— Бестужев-Рюмин сумущенный, устыдившийся собственного злосердечия, проистекавшего, как он сам понимал, от одной лишь зависти к герою-капитану, выколачивая из трубки выгоревший табак, проговорил:
— Ладно, Серж, гнать господина Норова не стану. Выкладывай ему, что от него хотели. Да не велишь ли ты вначале денщику поставить самовар да и водки принести. Беседа, смекаю, долгой да трудной будет.
Муравьев-Апостол, страшно довольный тем, что его молодой соратник проникся наконец доверием к такому нужному для д е л а человеку, как Базиль Норов, кинулся к сеням весь радостный и возбужденный, дверь распахнул и прокричал:
— Федька! Федька! Да где же ты, шельмец?
— Да здесь я, вашесывородие, куды ж мне деться…
— Ставь самовар да в шинок слетай за портером, бутылок десять возьми, а водки уж не надобно! — И, обращаясь к офицерам, с улыбкой добавил: Водка в сем серьезном разговоре только помехой станет.
Скоро в сенях загудел самовар, явился портер в бутылках узкогорлых, зеленого стекла. На столе закуска появилась — хлеб, белорыбица слабого посола, выловленная в Бобруйке. Федька ловко выбил пробки, и по жестяным походным кружкам расплескали темный, духовитый портер. Норов, снявший кивер, примостивший его на соседний табурет, одной рукой проигрывал султаном, другой за ручку мятой, видавшей виды кружки взялся:
— Ну, так за что же выпьем, господа?
Серж, весь говорящий от радости и нетерпения, кружкой своею ударил о кружку Норов так сильно, что расплескалось пиво, но даже и не обратил внимания на это Муравьев-Апостол, заговорил со страстью, но приглушенно:
— Ах, Базиль, не знал бы ты, как рад я! Вижу, что дело наше окончится удачей, и ты этому окажешь содействие прямое.
— Ну так в чем же суть дела? — пригубив потртер и губы облизав, спросил егерский капитан, осознавая свою значимость, хоть и не знал пока, что делать нужно.
— А вот в чем! Ты задачи и цели общества нашего знаешь по тем запискам, что я тебе давал читать. Знаю, что самодержавие тебе ненавистно так же, как и нам, и вот настало время прекратить все пустые разговоры и действовать начать!
Вдруг нервное лицо Муравьев-Апостола как-то внезапно перекосилось, точно от испуга или внезапно явившейся мысли. Он поднялся с табурета, подскочил к двери, что вела в сени, приоткрыл её, прислушался, вздохнул облегченно: «Нет, почудилось…» — назад вернулся, строго заговорил:
— Если не ты окажешь нам содействие, Базиль, то и не на кого больше будет положиться. Завтра, сам знаешь, в крепость приезжает император, и, если вознамерился ты посвятить себя установлению в России республиканского правления, то должен будешь оное совершить. Роту егерей, коей ты командуешь, как известно, поставят на ночной караул в доме, где разместится Александр. В твоих руках судьба державы…
— И все-таки пока не понимаю, — улыбался Норов, потягивая из кружки портер.
— Как не понимаешь?! — вспылил Бестужев-Рюмин. — Да он смеется просто! Эдакое недомыслие изображает!
Прапорщик даже вскочил со стула, с кружкой, расплескивая пиво, метнулся туда-сюда, но сильной рукой Сержа был возвращен на место.
— Сердце свое уйми, Мишель, — властно сказал Серж. — Сейчас Базилю я все растолкую. Ну, слушай… Ночью, находясь на карауле, пройдешь ты в спальню Александра, осторожно, тихо его разбудишь, дуло пистолета ко лбу его приставишь и скажешь так: «Ваше величество, вы арестованы». Уверен, у императора поджилки затрясутся, и он на все пойдет…
— На что же, собственно?
— Во-первых, на отречение. Мы будем держать его в каземате до тех пор, покуда он не подпишет указа о ведении конституции!
— Что-то плохо разумею, — пожал плечами Норов. — Если вначале Александр подпишет отречение, то его указ о конституции и силы-то иметь не будет.
— Да не вяжись к словам, Базиль! — вновь поднялся Бестужев-Рюмин. Вначале он утвердит конституционный строй, а уж потом собственное отречение.
— Ну, а если его величество соблаговолит отказаться?
— Кто? этот трусливый заяц, бальный плясун и паяц? — вскипел уже Муравьев-Апостол. — да он в штаны наложит, когда ты поднимешь на него пистолет! Ты начнешь, Базиль, с императора начнешь, а уж мы потом и великих князей арестуем, командующих двух армий, начальников штабов и корпусных командиров, которые с государем приедут. Это вызовет смятение в полках, мы выиграем!
Норов, сидя с поникшей головой, поразмышлял. Тридцатилетний, опытный в вопросах политики и житейских делах мужчина, не спешил дать положительный ответ. Все покуда в предложении руководителей тайного общества казалось ему неясным и по-мальчишески дерзким.
— Ну, а если полки не пойдут за нами? — спросил он холодно.
— Да я уверен в своих черниговцах! — ударил себя в грудь Муравьев-Апостол.
— Я в своих полставках! — вторил полковник Бестужев-Рюмин. — тому ж и алексопольцы Повало-Швейковского — все наши! И вот, представляешь, когда ты захватишь Алексашку, мы двинемся на Москву — путь недолгий, всего полтыщи верст! Дорогой к нам присоединятся другие части, а в Петербурге одновременно с нашим выступленьем поднимется и Северное общество!
— Как, есть ещё и Северное? — удивленно воскликнул брови Норов.
— Есть, Базиль, есть, и потому я тебе о сем сообщаю, что верю тебе, как самому себе, как вот Мишелю.
— Вы, стало быть, и есть главные начальники общества Южного?
— Нет, есть и поглавнее… Пестель, например, — не сразу решившись сделать это признание, тихо сказал Серж и сразу же заметил, что на красивом, хорошо выбритом лице Норова появилась улыбка то ли презрения, то ли горечи:
— Еще по Пажескому корпусу знаком я с Павлом Пестелем…
— Ну так что же? Чем он вам не по душе? — вспылил уже слегка захмелевший Бестухев-Рюмин. — Если бы не Серж, то я бы его предложение о казни, а не об аресте Алексашки сам бы в исполнение привел!
— Я не о том… — грустно заметил Норов. — В корпусе Пестель всеми уважаем был за необыкновенные способности, но всякий видел в нем недостаток чувственности, что отталкивало от Павла каждого — Пестеля не любили. А ещё поражала всех его чрезмерная недоверчивость, понуждала сторониться, ибо нечего было надеяться на то, что дружба с ним будет продолжительной.
— Ну и что? — вскричал Бестужев-Рюмин. — Всякий имеет свои слабости! Моим вот бесам тоже имя — легион!
Норов возвысил голос тоже:
— Но ведь он же великий деспот этот Пестель! Неужто не понимаете, что в случае удачного переворота получите вы своего доморощенного Бонапарта, да ещё и подвластолюбивией французского! Еще большей деспотией обернется для страны революция ваша!
Бестужев-Рюмин больше не кричал — он, взъерошенный, схвативший себя за горло, будто подавился словом, некоторое время глотал открытым ртом воздух, а потом тихо сказал, обращаясь к Сержу:
— Сергей, дал ты маху, пригласив к нам господина Норова да ещё во всем ему открывшись. Нет надежды на его решимость, суесловит только. Ах, сколько мы уж пустословия наслушались и прежде — вижу, тем же все и закончится…
Эти слова, как видно, задели Норова. Он, оставляя подальше кружку, сказал серьезно и даже с заметной угрозой в голосе:
— А вы, господин прапорщик, со своими резолюциями бы не спешили. Мало вы знаете меня. Я воевал, вы же повоевать, — усмехнулся, — по младости лет не поспели. И во мне не только сомнения толка политического ваш прожект вызывает, а ещё и военного. Что ж я, солдат не знаю? Полагаетесь на преданность их делу вашему? Так ведь они же прежде, чем вам поверить, государю присягу давали. Ну, положим, арестуем мы Александра, под караул его возьмем, в каземат посадив. А охранять-то его кто станет: вы, Серж, или сам Пестель на часах встанет сторожить его величество? Нет, рядовых или унтеров у дверей поставите. А положиться можно на твердость духа нижних чинов, которые трепетать будут, как листочки на осине, зная, что самого императора в неволе держат, коему присягу приносили? Да одного лишь словечка Александра, ласкового, обращенного к часовым, или окрика довольно окажется, чтобы мигом запоры с дверей темницы императорской слетели. Жизнью своей или вечной каторгой поплатятся заговорщики, а солдаты — шпицрутенами. Кровью страна захлебнется в междоусобице в случае ином! Получите вы республику!
Норов посмотрел на обоих офицеров строгим, значительным взглядом. Те молчали, считая доводы Базилия небезосновательными. Но Бестужев-Рюмин опомнился быстро, резко вскочил на ноги, крикнул:
— Федька, Федька! А ну, поди сюда! Слышу, что ты в сенях самоваром гремишь!
Денщик, имевший лицо заспанное и немного пропитое, явился не сразу, встал у двери, переминаясь с ноги на ногу. Муравьев-Апостол же вопросительно взглянул на Мишеля:
— Ну, и чего ты от сего эфиопа хотел?
— А узнать желал, что мнит твой эфиоп об особе государя нашего!
— Да что ты делаешь! — кинул Серж на Норова, который улыбался, поигрывая султаном кивера, испуганный взгляд. — Замолчи!
— Нет, не замолчу! Ну, Федька, отвечай да и не бойся ничего. По сущей правде отвечай!
На глупой роже Феди мелькнула лукавая улыбка, но тут же физиономия его вновь приняла выражение сонного покоя, и денщик тягуче заговорил:
— Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответа дать не должен, но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благоизволению управлять — артикул двадцать!
Норов беззаботно рассмеялся:
— Вот, видите, что я говорил?!
— Да ты постой, постой, Базиль! — вскричал Бестужев-Рюмин. — Пусть ответит эфиоп: а что, ежели на особу государя кто-либо покусится? Федька, отвечай немедля!
Денщик вздохнул, но проговорил с заученной готовностью:
— Если кто подданный войско вооружит или оружие предпримет против его величества, или помышлять будет помянутое величество полонить или убить, тогда имеет тот и все оные, которые в том вспомогали или совет свой подали, яко оскорбители величества четвертованы быть. Артикул девятнадцать!