Последствия отравления напоминали зверское похмелье. Меня знобило, немилосердный колотун мелко тряс все внутренности, кое-как я дополз до стены, забился в угол и попытался согреться, обхватив колени руками. Мыслей не было, страха тоже. Я вспомнил о сыне, вспомнил отрешенно, как о давней радости, столь давней, что она уже напоминала то ли мечту, то ли сон. Не было у меня уверенности и в собственной реальности. Я поднес ладони к лицу, растопырил пальцы – да, вроде что-то проглядывалось. Руки. Я их поднял, раскрыл веером, как два крыла. Получилась сумрачная птица. Кто знает, может, еще не все потеряно.
Два раза меня таскали на допрос. В тесной конуре за привинченным к полу оцинкованным столом сидел вкрадчивый человек с узким севрюжьим лицом. Он задавал вопросы. Ему явно нравился собственный тенорок, он спрашивал с расстановкой, красиво модулируя. Определенно севрюжий гордился и своим талантом формулировать вопрос, доводя простую фразу до блестящего совершенства канцелярского кретинизма, который ему казался чуть ли не аристократическим шиком: «Каким образом вы могли бы объяснить очевидный факт вашего пребывания на момент задержания…» – ну и так далее. Он помогал речи плавными жестами мелких бабьих рук с ухоженными ногтями. К середине первого допроса мне все осточертело, и я перестал отвечать. Он продолжал спрашивать, оставляя для моих ответов вежливые паузы, которые я презрительно игнорировал.
Один раз принесли сальную оловянную миску с неопределенным месивом, от которого воняло хлоркой. Разглядеть в потемках еду не удалось, но, думаю, даже умирающий от голода вряд ли смог заставить себя это проглотить.
Время исчезло, оно сменилось безвольным оцепенением. Гробовые сумерки камеры, бесконечные и вязкие, казалось, втекли и в меня, наполнив нутро тяжелой болотной жижей. Бытие и сознание – хиреющее тело между крыльев, еще осталась воля на взмах, но сил для полета больше нет. Впрочем, и воля на исходе.
Кто-то немилосердный показывал мне обрывки прошлой жизни – они плыли на периферии сознания, смутные, как линялые афиши на улице мертвого города. Картины эти, поначалу беспокоившие меня, постепенно стали фоном, бессмысленным и нудным, как капли в пустое ведро.
Иногда камера погружалась в абсолютную тьму. Тогда казалось, что стены становятся ближе, что они придвигаются под напором внешней силы, что на них давит что-то наподобие лавины камней и грязи, сломанных деревьев и трупов животных, в основном оленей. Потолок сползал, прессуя душный воздух в осязаемую ватность. Войлочную, с запахом сырой шерсти. Потолок натягивался, как барабан, я слышал стон его кожи, которая в любой момент могла лопнуть, треснуть, прорваться. Иногда я всей душой жаждал этого.
Суета началась внезапно, вдруг. Я услышал торопливую поступь коридорных шагов, свет в камере зажегся с небывалой яркостью – я с омерзением разглядел все то, что до этого лишь брезгливо осязал и обонял. Особенно расстроили меня унитаз и рукомойник. Крякнул засов, и в камеру ворвался порывистый хлыщ, холеный, как доберман-пинчер.
– Гражданин Незлобин, – спросил доберман утвердительно. – Прошу вас, следуйте за мной.
Как будто у меня был выбор.
64
– Ты херово выглядишь, Митя. – Сильвестров озабоченно покачал головой.
Он сам выглядел не ахти, но я не стал ему об этом говорить. Мы сидели в огромной пустой комнате непонятно где, поскольку доберман вез меня в крытом фургоне. Мы могли быть в Кремле или на какой-нибудь даче. Или на том свете – если так, то больше всего это напоминало чистилище. Печально передвигались толпы младенцев, мужей и жен, и облик их был не весел, не суров. Души заблудшие – горсть песка в мистрале, скворцы, изорванные вьюгой… Скажи мне, друг Горацио, где наше милосердие?
– Я одного не понимаю, – укоризненно скривился Сильвио. – Отчего ты мне сразу все не рассказал? Ну на кой ляд нужна была вся это твоя шерлокхолмщина?
Он заботливо подлил коньяку мне в бокал.
– Я не был уверен, – сипло прокаркал я и залпом выпил коньяк. – А потом…
– Да. – Сильвио сделал глоток и поморщился. – Да!
Он закурил, с отвращением затянулся, выдул клуб дыма в потолок. Решительно помотал головой, точно спорил с кем-то, кого я не видел.
– Нет! Это уж, пожалуйста, к чертям собачьим!
Я продолжал исподтишка разглядывать Сильвио; он действительно стал совершенно седым.
– И ведь ты подумай, – весело повернулся он ко мне. – Ты только вообрази: эти сестрички, монашка и Жанна д’Арк, эти две стервочки, действительно, то есть на самом деле рассчитывали придушить меня, как пьяного банщика, своими подвязками! Какие лапочки! Придушить и прибрать все к рукам. Все!
Он раскинул руки крестом и засмеялся. От этого лающего смеха мне стало не по себе, показалось, что Сильвио тронулся.
– Решительности нам не хватает! Решительности!
Он встал, бросил недокуренную сигарету на ковер, раздавил. Завоняло паленой шерстью.
– Они два века мудохались со своей соборностью, с Третьим Римом и особой миссией. Все эти бердяевы-соловьевы, импотенты хреновы! Особый путь! Вот он, особый путь!
Ковер тлел, Сильвио подошел, нагнулся, разглядывая белый дымок, брезгливо выплеснул туда остатки коньяка.
– Вот она, особая миссия! Сила и воля! Главное – перестать врать, скинуть маску лицемерия, послать на хер политкорректность! Пусть они в своих демократиях с этой политкорректностью носятся!
Сильвио сел и ласково взглянул мне в глаза.
– Знаешь, Митя, что я сегодня сделал? В качестве жеста доброй воли и моего личного подарка международному сообществу?
Он ждал ответа, и я послушно буркнул:
– Нет, не знаю.
Сильвио заулыбался.
– Я отправил эскадрилью стратегических бомбардировщиков в Ирак. Ровно через… – Он театральным жестом вскинул руку с часами. – Ровно через два часа и двадцать минут мои соколы нанесут ядерный удар по Багдаду, столице самопровозглашенной Исламской Республики. Удары будут нанесены по Фаллудже и Басре. Таким образом, проблема мусульманского терроризма будет решена.
Я уже был изрядно пьян, сказать что-то членораздельное не получилось.
– Знаю-знаю, – с доброй докторской усмешкой остановил меня Сильвио. – Знаю! Мирное население, города, коммуникации и инфраструктура, да? Больницы, школы, роддома, да? Да! Да, да, да! Ведь именно поэтому вся эта бородатая сволочь и считала себя неуязвимой, пользуясь тактикой внедрения в города, использования мирных жителей в качестве, извини за штамп, живого щита. Пока по женевам и нью-йоркам в международных организациях кисейные барышни охали и ахали, не зная, как же быть с бандитами, провозгласившими себя государством, болезнь разрослась, окрепла и действительно подмяла под себя целую страну. Исламская Республика стала магнитом для подонков и мрази со всех континентов. Там почти пятнадцать тысяч из России. Кстати, бегут к ним и из твоей Америки.
– Сильвио, – выдавил я. – Ты что, охренел?
– Вовсе нет. – Он даже не обиделся. – Америка заплыла жиром, Европа – дохлая медуза, одна Германия чего-то стоит, да только у немцев после Адольфа на такие мероприятия встает очень вяло. Я ж говорю тебе, импотенция! Ну а ведь если по-честному…
Он подался ко мне, точно собирался сообщить секрет:
– Если по правде, то и Америка, и Германия были бы совсем не против, если бы кто-то… – подмигнул он, – сковырнул эту исламскую болячку. Это ведь те же ребята, что поджарили Хиросиму и построили Освенцим. Ты что ж, думаешь, милый друг, за сто лет там сильно мораль изменилась? Новый гомо сапиенс вывелся? Прекрасный ликом и душой?
– Ты – волк… – Я дотянулся до бутылки, плеснул себе. – Понятно…
– Что? – Сильвио глупо улыбнулся. – В каком смысле?
– Помнишь, по зоологии… В школе… Санитар леса.
Сильвио опешил, потом захохотал. Он смеялся от души, захлебываясь руладами, краснея лицом и хлопая себя по ляжкам. Он хохотал и хохотал. На багровой шее вздулись серые вены, я испугался, что его сейчас хватит удар.
65
Наверное, уже наступил вечер, а может, и ночь. Голова налилась свинцом и болела немилосердно. Впрочем, конец разговора отпечатался в моем мозгу четко, как на фотобумаге. Каждая фраза и каждое слово.
– На этом, дорогой Митя, мы поставим точку.
Лицо Сильвио расплывалось и виделось мне бурым яйцом с серебристым венчиком.
– Отсюда тебя отвезут в аэропорт, – продолжило бурое яйцо. – Утром ты будешь в своем Нью-Йорке. Точка.
– А мой сын?
– Точка, – хмуро повторило яйцо.
– Я без… – начал я с тихим упрямством.
– Точка! – внезапно заорал Сильвио. – Точка!!! Я сказал! Чего тебе неясно в этом слове, твою мать? Точка!
Лицо как-то само вошло в фокус. Сильвестров был красен, как вареный рак, и зол, как черт. Он был в бешенстве. Меня удивила яркость его глаз, из мутно-серых они стали почти голубыми.
– Не искушай меня, Незлобин. – Сильвио дыхнул коньяком мне в лицо. – Христом богом прошу – не искушай! Всю эту гоп-компанию надо бы по-хорошему прогнать через пыточную камеру – так, для юмору, а после живьем закопать.
Где-то я недавно это уже слышал. Я попытался вспомнить и не смог.
– Террористы будут казнены. – Он грохнул ладонью в стол. – А ты полетишь в Нью-Йорк. И отпускаю я тебя не из сентиментальных юношеских соплей, а поскольку знаю: ты ни при чем.
– Ты уверен? – язвительно спросил я.
Он замолчал, посмотрел на меня и грустно улыбнулся, как улыбаются больным детям.
– Незлобин, друг ты мой ситный! Ты знаешь, я иногда даже тебе завидую – твоей наивности, твоей… как бы это сказать, невинности. Девственности. Ты так и не вырос… Ты ж и сейчас, как пастушка на лугу – вереск до пупка, а в глазах васильки. На курсе тебя считали блаженным, чокнутым. Чуть ли не кретином… А мне как раз именно это простодушие твое и нравилось – с тобой поговоришь, точно по берегу моря прогулялся. Свежо, романтично и пеной пахнет. После всякого дерьма, знаешь, как приятно…
Я сглотнул и стиснул ладони под столом.