Только сейчас Александр осознавал весь ужас своего положения. Он не мог понять, почему же Анна, позвавшая его к сестре, солгала. «Вероятно, мелькнула мысль, — ей и впрямь было бы неудобно сообщать отцу, говорить ему о своем ночном приходе к офицеру…» Однако сейчас не об этом нужно было думать — положение, в котором Александр оказался, требовало принимать немедленное решение. Понимая, что в этом доме было бы бессмысленно пугать хозяина, напоминать ему о своей дружбе с самим императором, Александр поспешил принять тон примирительный и мягкий.
— Послушайте, милейший Поликарп Кузьмич, — заговорил Александр вкрадчиво и ласково, — произошло недоразумение, какой-то неприятный казус. Поверьте, я не хотел оскорбить ни Феклу Поликарповну, ни вас и действовал лишь согласно побуждениям сердца, желая помочь больной. Стоит ли доводить дело до суда? Да и о каком-таком узилище вы говорили? — Александр шагнул к купцу и почти на ухо ему заговорил: — Тысяч пятьдесят ассигнациями, надеюсь, станут достаточным возмещением за хлопоты, которые я вам принес невольно?
Маленькие глазки Поликарпа Кузьмича, продолжавшего держать шандал, забегали. Понятно было, что купец лихорадочно обдумывал заманчивое предложение, но не решался дать ответ.
— Семьдесят тысяч… — шепнул Александр.
Глаза купца заметались ещё быстрее, но вдруг оживившееся было лицо Поликарпа Кузьмича мигом окаменело и он хрипло прошептал:
— Хоть сто тысяч сулить будешь, не соглашусь — денег у меня самого не мерено. Что ж с того, ежели ассигнации твои приму? Дочь ты мою навек опозорил, теперь слава о ней дурная по всему Гомелю гулять станет. Нет, иначе должен ты свой грех исправить, Василь Сергеич дорогой…
— Как же? — поспешил с вопросом Александр.
— А так — в жены её возьми, капитаншей. Венец брачный твой провор исправит…
Только после этих слов и понял Александр, что все случившееся было следствием плана, составленного Поликарпом Кузьмичом ещё в «Париже». Припомнились Александру все вопросы купца, его ухаживание, богатый стол, вино, льющееся рекой, отсутствие гостей. Внезапно вспомнил Александр что именины Феклы приходятся на другой день. Понял он, что заманили его в спальню к «прянику медовому» нарочно, и когда осознал Александр все бедствие положения своего, то закричал вдруг высоким, зовущим голосом:
— Илья! Анисим! Ко мне! На помощь!
Уже через мгновенье где-то в коридоре послышался бас Ильи:
— Иду, Василь Сергеич! Чуяло сердце, что в разбойничий вертеп заманят!
Но не дермал и Поликарп Кузьмич. Как видно, собираясь взять блудливого офицера «с поличным», он позаботился о средствах, поэтому, не мешкая, заорал, повернувшись к открытой двери:
— Кондрат! Ефим! Офицерского холопа задержите да поддайте ему, чтоб неповадно было в чужих домах прыть прявлять свою! Емолай, Данила! Ко мне бегите! Блудодея свяжем, а ты, Ванюха, за жандармами беги! Сейчас проедет молодчик сей по Гомелю в путах!
Александр, сердце которого тут же переполнилось страхом и отчаяньем, жалобно закричал, забился в руках подбежавших к нему слуг купца, пытался вырваться, кусался и плевался, обещал пожаловаться на произвол самому государю императору, но дюжие ребята, быстро связавшие его, только смеялись да приговаривали:
— Буде ерепениться, господин офицер. Чай, не в казарме. Государь-то о-ой как далече — в Петербурге, а здеся Поликарп Кузьмич владыка…
Голубые жандармские мундиры замаячили в проеме двери как-то очень скоро, и лежавший на полу Александр подумал, что и их появление было включено купцом в своей хитроумный план. Жандармский офицер, вставший над Александром, смотрел на лежащего в нижнем белье человека и слушал, что говорил ему Поликарп Кузьмич:
— Сами извольте видеть, господин жандарм — влез ночью едва ль не голый в спальню дочушки моей, девицы, а когда я укорять принялся его, случайно сюда войдя, шум шагов услышав, сей блудодей холопа своего позвал, намереваясь, видно, жестокость проявить свою. Ну, что делать с оными смутьянами?
— Развязать! — коротко приказал жандарм, а когда Александр встал перед офицером, тот, не глядя, будто стыдясь, сказал: — Извольте, сударь, одеться. Я вам препровожу в тюрьму, где вы станете дожидаться решения суда.
Александр тяжело вздохнул и в сопровождении жандарма пошел к своим покоям.
Председатель уголовной палаты, мужчина средних лет с зачесанными наперед бакенбардами и остатками волос на голове, сосредоточенно ковырял карандашом в правом ухе, будто именно там должна была отыскаться верная мысль в отношении дела, затеянного с момента подачи иска гомельского гражданина Переделкина. Перечитав ещё пару раз исковое заявление, приложенные к нему показания, данные дочерьми купца, его слугами, жандармским офицером, председатель изрек довольно веско:
— Дело ясное, господа — Переделкин бестия из бестий и честь своей дочери защищает с мысль дальней, желая пристроить её за обер-офицером, дворянином да ещё помещиком. Но разве можем мы отказать ему в иске? Никак не можем!
— Никак не можем! — сокрушенно вздохнул член палаты, сидевший за столом слева от председателя.
— Никак не можем! — вздохнул член, сидевший справа.
Председатель же, подняв вверх палец, ещё более веско промолвил:
— Но и засудить господина капитана, отпускной лист которого подписан самим государем императором, но можем вдвойне.
— Вдвойне не можем, — закивал член, сидящий слева.
— Не можем, не можем, — поддакнул член справа.
— А не можем потому, что, не дай Бог, дойдет слух до Петербурга, где в Сенате Правительствующем сидят люди прозорливые, каверзы купеческие знающие и за господ дворян радеющие, так нам за строгость в отношении господина Норова, самому царю известного, не поздоровится!
— Не поздоровистя! — вдохнул член слева.
— Ох, не поздоровится, — закивал член справа.
— А посему, судари, нужно пойти по пути третьему, сулящему нам выгоду сугубую… — Председатель в призывом движении крутнул согнутыми пальцами обеих рук, и тут же головы членов палаты приблизились к нему. — Мы и враждующие стороны примирим да и сами в накладе не останемся. Я такого страху на истца и ответчика напущу, что они все готовы отдать будут, лишь бы из сего дела выпутаться целыми да невредимыми.
И, обращаясь уже к секретарю, сидевшему за столом в углу и чинившему перья, приказал:
— Кукин, господина Норова в зал пригласи!
— Слушаю-с! — резво выскочил из-за стола секретарь и с развевающимися фалдами плохонького фрачка, бросился к выходу.
…Александр просидел в дворянском отделении гомельской тюрьмы три дня, и там, в крошечной комнатушке с оборванными, изрисованными обоями, к нему впервые явилась мысль, что он совершил непоправимый поступок, отказавшись от короны. Он понял, что не приспособлен к жизни, что совсем не знает её, что он рос, точно прихотливое оранжерейное растение, не зная жизни настоящей, суровой, где обитают злые, лукавые люди, способные причинить много неприятностей ему, помазаннику. Он рос в обстановке любви, пусть не всегда искренней, но все же любви, он был защищен ото всех бед, за исключением болезней или каких-то нелепых случайностей. Теперь же приходилось защищаться самому, а этого делать Александр пока не мог победа над Севрюгиным ничуть не разрушала такого убеждения.
Он вошел в зал, где за столом, покрытым красным сукном, сидели председатель и члены уголовной палаты и сурово смотрели на вошедшего. Одет он был по полной форме, но в фигуре, в выражении лица сразу ощущалась робость, неуверенность. Вошел и остановился возле барьера с точеными балясинами, положив на него обе руки. Председатель голосом полным мрачного предостережения, потребовал от Александра назвать имя и чин, и когда подсудимый, еле шевеля губами, потупив взор, сообщил суду о том, как его зовут и в каком чине он служит, председатель, хмуря брови, отрывисто сказал:
— Срам! Позор! И сие дворянин? Не верю! Презрев законы приличия общечеловеческие и Божеские законы, в одних подштанниках, босой, крадется ночью в спальню дочери почтенного гражданина, в спальню честной девицы, садится к ней на кровать и будит девственницу своими грязными, постыдными прикосновениями! Потом же домогается от неё большего, но не достигает желаемого, ибо бдительный отец приходит на помощь своей дочери, вот-вот готовой быть оскорбленной гнусным сластолюбцем! Позор! Позор!
Александра так и корежило от стыда, хоть он и не мог принять таких обвинений в свой адрес, зная, что не совершил преступления. Он был унижен сейчас не просто как безвинный человек, а как недавний монарх, вынужденный выслушивать упреки в свой адрес и не имея возможности все поставить на свои места: купчишку велеть отодрать розгами, председателю суда сделать строгий выговор за то, что не разобрался в обстоятельствах дела и поносит сейчас честного человека, безвинно просидевшего в тюрьме три дня.
— Ваша Милость, — заговорил негромко Александр, — я не покушался на честь дочери купца Переделкина. Ее сестрица вдруг разбудила меня посреди ночи и сообщила, что Фекла Поликарповна очень заболела и надобно им помочь. Вот я и бросился на помощь, не успев, конечно, одеться, как следовало бы поступить…
— Не пытайтесь оправдаться! — подаваясь вперед, грозно приказал председатель. — Вот показания Анны Поликарповны — она свидетельствует о том, что мир спала в своей девичьей постели, покуда её не разбудил отец! И Фекла Поликарповна спала! Вы же гнусными прикосновеньями своими оскорбили её, причинив ей физическую боль. Нравственную боль испытала же целомудренная душа Феклы Поликарповны! Если бы не вмешательство отца, то, я уверен, было бы совершено грубое насилие, ибо разве могла бы справиться хрупкая девица с напором мужской, да ещё взъяренной вином плоти? Посему сообщаю вам, сударь, что вас ждет самая строгая кара, ибо нигде и ни в какие времена общество не оставляло безнаказанным покушение на женскую, а особливо девичью честь! И согласно действующим законам, вам грозит лишение всех прав состояния и каторжные работы сроком до семи лет с последующим проживанием на поселениях!