Да… и вот этот Рак проехал мимо меня в шикарном экипаже, пара каурых жеребцов такая, что и графу какому было бы не стыдно. Разве полиция не знает о его делах? Да его личность такая приметная, что ни с кем не спутаешь. Но бандиты всегда откупятся, и церберы эти ловят людей жаждущих свободы, и мучают их.
Адам Флориан нажал пальцем на сучок в стене, она раздвинулась. Обнажился тайник.
— Смотрите! — сказал Флориан, — вот это портрет графа Августа-Мориса-Беневского!
Все посмотрели на двухметровый потрет красавца в польской военной форме. Он был в рыцарских доспехах и с большим бантом на груди.
Граф Беневский поднял восстание в ссылке на Камчатке, увел корабль со ссыльными на Мадагаскар. После он был в Париже любимцем французского короля. Свободолюбивый граф был одарен чинами и орденами.
Затем Адам-Флориан вынул из тайника саблю с серебряной рукоятью, и поляки стали по очереди благоговейно целовать лезвие. Это была сабля самого Тадеуша Костюшко, бережно здесь сохраняемая. А, может, кому-то хотелось верить, что это сабля самого Костюшко. Вера ведь всегда помогает.
Одна из стен тайника была украшена резьбой по дереву. Барельеф изображал кандальника за решеткой. На столе — одинокое распятие, а под столом — крупные тюремные мыши.
— Кто это изваял? — спросил Ядринцев.
— Это работа моего недавно умершего в Иркутске друга, гениального скульптора Игнатия Цезиха. В Вильно по просьбе патриотов он сделал формы для печатания денег. И попал в каторгу. Многие замечательные надгробия над умершими в чужбине поляками соорудил он. Только ему самому памятник изваять было некому.
И звучали песни и стихи, и русские, и польские. Была и сатира. Ядринцев прочел памфлет, в котором узнавался красавчик-губернатор, гоняющийся за каждой юбкой.
— Нам надо всегда быть вместе! — сказал Адам Флориан.
— Вы совершенно правы, дорогой друг! — воскликнул Потанин, — на земле есть всего две национальности: честные люди и негодяи. Вот и всё. И две эти национальности всегда будут враждовать. И победят честные, я в этом уверен, рано или поздно, но победят!
Когда гости собрались расходиться, Адам Флориан предложил Потанину:
— У нас в теплице есть славные тайники, ни одна собака не разнюхает.
— Спасибо! — рассмеялся тот, — мы воспользуемся вашим приглашением, если наши собственные тайники будут раскрыты. А пока что у нас есть укромное местечко. Так что спасибо, и до свидания! Будем вместе приближать победу разума! Главное — просвещение нужно народу! Тогда и революционеров будет больше. Безграмотного проще опутать, обмануть.
Покинув теплицу, единомышленники дружно направилась к большому ключу. В воздухе пахло весной, хотя еще и лежал снег. От воды поднимался пар, и клочьями проплывал в свете луны. Матово серебрились березы. Ядринцев достал из внутреннего кармана пальто флейту, протер платком её мундштук, и заиграл чарующую мелодию.
— Что это? — спросил Потанин.
— Немецкая народная песенка, когда был в Германии, услышал и записал. В песенке говорится, что жизнь и со всеми лишениями всё равно прекрасна. И мелодия вроде простая, но сколько в ней милого очарования.
— Отчего же в теплице не сыграл?
— Это может привлечь филеров. А так я играю возле ключа, если кто и услышит, кому какое дело? Захотелось человеку поиграть возле ключа и все тут. У флейты высокий звук и она слышна далеко.
— Дай бог, чтобы нас было слышно всегда далеко! — сказал чувствительный и импульсивный Григорий Николаевич Потанин.
12. СТАРИННЫЙ ДОМ
Томск предстал перед пассажирами парохода ранним солнечным утром во всей своей красе. "Каролина" медленно шла по широкой Томи. С реки очень хорошо были видны купола церквей на холмах, шпили кирхи и костела. Купы деревьев спускались по холмам, солнечное марево дрожало над водой, пахло прибрежными тальниками, водорослями, тиной.
Причал был выстроен в виде старинного терема, неподалеку от пристани были видны ряды сложенных штабелями огромных бочек.
На шпиле причального домика трепыхался трехцветный российский флаг: верхняя полоса — белая, средняя — желтая, а нижняя — черная.
На причале сидел оркестр пожарной команды. Сияли начищенные до ослепления медные трубы, и медные каски пожарников. И как только были кинуты чалки, и пароход отрывисто загудел, приветствуя население Томска, то сразу же грянул и оркестр. Музыканты изо всех сил раздували щеки, и гудок был заглушен маршем, чего собственно пожарники и добивались.
Прибытие парохода было великим событием, на пристани столпилось с полгорода, здесь были мужчины и женщины разного звания, кто с букетами цветов, кто с лорнетом или биноклем, сновали в толпе продавцы пирожков, копченой рыбы и мороженого.
Извозчики выстроились в ряд, в строгой последовательности, которую установил их староста, и ждали пассажиров, предвкушая хорошие чаевые, у каждого извозчика на груди сияла начищенная толченым кирпичом медная бляха с номером. Шикарные экипажи ожидали важных господ, толклись в толпе переодетые шпики и прохаживались по дебаркадеру полицейские.
Поцелуи, смех, зонты и пелерины, цилиндры, английские кепи с пуговками на маковке, изредка — широкополые боливары, шляпки с вуальками и цветастые платки, всё смешалось под гром оркестра.
Пароход быстро пустел, оставались лишь каторжники в своем загоне, их обычно выводили после того, как с пристани уезжала приличная публика.
Матрос, осматривавший опустевшие каюты, прибежал к капитану:
— Так что, прошу прощения, в одной каюте пассажир остамшись!
— Как это? — вынул трубку изо рта капитан.
— Не могу знать!
— Думкопф! Чертячий сын! Идем смотреть!
Пассажир был не то пьян, не то болен, даже капитан не мог определить. Кое-как пассажира растолкали. Он пытался что-то сказать, но язык у него не шевелился, он моргал, его тошнило.
Принесли ему рюмку коньяка, после которой пассажир наконец обрел дар
речи.
Это был Улаф. Он рассказал капитану, что купец Лошкарев был очень любезен, и предложил ему выпить домашней настойки, которая называется "Медвежий шиш". Так сказал уважаемый коммерсант. Настойка Улафу очень понравилась, хотя он почувствовал её необычный вкус. Он выпил две рюмки, а больше он ничего не помнит. Где же господин Лошкарев?
— Искать его, доннер ветер, в поле! — воскликнул немец. — Все пассажир сходиль. Вам тоже надо сходиль…
Улаф поискал глазами свой саквояж, — его не было. Встревоженный, он обшарил карманы своего сюртука: ни денег, ни документов.
Что было делать? Улаф был в отчаянье. Капитан посоветовал обратиться к полицейскому на пристани.
В карманах Улафа было пусто, и он быстро прошагал мимо извозчиков, смахивавших щеточками несуществующую пыль с сидений своих экипажей, и приглашавших Улафа прокатиться.
Улафа тошнило. У него болела голова, перед ним был незнакомый город, с неизвестными людьми и порядками. И хотя Улаф Страленберг был удручен тем, что с ним случилось, он не смог не заметить буйства черемух и сиреней, вокруг домов, обилия журчащих родников и ручьев, которые петляли по улицам, ныряли под забор какой-либо усадьбы, чтобы вынырнуть с другой её стороны. Во дворах висели веревки с бельём, солнышко обливало простыни золотом свежести.
Иногда несколько потоков воды стекали в канаву, облицованную деревом, и с шумом мчались в неведомую даль. И где-то играла дудочка, и кудахтали куры, и по улицам бродили коровы, козы и овцы, пощипывая траву. Козы обгладывали кору с деревьев, но никто на это не обращал внимания, деревьев вокруг было столько, что их было не жалко.
И вдруг он ощутил, что у него на груди нет его талисмана, бронзового оленя! Чертов купец Лошкарев очевидно не поверил Улафу, что олень бронзовый, подумал, что это — золото! Черт возьми! Ведь в руках бесчестного мужлана эта вещица не будет иметь никакой ценности, а для Улафа — это смысл его всей его дальнейшей жизни, или около того. Найдет он клад и тогда сможет спокойно заниматься научной деятельностью. Но без фигурки оленя он не найдет сокровища!..
Ага! Вот полицейский! Рассказать, что ограблен, просить совета. Усатый и важный не дослушал его, кликнул двоих, вытянувшихся в струнку:
— В каталажную! Говорит, что он — швед, а сам не хуже меня по-русски говорит, и бумаг нету. Не иначе — каторжник беглый… Смотрите, чтобы не вырвался.
— Я ученый!
— У нас все кандальники ученые…
Улаф попытался вырваться. Он получил такой пинок между ног, что скрючился. Решил пока не вспоминать о том, что он — из викингов.
Его привели во двор, огороженный глухим забором, еще раз обшарили все карманы, одному из конвоиров понравился сюртук Улафа, и Страленберга из этого сюртука буквально вытряхнули, отобрали у него сапоги, даже рубаху сняли. Потом его по лестнице свели в подвал и дали под зад коленом так, что полетел куда-то вниз, в неизвестность, ударился обо что-то, обмер от дикой боли, и заметил, что наверху стукнула дверь, лязгнули засовы.
— Салфет вашей милости! — услышал Улаф чей-то хриплый голос, и кто-то дыхнул на него запахом гнилых зубов. Тотчас чьи-то жадные руки принялись обшаривать его, лязгало что-то. В полной тьме вдруг забрезжил огонек, не огонек, какой-то намек на свет, и Улаф содрогнулся, увидев рядом заросшее черно-седыми волосами лицо, оскаленный рот, из которого торчало два желтых клыка. На руках и ногах этого зверочеловека были цепи, они и лязгали. На кучках трухлявой соломы на карачках стояли еще трое, один из них держал в руке огарочек свечи, толщиной с соломину. Обшаривавший Улафа сказал:
— Тыра, гаси свой факел, я и так вижу, что барина кто-то до нас обшмонал за милую душу. А ну, барчук, сымай штаны, да поскорее, а не то я тебе в ухо струйку пущу, и на солнце заморожу!
Улафу и так было холодно без сюртука, он не захотел расставаться и еще и со штанами. Сильный удар по ребрам почти лишил его чувств, он еще барахтался, почти не понимая, что происходит. Запах пота и полусгнившего тряпья. Тиски многих рук. И нечто вонзалось в нутро. О, наивные мечты о путешествиях, схватках с дикими зверями, со стихиями. В этом подвале обитали существа, которые были хуже зверей и стихий, их даже чудовищами было назвать нельзя, настолько они были проще и грубее устроены.