Но не успел кто-либо сказать еще хоть слово, как Ройс пронесся мимо них и распахнул парадную дверь таверны.
Адриан и Альберт последовали за ним под дождь, который наконец пошел на убыль. Адриан увидел на дороге группу девушек. Они все были здесь, за исключением Розы, все держались рядом с Гвен и помогали ей идти. При приближении Ройса девушки рассыпались, словно стайка птичек. Ройс нежно обнял Гвен, поднял и закружил. Затем подхватил ее на руки и понес к Медфордскому дому, а девичий смех заглушил шум дождя.
Глава двадцать третьяХилфред
Проснувшись, Рубен увидел льющиеся в окно лучи ослепительного солнца и решил, что умер. Искрящийся свет расходился отдельными стрелами, которые падали на постель, и в этом было что-то нереальное. Все казалось таким ярким, что Рубену пришлось прищуриться. С потолка свисали растения, сухие и хрупкие. Большинство напоминали цветы, самые обычные, что росли в полях и даже вдоль стен во дворе замка. Половины из них Рубен не знал, но увидел чабрец, жимолость и первоцвет, которые часто замечал возле конюшни, а также крестовник и льнянку, которые пробивались в щелях замковых стен. Он слышал голоса, множество голосов, и далекие звуки, напоминавшие скрип колес и стук копыт. Затем он подумал, что не умер, потому что не верил, что после смерти может быть так больно, а он испытывал настоящую агонию. Горло пылало, словно он проглотил расплавленный свинец, грудь ныла, будто ее придавила гранитная плита.
Рубен попробовал сделать вдох и тут же согнулся в приступе надрывного кашля. Дергаясь, он касался кожей льняной простыни. Та выглядела мягкой, как кроличий мех, но оказалась колючей, словно миллионы игл. У Рубена болела голова, его тошнило, ноздри забивал запах дыма. Он откинулся назад, осознав, что лежит на постели. Рубен никогда прежде не лежал на настоящем матрасе. Они всегда ему нравились, но сейчас он мог с тем же успехом лежать на пыточном столе. Даже дышать было пыткой. Даже моргать.
Он действительно остался жив, вот только не был уверен, что этому следовало радоваться.
К нему приблизилась женщина и пристально его оглядела.
– Ты очнулся. Это хорошо. – Рубен никогда прежде ее не видел. У пожилой, но дружелюбной женщины были седые, почти белые волосы и морщинки вокруг глаз. – Полагаю, ты бы предпочел спать дальше. Но скажу тебе вот что: те, кто спят и спят… в общем, они так и не просыпаются. Однако ты проснулся! Хотя я сомневалась. Да, сильно сомневалась. Когда тебя принесли, розового, как жареный поросенок, я подумала: пожалуй, лучшее, что можно сделать, это снять с него мерки для гроба. Мне сказали: «Он молодой и сильный», – но у меня были сомнения. Я повидала многих молодых и сильных в гробу, и выглядели они получше тебя. Однако у тебя остались волосы, а это уже кое-что.
Женщина взъерошила макушку Рубена, но когда тот вздрогнул, убрала руку.
– Полагаю, все твое тело очень чувствительно. Так бывает с ожогами, однако лучше чувствовать, чем ничего не ощущать. Вся твоя боль к лучшему. Она говорит тебе, что плоть жива. Если бы ты ничего не чувствовал, мог бы уже никогда ничего не почувствовать. Знаю, сейчас ты думаешь иначе, но позже будешь радоваться своим страданиям.
– Воды? – прохрипел Рубен сиплым, надтреснутым, тонким голосом.
Женщина вскинула брови.
– Воды, значит? Думаешь, ты к этому готов? Может, лучше слабого вина?
– Воды, пожалуйста.
Она пожала плечами, подошла к тазу и налила маленькую чашку. Рубену казалось, что он может выпить целое озеро, но после двух глотков его стошнило на пол.
– Что я тебе говорила?
Его трясло. Возможно, он дрожал и прежде, но только сейчас это заметил. Ему никогда не было так плохо. Он хотел заорать, но боялся, что станет еще больнее. Уж лучше смерть. Боль сводила с ума, его охватила паника, словно он тонул, погружаясь все глубже в страдания. Необходимость провести так хотя бы час казалась кошмаром, но весь ужас заключался в том, что Рубен знал: пытка продолжится. Он вспомнил, как обжегся котлом и как долго заживал ожог.
Что с ним произошло? Его аккуратно укрыли простыней. Очевидно, на нем не было одежды. Может, она сгорела. А что стало с телом? Он боялся смотреть, боялся того, что мог увидеть. Его кисти и предплечья покраснели и лишились волос, но в остальном выглядели нормально – несколько волдырей, как после сильного солнечного ожога. Рубен стиснул зубы. Казалось несправедливым, что даже слезы причиняли боль.
Потом мысль, не связанная с ним самим, пробилась в его оцепеневшее сознание.
– Принцесса… – сказал, точнее, хрипло прошептал он. – С ней все в порядке?
Сиделка насмешливо посмотрела на него, затем широко улыбнулась.
– Я слышала, у принцессы все хорошо.
Рубен расслабился. Может, это было его воображение, но боль как будто утихла.
Он лежал в маленькой комнатке. Судя по простому дереву и камню, это был не замок и не надворные пристройки. Рубен не знал, где находится. Возможно, в маленьком доме или в магазине. Из окна доносился уличный шум. Очевидно, он в городе.
– Что случилось? – спросил он.
– Я не знаю. Меня там не было, но ходят слухи, что вчера ты вбежал в горящий замок.
– Я вытащил принцессу и вернулся за королевой. Но не смог до нее добраться.
– И все?
Он едва заметно кивнул и с удивлением отметил, что боль не усилилась.
– Большинство людей говорит, что ты искал смерти, хотел умереть, потому что…
Женщина вернулась к тазу и сняла с вешалки полотенце.
– Почему?
Она посмотрела на него через плечо.
– Я думаю, это неправда. Не могу в это поверить, особенно после того, как ты спросил про принцессу. Знаешь, что я думаю? – Сиделка смочила полотенце в тазу, выжала и повернулась к Рубену. – Кстати, меня зовут Дороти. Я повитуха. Тебя принесли ко мне, а не к настоящему доктору, потому что я хорошо разбираюсь в ожогах. Доктора только и умеют, что ставить пиявок, а ты в этом не нуждаешься. – Она помолчала, задумчиво поджав губы, над чем-то размышляя. – Да… Я думаю, ты очень смелый, Рубен Хилфред. – Она сложила влажное полотенце. – Я думаю, все ошибаются. В твоих словах намного больше смысла, по крайней мере, для меня. Я думаю… это очень благородно с твоей стороны, лежать здесь в таком состоянии и спрашивать о принцессе.
– Я не благородный.
– Может, не по званию, но сердце у тебя точно благородное, а если спросишь меня, только это имеет значение.
– Если спросите кого-то еще, получите совсем иной ответ. Ради титула люди готовы на убийство.
– Возможно, но многие ли готовы умереть ради него? Многие бросились бы в огонь? Не думаю, что жадность требует смелости. – Она положила полотенце на лоб Рубену. Сначала он почувствовал боль, затем успокаивающую прохладу. – Ты поправишься. Знаю, ты сомневаешься, но я такое уже видела. Знаю, это больно, но тебе повезло.
– Что обо мне говорят?
Дороти замешкалась.
– Скажите… хуже точно не станет.
– Я в этом не уверена, Рубен. Все говорят, что вы с отцом устроили этот пожар.
Рубен не заметил, как снова заснул. Его разбудил громкий стук. Боль мгновенно вспыхнула с новой силой. Непробиваемая, нерушимая стена агонии вырвала его из дремоты и заставила возненавидеть того, кто колотил в дверь.
– Прости, – сказала Дороти, проскальзывая мимо его постели. – Я никого не жду. Может, нашлась еще одна несчастная душа, которой не место у врача.
Она скрылась за кирпичной трубой, проходившей сквозь середину крыши. Грубая кирпичная колонна выводила дым открытого с двух сторон очага, заставленного горшками и закопченной утварью. Кастрюли, ведра, кружки и миски свисали с низких опорных балок, а над разделявшей комнаты аркой – где другой человек мог бы поместить герб или меч – Дороти держала потрепанную метлу. Жилище состояло из трех помещений: кухни, небольшого закутка за деревянной дверью, где, как предположил Рубен, спала повитуха, и комнатки, в которой лежал он сам. Он заметил на полках глиняные горшки с названиями цветов и более подозрительными надписями, вроде «крысиных лапок» и «кроличьих ушей».
Рубен услышал, как открылась дверь.
– Ваша милость? – В голосе Дороти звучало изумление.
– Он очнулся?
– Он спал. Мальчику сильно досталось. Ему нужно…
– Но он приходил в сознание с тех пор, как его сюда принесли?
– Да, ваша милость.
Сапоги зашаркали по деревянному полу, дверь закрылась. Старик, епископ, присутствовавший на пожаре, вошел в комнату через арку. Его бордовое с черным одеяние выделялось на фоне тусклых стен, словно селезень на сером пруду.
«Почему епископ пришел ко мне? Решил, что меня нужно соборовать? Нет, это сделал бы священник, а не епископ».
– Как ты себя чувствуешь, сынок?
– Нормально, – с опаской ответил Рубен. Боль отвлекала его, мешала думать. Чем меньше он скажет, тем лучше.
Епископ выглядел озадаченным.
– Нормально? Ты едва не сгорел заживо, мой мальчик. Тебе больно?
– Да.
Епископ подождал продолжения, затем нахмурился.
– Нам нужно поговорить… Рубен, верно?
– Да.
– Что ты запомнил с той ночи, когда произошел пожар?
– Я спас принцессу.
– Да? А перед этим? Брага сказал, что обнаружил вас вместе с отцом. Это правда?
– Да. Я пытался его остановить.
Епископ поджал губы, откинул голову назад и пристально посмотрел на Рубена.
– По твоим словам. Но ты мог и помогать своему отцу.
– Нет, я с ним сражался.
– И снова по твоим словам.
Теперь старик уставился в потолок. Рубен проследил за его взглядом. Епископ оказывал на него такое действие: если церковник на что-то смотрел, Рубену казалось, что он тоже должен туда смотреть. Возможно, следующий его вопрос будет о высушенных растениях.
Епископ подтащил к постели скамеечку от прялки и уселся.
– Что-то не так? – спросила Дороти, выглядывая из-за трубы. Рубен решил, что либо они слишком тихо говорили и она ничего не слышала из кухни, либо слышала и услышанное ее не обрадовало. Судя по тону повитухи, второе было ближе к истине. Он понял, что ему нравится Дороти.