в благодушном настроении или Ариэль, которому позволено проказничать в доме. Шифра каталась от смеха; она только немножко стеснялась прислуги, относившейся к «мужу мадам» с глубочайшим презрением. Метрдотель прямо заявил, что он ни за что не станет прислуживать за столом «мужу мадам», а так как это был изумительный метрдотель, выбранный и присланный Шифре самим королем, то она не стала с ним спорить, – горничная накрывала супругам в будуаре. Когда к Шифре являлся с визитом Ватле или принц Аксельский, Д. Том Льюис вынужден был прятаться в уборной. Ни один муж не согласился бы на столь унизительное положение, но Том обожал свою жену, и обладал ею он один, да еще в такой обстановке, в которой она казалась ему неизмеримо прекраснее, чем прежде. В общем, он был еще самым счастливым из всей шайки, которая уже проявляла беспокойство из-за отсрочек и задержек. Чувствовался какой-то камень преткновения, какая-то заминка в столь удачно начатом деле. Король ничего не платил по старым векселям, а все только, к великому ужасу Пишри и папаши Лееманса, выдавал новые. Лебо старался их подбодрить:
– Потерпите, потерпите!.. Все будет в порядке… Это дело верное…
Но ведь он-то ничем не рисковал, а у них бумажники были туго набиты векселями на иллирийской государственной бумаге. Бедный «папаша», растерявший всю свою самоуверенность, каждое утро приходил на Мессинскую к дочке и к зятю за нравственной поддержкой:
– Так вы думаете, наша возьмет?..
И он безропотно учитывал векселя, учитывал без конца, ибо единственным способом догнать убежавшие деньги было посылать за ними вдогонку еще и еще.
В один прекрасный день графиня, собираясь на прогулку в Булонский лес, под отеческим присмотром Тома семенила из своей комнаты в уборную и обратно, а Том, развалившись с сигарой во рту на шезлонге и заложив пальцы за жилет, с наслаждением наблюдал, как эта красивая женщина одевается, как она натягивает перчатки, как она, глядя в зеркало, принимает те позы, какие будет потом принимать в экипаже. Она была сейчас необыкновенно хороша в шляпе с опущенной на лоб вуалью, в пышном и теплом осеннем платье. На звон ее браслетов, на дрожь гагата, которым была отделана ее накидка, отзывался то веселым перебором сбруи, то сытым фырканьем лошадей дожидавшийся под окнами роскошный выезд, в котором все до последней мелочи было даром иллирийского короля. Сегодня она выезжала вместе с Томом, брала его покататься вокруг озера в первый день парижского осеннего сезона, под хмурым небом, выгодно оттеняющим новые моды и отдохнувшие после долгой жизни на даче лица парижан. Том, весьма элегантный, одетый с чисто английским шиком, предвкушал удовольствие, которое ему доставит таинственная прогулка в двухместной карете, где он будет сидеть, вжавшись в угол, рядом с прелестной графиней.
Барыня готова, можно ехать. Последний взгляд на себя в зеркало.
– Идем!..
Неожиданно внизу отворяется входная дверь, раздается звонок за звонком…
– Король!..
Муж, страшно вращая глазами, мгновенно скрывается в уборной, а Шифра подбегает к окну как раз в ту минуту, когда Христиан II с видом победителя всходит на крыльцо. Он не идет, а парит, за плечами у него выросли крылья. «Как она обрадуется!» – поднимаясь по ступенькам, думает он.
Красотка соображает, что есть какие-то новости, и соответственно настраивается. Для начала она, изумленно и радостно вскрикнув, падает в его объятия, и он кладет ее на козетку и опускается на колени.
– Да, да… Это я… И теперь уже навсегда!
Она смотрит на него большими, безумными от любви и надежды глазами. А он купается, он утопает в том свете, который они излучают.
– Все кончено… Иллирийского короля больше нет. Есть просто человек, который будет любить тебя всю жизнь.
– Это слишком большое счастье… Я боюсь верить.
– На, читай!..
Она берет в руки пергамент, медленно развертывает его.
– Так, значит, ты правда отрекся, Христиан?
– Я сделал еще лучше…
Христиан встает с колен, и, пока Шифра пробегает текст отречения, он не отрывает от нее взгляда и самодовольно покручивает ус. Однако, видя, что она все еще не улавливает самой сути, он принимается объяснять разницу между отречением безоговорочным и отречением в чью-либо пользу; он доказывает ей, что он и в этом случае свободен от каких бы то ни было обязательств, что он снял с себя всякую ответственность, в то же время не предрешая судьбу сына. Вот только деньги… Но ведь они с Шифрой будут счастливы и без этих миллионов.
Шифра уже не читала, она с хищной улыбкой слушала Христиана, оскалив свои хорошенькие зубки как бы с целью ухватить ими то, что он говорил. Впрочем, она все уже поняла, отлично поняла! У нее уже не было никаких сомнений, что все их мечты разлетелись, что денежки, вложенные в дело, от них уплыли, она ясно представляла себе, как будут злы ее отец, Пишри и вся шайка, оставшаяся на бобах из-за одного неверного шага этого простофили. Она думала о стольких напрасных жертвах, о том, что последние полгода у нее была невыносимая жизнь, что ей до тошноты надоело лгать, что ей осточертели приторные ласки, думала о своем бедном Томе, который сидит сейчас у нее в уборной и старается не дышать, в то время как этот, уверенный в том, что он любим, уверенный в своей неотразимости, уверенный в том, что он победил, что он подавил ее своим великодушием, стоит перед ней и ждет от нее прилива нежности. Это было так смешно, во всем этом была такая глубокая, такая беспощадная ирония!.. Шифра встала, и на нее напал дикий хохот, дерзкий, оскорбительный хохот, от которого к ее щекам мгновенно прилила кровь, – этот смех всколыхнул осадок со дна ее грубой натуры. Проходя мимо остолбеневшего Христиана, она крикнула ему:
– Убирайся вон, болван!
И сейчас же заперлась у себя в комнате тройным поворотом ключа.
Когда Христиан, оставшийся без гроша, без короны, без жены, без возлюбленной, спускался по лестнице, то вид у него был несколько необычный.
XV. Малолетний король
О магия слов! В шести буквах, составляющих слово «король», как будто заключена некая каббалистическая сила. С тех пор как ученика Меро стали называть уже не графом Царой, а королем Леопольдом Пятым, он преобразился. Старательный, мягкий как воск, бравший не способностями, а усидчивостью, он начал выходить из пелен, он сбрасывал с себя спячку; он все время находился в состоянии крайнего возбуждения, и этот внутренний огонь закалял его тело. Врожденная лень, привычка развалиться в кресле и попросить кого-нибудь почитать книжку или рассказать сказку, потребность слушать, питаться чужими мыслями – все это сменилось живостью, которую детские игры уже не удовлетворяли. Пришлось старому генералу Розену, разбитому, сгорбившемуся, собраться с силами и дать ему первые уроки стрельбы, фехтования, верховой езды. Трогательное впечатление производил бывший пандур, каждый день, ровно в девять утра, появлявшийся в синем фраке, зажав в руке хлыст, на садовой лужайке, превращенной теперь в манеж, и с видом многоопытного Франкони исполнявший обязанности берейтора при короле, которого он время от времени почтительно поправлял. Маленький Леопольд, серьезный и важный, чуткий к малейшим указаниям берейтора, то ехал рысью, то переходил на галоп, а королева, следя за ним с крыльца, делала замечания, давала советы: