туары мокрые, а не покрыты льдом. Возле здания, вероятно являющегося ночным клубом, стоит длинная очередь. Толпы студентов стоят в тяжелых пальто и шерстяных шапках, покуривая сигареты, разговаривая и смеясь слишком громко. Для этой студенческой молодежи жизнь кажется такой легкой. Я осознаю, что все это ждет меня совсем скоро. Я смотрю на мое будущее (за минусом сигарет). При виде всего этого у меня появляется странное чувство вины.
Вернувшись домой, я застаю своих родителей сидящими на диване. Мама просматривает какие-то папки, а папа читает газету. То ли они хорошо научились притворяться, что не волнуются о том, что я одна еду на машине ночью, то ли еще что, но, судя по всему, они привыкают к самой идее. Я спрашиваю о Джейке, и папа отвечает мне взглядом, говорящим: «Тебе еще надо спрашивать?», и я понимаю, что Джейк в своей комнате разговаривает по телефону с Сэм. Я сажусь в кресло напротив них и снимаю ботинки. Большой палец ноги торчит из дырки в носке, и я смотрю на него.
– Она очень больна, – говорю я.
– Да, солнышко, мы знаем. – Мама смотрит на меня, а потом на папу.
Я начинаю плакать, и они не препятствуют этому. Они не спешат ко мне, чтобы обнять, погладить меня по волосам, вытереть слезы с моего лица или сказать мне, что все будет нормально, и я чрезвычайно ценю это.
– Мне так грустно думать о том, что она совсем одна. Никто не должен так жить. Никто не должен жить один, и никому не должно приходиться умирать в одиночестве.
– О, я не думаю, что она одинока. У нее есть друзья. Много друзей, которые ей как семья. И теперь у нее есть ты, – говорит мама.
– Это так иронично. – Я вытираю нос рукавом.
Папа поднимает на меня взгляд:
– Что иронично?
– Ну, она бросила меня, потому что боялась, что ее семья и община отвергнут ее из-за ребенка. А потом все равно ушла от них. Так что, в конечном счете, она могла бы оставить меня, и у нее, по крайней мере, была бы дочь. И сейчас она бы не была так одинока.
– Да, это так, – говорит мама. – Но тогда бы ты потом осталась совсем одна, и, думаю, для нее это было бы невыносимо. И ей бы было еще сложнее, чем сейчас.
Я прижимаю пальцы к глазам, пока не начинает кружиться голова от ярких цветов и форм, мелькающих передо мной.
– Это уже слишком. У меня болит голова. Думаю, мне просто нужно немного поспать.
Я желаю доброй ночи и иду к лестнице.
– Ой, подожди. Симона? – Мама зовет меня из гостиной.
Я возвращаюсь:
– Да?
– Тебе оставили сообщение, – говорит она и протягивает мне бумажку, на которой она написала своим раздражающе идеальным почерком: «Звонил Зак. Сказал, что хочет поговорить о следующем разе».
Часть девятнадцатая
Естественно, первое, что я делаю, это звоню Клео. Уже слишком поздно звонить Заку. Звонить Клео тоже поздно, но это экстренный случай. Я зачитываю ей сообщение. Она говорит, что не понимает, и тогда я напоминаю ей о нашем с ним разговоре, который я пересказала ей слово в слово. Клео говорит:
– О, мой бог. Он стопроцентно звонил, чтобы пригласить тебя на свидание.
А потом я рассказываю ей о своем ужине с Ривкой, и она восклицает:
– Ну и вечерок у тебя!
Мы заканчиваем разговор, и всю оставшуюся ночь я без конца ворочаюсь, не заснув и на минуту. Мне грустно из – за Ривки. Я счастлива из – за Зака. Я не знаю, какой эмоции отдать предпочтение – они наскакивают друг на друга всю ночь напролет.
Так что, как вы можете себе представить, утром я далеко не в лучшей своей форме. День проходит как в тумане, и я не имею в виду, что он пролетает незаметно. Он тянется до боли медленно. Я не могу сфокусироваться ни на чем, кроме разговора, который еще не состоялся. Я мысленно пробегаюсь по нескольким вариантам, включая тот, в котором оказывается, что я совершенно неправильно поняла значение его сообщения и выставила себя полной дурой.
У Клео третий урок – испанский язык вместе с Заком. За ланчем она подтверждает, что сегодня он здесь, а потом клянется, что ничего ему не сказала и не смотрела на него знающим или намекающим взглядом, и у меня нет другого выбора, кроме как поверить ей. Джеймс оставил свою обычную роль скептика и приходит в восторг из – за происходящего со мной, выказывая излишнюю сентиментальность, потому что это новый Джеймс. Джеймс после-визита-сюрприза-Патрика – неистребимый романтик.
Когда звучит последний звонок, я направляюсь в офис «Gazette», мое сердце стучит так громко в груди, что, я уверена, каждый проходящий мимо меня по коридору слышит его. Я представляю, что все таращатся на меня, зная, что я собираюсь узнать, что значит это сообщение Зака. Как вы можете видеть, после ночи без сна я слегка брежу.
А вот и он, с карандашом за ухом, сидит в своих высоких кедах камуфляжной раскраски за столом для совещаний. Он не видит, что я пришла. Он разговаривает с Эми Флэнниган и Марселем. Я сажусь за дальний конец стола, который быстро заполняется другими сотрудниками. Кто-то роняет книгу на пол, и Зак поворачивает голову. Наши глаза встречаются, он до невозможности мило улыбается мне, а потом едва заметно машет пальцами в знак приветствия. Я губами проговариваю: «Извини, что не перезвонила», но в его взгляде вопрос: «О чем ты?» Я подношу руку к уху, изображая телефон. Он кивает и машет, словно отвечая: «Все нормально».
Марсель начинает собрание.
Я получаю задание на краткий очерк о двух студентах по обмену из России. А может, о двух студентах, которые по программе обмена поедут в Россию. Я слушаю не особо внимательно. Собрание наконец заканчивается, и все слоняются вокруг, болтая. Я очень долго убираю свой блокнот, потому что Зак все еще разговаривает с Эми и Марселем, а затем жду несколько минут, но потом у меня появляется ощущение безнадежности, я набрасываю лямку рюкзака на плечо и ухожу.
Зак нагоняет меня в коридоре:
– Подожди меня.
– Прости. Мне показалось, что у тебя важный разговор. Ну, неважно, – говорю я, – я просто хотела извиниться, что не перезвонила вчера вечером. Я поздно вернулась домой.
О, боже. На нем серый свитер, из-за которого его глаза выглядят изумительно, и, думаю, он такой мягкий на ощупь, но не волнуйтесь – я достаточно хорошо умею себя контролировать, чтобы знать, что стоит держать руки при себе.
– Да все нормально. Я просто хотел узнать, как прошла вечеринка Джеймса.
И все? Это все, что он хотел узнать? Просто хотел узнать, как прошла вечеринка Джеймса? Я такая дура. Зачем я позвонила Клео? Зачем я говорила об этом с Джеймсом за ланчем? Зачем я придала такое значение единственному телефонному звонку? Одному глупому сообщению?
– Все прошло отлично.
– Ты попробовала баклажаны с пармезаном?
– Нет. Я ела лингуине[45]с грибами. Прости.
– В смысле лингуине кон фунги[46]?
– Я думала, ты изучаешь испанский.
– Да. Но я немного сам изучаю и итальян – ский. – Он переминается с ноги на ногу и смотрит куда-то в конец коридора. Потом в другую сторону. Он кого-то ждет? Он снова смотрит на меня: – Так как насчет того, чтобы попробовать баклажаны с пармезаном в субботу вечером?
И вот я снова расплываюсь в широкой улыбке. Просто не могу удержаться. Я даже поднимаю руки к груди, закрывая сердце, словно пытаясь удержать его внутри, словно оно готово вырваться.
– С удовольствием.
– Хорошо.
Зак улыбается, я улыбаюсь в ответ. На самом деле я не прекращаю улыбаться на протяжении всего пути домой.
У меня свидание с Заком. У меня свидание. С Заком. У меня. Симоны. У Симоны свидание с Заком. В эту субботу мы будем есть баклажаны с пармезаном. В «Il Bacio». Ладно. Пожалуйста, припомните кое-что. Вспомните, этого никогда раньше со мной не случалось. Вспомните, что я целовалась лишь с тремя парнями, с одним во время глупой игры, а с другими двумя на вечеринках, где был алкоголь, и меня вырвало после последнего из этих экспериментов. Я никогда не стояла лицом к лицу с парнем при свете дня (ну, если быть точнее, то при свете флуоресцентных ламп школьного коридора) и не вступала с ним в разговор, из которого становилось бы понятно, что мы друг другу нравимся. Мне шестнадцать лет и девять месяцев, а меня еще ни разу не приглашали на свидание. Теперь вы понимаете, почему я себя так странно веду?
Я добираюсь до дома и звоню Клео и Джеймсу. Потом я звоню Ривке.
– Вот видишь? – говорит она. – Я тебе говорила, что ты не вызываешь у него отвращения.
– Это твоя версия «любой парень был бы счастлив встречаться с тобой, бла-бла-бла»?
– Наверно. Так что ты наденешь?
– Я не могу даже думать об этом. Я знаю только, что определенно накрашусь помадой, которую ты мне подарила.
– Верное решение.
– Так что я позвоню тебе в воскресенье утром. После важного вечера.
Наступает пауза.
– Меня здесь не будет, Симона. Мне завтра придется лечь в больницу Бет Израэль, я пробуду там несколько дней. До понедельника. Но я там буду на связи.
– Мне можно будет позвонить тебе туда?
– Конечно. Это же не тюрьма. Просто больница, где сделают еще кое-какие анализы.
– Тебе придется провести выходные в больнице?
– Ага. Но это ничего. У них есть кабельное, в отличие от моего дома в глухомани.
– Мне можно будет тебя навестить?
– У тебя вроде на выходные и так запланировано много дел.
– Но не завтра вечером. Я принесу ужин. Тебе можно есть?
– Я попробую.
И снова, как вы, вероятно, можете себе представить, мама с папой не выказывают никакого сопротивления, когда я сообщаю, что поеду на машине в город в пятницу вечером. Более того, папа днем готовит ужин для меня и Ривки, упаковывая его в корзину для пикника с настоящими тарелками и серебряными приборами. Жареная курица и сладкий картофель с розмарином и шпинатом. Я звоню в свою любимую пекарню, которая находится на полпути в город, и узнаю, есть ли у них хала. У них есть. Прошу их оставить две для меня. Я беру свечи и два маленьких подсвечника, а также выклянчиваю у папы разрешение взять бутылку вина. Думаю, пребывание в больнице не значит, что Ривка должна пропустить Шаббат.