А вот вслед за этим открылась кормушка – это такая маленькая форточка в двери под глазком. Такая дверца размером с книгу. Чаще всего через нее суют миски с баландой. Но сегодня был день почты – надзиратель выкрикивал фамилии и бросал в кормушку письма или маленькие бандерольки – посылочки с куревом и другим самым необходимым.
Муромцеву от какой-то Ирины Багровой достался блок сигарет, а Трубочист от жены получил коробочку с конфетами под названием «Трюфель».
– Вот дура-баба! Я сладкое не люблю. Употребляю, но не так, чтоб очень… Лучше б воблы прислала или семечек. Держи конфетку, Бригадир.
– Спасибо. Только я есть не буду и тебе пока не советую. Давай на новеньком испробуем… Хилькевич, иди ко мне! У тебя, брат, кликуха есть?
– Нет… Правда, в институте меня Хилем звали.
– Не пойдет! Хиль был певец, а ты замухрышка из мыльной оперы… Я буду твоим крестным. С этого момента ты Трюфель! Держи, братан, конфетку.
– Спасибо.
– Ох, какие мы вежливые…Ты ешь!
– Я не хочу.
– Ешь!.. Жри, я сказал!
Муромцев встал, насупился и начал надвигаться на робкого новичка с французской кликухой Трюфель. Всей камере стало ясно, что время слов закончилось. Следующим аргументом будет удар в челюсть…
Хилькевич задрожал, быстренько развернул бумажку и засунул в рот всю конфетку. Он жевал ее и старался поскорее проглотить.
Все это продолжалось пять секунд – не более! Затем Трюфель закатил глаза, рухнул между нар, задергался, и из его рта пошла пена… Кто-то начал колотить в дверь с криком: «Врача»! А остальные тупо смотрели, как новенький затих и замер…
Сначала в камеру вбежали пупкари. Это на местном жаргоне – надзиратели. Они пинали Хилькевича ногами и долго решали, а стоит ли вызывать медиков. И надо ли торопиться с этим делом – если парень живой, то и сам встанет. А если жмурик – то ему все равно!
Камеру заперли, и еще четверть часа Трюфель лежал неподвижно. Да и все остальные не шевелились – жались к стеночкам подальше от тела и зажмуривались… Смерти все боятся!
Потом прибежали мужики в белых халатах. Быстренько разложили носилки, погрузили на них «труп» и уволокли его в мир иной….
К обеду разговоры в камере оживились, но были нервные – с надрывом и слезой… В конце коридора уже начали разносить баланду, и неожиданно в их двери с грохотом открылась кормушка. Туда просунулись губы пупкаря, которые прокричали:
– Посевина – к следователю! Срочно выходи. Обедать будешь в ужин.
И Трубочист ушел, явно удивленный неожиданным вызовом. По карманной краже он во всем признался, и следователю просто не о чем было спрашивать. И незачем! Направляй в суд, и дело в шляпе.
Вскоре рядом с камерой остановилась тележка с гремящими баками. Открылась кормушка, и постояльцы выстроились в очередь. В окошко пихают пустую миску, а им она возвращается с жидким супчиком. Серым, мутным и вонючим… Паша взял для себя и для того парня, для Трубочиста, который сейчас получает очень важную информацию.
Муромцев даже не собирался есть это пойло из селедочных хвостов… А в камере стоял перезвон ложек по мискам. Все быстренько смолотили обед за милую душу.
20
В коттедже Пугиных летом обедали на закрытой веранде. На столе стоял изумительный сервиз английского фарфора – белоснежный, с легким орнаментом, с ободком из виноградных листьев.
Константин Федорович не любил кулинарные выверты, которыми грешили все его коллеги. У каждого соседа были свои фишки – или повар француз, или японец. У первого устрицы с лягушачьими лапками, а у второго – комочки риса с сырой рыбой под названием «суши».
Нет, у Пугиных повариха была наша, российская – из Одессы. Не совсем еврейка, но что-то чуть-чуть есть… Правда, она говорила, что происходит из смеси крымских татар и запорожских казаков.
Одним словом, пока любители понтов давились луковым супом и палочками ковыряли морскую капусту, Константин с Евдокией вкушали борщ с чесночными пампушками, фаршированную курицу и чебуреки с парной бараниной.
Сегодняшний обед был в некотором смысле прощальным. За время их совместной жизни Дуня ежегодно на месяц уезжала в деревню Дюкино, что за Можайском. Там у леса стоял крепкий дом, где она родилась, где когда-то жили ее родители.
Все это было не так далеко от Москвы, и Пугин не собирался расставаться надолго. Он планировал два-три раза в неделю приезжать в Дюкино и ночевать с женой. С одной стороны – любовь, но и корону не хотелось надолго оставлять без присмотра.
Константин Федорович и сам полюбил этот деревенский дом за Можайском. Он сюда приезжал как в тыл с фронта. В Москве напряжение не оставляло ни на секунду. Это была постоянная игра в казаки-разбойники. Все вокруг воровали, но все боялись, что их поймают… А здесь, в благословенной деревне Дюкино, все было чисто, чинно и благородно. Полное слияние с природой окрыляло душу. Хотелось порхать бабочкой и скакать козликом…
Тяжелый джип был загружен под завязку. Кроме одежды и подарков аборигенам, там были все продукты, включая хлеб и воду.
Евдокия была в кроссовках, джинсах и в простой льняной рубашке за восемьсот баксов… Последние минуты, когда они молча стояли рядом с машиной, Пугин проронил три слезы. Он смотрел в лицо жены, а первая крупная слеза медленно сползла и задержалась на щеке… Вторая и третья потекли быстрее – по проторенной дорожке бежать сподручней.
Константин обнял жену и любовно прошептал:
– Родная моя, я буду так скучать… Ты береги шляпную коробку. Как приедешь, спрячь в погреб и без меня не надевай.
Жаль, что эту сцену не видел Паша Муромцев. Он бы непременно сказал: «Смех, да и только! Прямо, как в мыльной опере»…
21
Трубочист вернулся мрачный – чернее черного. Забился в угол и отказался от еды.
Павел подсел и попытался разговорить:
– Чего вызывали-то? Чего следак от тебя хотел?
– Ты был прав, Бригадир… Меня на допрос вызывали. Показали фотки моего корешка – лежит Гусак в морге, весь голый и дырка в груди.
– А это точно он?
– Нет сомнений!
– Ты, Трубочист, с ним на последнее дело ходил?
– С ним.
– Тогда понятно… Вчера его пристрелили, а сегодня тебя конфеткой чуть не отравили… Бежать тебе надо, Трубочист!
– Я готов! Но как?
И в это самое время лязгнул замок, вошел конвой, и их обоих вызвали на хозяйственные работы.
Они шли в затылок друг другу. Впереди охранник с пистолетом на боку, затем двое заключенных с руками за спиной, а потом надзиратель с автоматом… Странно, обычно внутри здания пупкари с оружием не ходят.
В коридорах не было окон и создавалось впечатление, что они идут не на пятом этаже, а где-то в подвалах, в казематах и катакомбах.
Для выхода на лестницу надо было пройти через две двери из стальных прутьев. Все это сопровождалось звоном ключей и лязганьем замков… Стук каблуков по лестнице глухо звенел и надолго повисал в воздухе.
Они спустились до первого этажа и прошли куда-то вбок, в полуподвал. Там было помещение величиной со школьный спортивный зал.
Здесь никогда не проветривали. Здесь было сыро и смрадно. Аромат был такой, как от солдатских портянок после недельных учений… Вокруг внавалку лежали старые телогрейки, обувь и тряпки, которые когда-то были полотенцами.
Конвоиры остались у двери, устроив себе лежбище из почти новых одеял. А арестанты получили команду – все тряпье скручивать в тюки, связывать и грузить в дальний угол.
И вот там, в дальнем углу, Паша Муромцев по кличке Бригадир уже на первых минутах ударного труда обнаружил люк. Обычный канализационный люк!
Непонятно – куда он вел, но через окошко под потолком было видно, что в пяти метрах забор с колючкой наверху. А за забором вольная воля и улица, где чугунные крышки люков намекают на лабиринты подземных ходов подо всем городом.
Трубочист тоже не был дураком – он указал на металлический диск и злорадно подмигнул. В том смысле, что шанс есть и он сам к ним в руки плывет… Оставалось лишь одно препятствие.
Даже два! Они чутко дремали у двери на куче старых одеял…
Весь следующий час Муромцев отвлекал бдительность конвоиров. Он постепенно приближался к ним, а потом удалялся с очередной кипой телогреек. Пупкари должны привыкнуть, что он ходит в метре от них.
При очередном заходе Трубочист замер. Паша подмигнул ему так, что стало ясно – настала минута «Икс». Вместе с «Игреком» и «Зетом»!
Приблизившись к конвоирам, Бригадир бросился на того, который беспечно держал на коленях автомат. Короткая борьба, и Калашников в руках Павла… Он отскочил на пять шагов и направил ствол на охранников. Если бы они были нормальные ребята, то подняли бы лапки и дали себя связать. Трубочист уже шел к ним с мотком веревки… Но у одного из этих парней вдруг заклинило башню. Было видно, что у него крыша поехала – он потянулся за пистолетом. Успел, дурак, расстегнуть кобуру, вытащить ствол, передернуть затвор и вскинуть руку…
Нет, а что еще мог сделать Бригадир в такой ситуации? Только стрелять!
В полуподвале звуки выстрелов глухие, бьющие по ушам… Паша бил короткими очередями – сперва в левого, потом в того, что с поднятыми руками…
Трубочист видел, как на форме надзирателей в районе груди взрывалась ткань, выплескивая струйки крови.
Охранники красиво упали, и в этот момент рожок автомата опустел. Павел отцепил штык-нож и отбросил остальное, как ненужную железяку… Он уже хотел бежать, но взглянул на «трупы». На глазах у Трубочиста он наклонился и вырвал из еще теплой руки пистолет – тот, из-за которого и начался весь этот сыр-бор со стрельбой.
Штыком подцепили крышку люка и нырнули в сырую тьму. Шли на ощупь, изредка зажигая спички… Если мерить шагами, то они давно пересекли линию тюремного забора. А значит, они уже на свободе.
На перекрестке они повернули направо – это подальше от тюрьмы… Но идти становилось душно, страшно и спички кончались.
Они остановились на очередной площадке, где у стены ржавела лестница, ведущая наверх – к колодцу и люку над ним.