Дома, вопреки ожиданиям, Вероника не собирала вещи.
Более того – со счастливым видом сидела на кухне, глядя на Эсмеральду, лежавшую на столе, и не пыталась утвердить порядок, согнав ее на пол.
…А из спины кошки росли черные крылышки летучей мыши. Вдвойне чертовщина!
Руслан тяжело прислонился к стене. Поднимаясь к квартире, он почти убедил себя, что пережил сегодня обычный стресс, подкрепленный в конце алкоголем. Его сердце гулко стучало, а в голове вертелась мысль: ему не выбраться из исказившегося мира, потому что исказился не мир, а сам Руслан. Где-то по дороге от первого экстрасенса до порога квартиры наступил на волшебный круг и навсегда обречен видеть то, что видеть не положено…
– Я тут подумала, на психолога мы угробили кучу денег. Практически на ветер выкинули! А нужно лишь сделать так, чтобы Эсмеральда мне нравилась… – Вероника счастливо улыбнулась и протянула мужу чек. Самую обычную тонкую бумажку со строчками, распечатанными кассовым аппаратом на последнем издыхании чернил. Руслан машинально схватил чек.
Какое-то время его разум отказывался распознавать смысл обычных букв и цифр, но когда мужчина почти поверил, что бумажка заколдована, мозг наконец справился с привычной задачей.
– …И совершенно случайно увидела в зоомагазине эту маскарадную шлейку, – продолжала рассказывать Вероника. – Правда же, с крыльями Эсмеральда такая безумно миленькая, что я могу теперь простить ей все остальное?
Не веря своему счастью, всего за сто пятьдесят рублей, Руслан согласно закивал.
Его мир возвращался в норму.
Светлана ДурягинаПокушение
Люблю я наших российских бабушек, сама не знаю за что. Может быть, за неиссякаемый оптимизм и любовь ко всем окружающим? Любой мужчина не старше пятидесяти лет для них «сынушка», а женщина моложе пятидесяти – «доченька». В народе говорят: «Старые – что малые» – видимо, из-за беззащитности и непосредственности тех и других.
Однажды я на три недели попала в компанию женщин старше семидесяти лет. Произошло это в терапевтическом отделении районной больницы. Моими соседками по несчастью оказались четыре женщины: баба Маня, баба Нюра, баба Вера и не старая еще Клавдия, которая всех этих бабушек знала. В первый день знакомства Клавдия пыталась как можно больше узнать обо мне, но, поскольку я предпочитаю слушать, а не говорить, Клавдия сама словоохотливо рассказывала мне истории из жизни наших пожилых соседок.
Заметив, что я с особой симпатией отношусь к бабе Мане, Клавдия сказала мне:
– Ты с ней осторожней: блаженная она, Манюня-то.
– Почему это? – удивилась я.
Аккуратная и приветливая восьмидесятишестилетняя бабушка Маня понравилась мне с первого взгляда. Ее загорелое, румяное, как корочка свежеиспеченного пирога, лицо было сплошь покрыто морщинками, а карие глаза излучали доброту и радость. Всех она называла ласково: «Галенька», «Светонька», «Клавонька»; всех благодарила за любую малость.
– К ней ежики из леса питаться ходят, – сделав круглые глаза и поглядывая на бабу Маню, громким шепотом сообщила Клавдия. – Нынче летом сын к ней приехал. Капитан он, Володька-то. Нечасто навещает. Ну и решил ей усадьбу окосить. Я иду мимо, а он косит. Вдруг Манюня выскочила из дому, бежит, одной рукой за сердце держится, другой сыну машет, кричит: «Стой, сынушко, не коси боле!». Тот испугался, спрашивает: «Мама, что случилось-то?». А она ему: «Не коси тут, сынок, а то ежику стерня пузико колоть будет». Ой, умора, ой, не могу!
Баба Маня, прилаживая слуховой аппарат к уху, интересуется:
– Про меня говорите?
Клавдия кивает:
– Ага, про ежиков твоих.
Баба Маня, улыбаясь, включается в разговор:
– Домик у меня на краю поселка стоит, вот ежики и повадились ходить в гости. И все норовят к Шарику в будку забраться, у него там всегда есть чем поживиться. А пес сердится. Так я Шарика стала в сарайку запирать на часок. Один ежик приходит, как поезд по расписанию, в девять часов вечера. Я пса запру, в будку мисочку с молоком поставлю, булочку покрошу и жду. Вижу, трава шевелится – это ежик мой идет. Я подойду тихонько, а он в будке-то чавкает да фыркает. Наестся и обратно в лес топает. Славный такой, глаза что бусинки!
– Ой, Маня, дожила чуть не до ста лет, а все как дитя! – хихикает Клавдия. – Погляди вот на Нюру. Она тебя на двадцать лет моложе, а какая степенная!
Баба Нюра, худая, бледная и меланхоличная, ходит на костылях. Десять лет назад она сломала шейку бедра, но операция ей противопоказана, и баба Нюра терпеливо, без охов и стонов носит свою боль.
– Ничего, Бог терпел и нам велел, – говорит она тем, кто выражает ей свое сочувствие.
Зато баба Вера, громогласная, пышнотелая, словно из батонов сложенная, требует к себе постоянного внимания, нашего и персонала. Она ходит мало, больше лежит, постоянно охает и стонет, ругает санитарку за то, что та не дает ей белого хлеба (врач прописал бабе Вере диету).
– Так и с голоду недолго помереть! – говорит она каждое утро, с отвращением разглядывая кусок черного хлеба на своей тарелке. – А мне ведь всего восемьдесят два годика. Пожить-то охота!
Вечером баба Вера, не желая ждать, пока санитарка доделает процедуры лежачим больным, кричит в открытую дверь палаты:
– Наталья! Сколь тебя ждать-то можно? Иди мне панцирь надевать!
Так она называет памперс, который всегда надевает на ночь, боясь не успеть дойти до туалета.
Однажды утром к нам, постучав, вошел высокий худой старик из соседней палаты, церковный староста Дмитрич. Он остановился напротив кровати бабы Веры и стал хмуро и пристально ее разглядывать. Всем на удивленье баба Вера продолжала спать, когда все уже давно бодрствовали, и даже похрапывала слегка, что указывало на сон глубокий и сладкий.
– Вот, полюбуйтесь на нее! – Дмитрич ткнул пальцем в направлении спящей. – Спит, как голубица, а я сегодня по ее милости с двух часов ночи глаз не сомкнул!
Все удивленно воззрились на него, а Клавдия живо поинтересовалась:
– Чего так?
– Ваша сожительница на мою честь покушалась! – с негодованием произнес Дмитрич. – Причем два раза за ночь!
У нас непроизвольно открылись рты, а Клавдия хлопнула себя руками по бокам и захохотала. Тут баба Вера открыла глаза и недружелюбно ответила:
– Полно врать, Дмитрич! Ну перепутала я палаты сослепу. А ты такой сухой, что тебя из-под одеяла и не видно вовсе, я и улеглась.
Дмитрич перешел на фальцет, выплескивая перед нами свое негодование:
– Шмякнулась на меня среди ночи со всей дури, а весу-то в ней, как в моей корове Зорьке! Я чуть Богу душу не отдал без покаяния! Особенно второй раз страшно было: я решил, что это уже осознанная диверсия!
Мы с Клавдией, забыв о приличиях, валялись по кроватям, держась за животы от смеха, глухая баба Маня тихонько хихикала, желая присоединиться к веселью, и даже баба Нюра не удержалась от улыбки.
– Да ничего не осознанная! – рассердилась баба Вера. – Просто я на ночь приняла мочегонное, которое утром выпить забыла. Вижу худо, ну двери и перепутала. А кровать у него стоит у той же стены, что и у меня, – пояснила она нам, пытаясь перекричать Клавдиин хохот.
Дмитрич махнул рукой и хотел было уйти, но тут в палату вошла санитарка, привлеченная небывалой жизнерадостностью пациентов. Дмитрич, указуя на бабу Веру, сердито произнес:
– Наталья, ради Бога, выдай ей горшок, не то я до выписки не доживу. А ты писай в горшок, клюшка слепая, да не шастай по ночам! – сверкнул он глазами на бабу Веру и ушел, хлопнув дверью.
Баба Вера, желая, видимо, оставить последнее слово за собой, в сердцах плюнула вслед гостю со словами:
– Тьфу на тебя, старый греховодник!
Дождавшись, когда стихнет гомерический хохот в палате, она сурово, как всегда, вопросила санитарку, утирающую выступившие от смеха слезы:
– Наталья, мы сегодня завтрикать будем аль нет?
Наталья сделала подобострастное лицо, втянула живот, приложила ладонь к косынке, пристукнула потрепанными тапками и отрапортовала:
– А как же, госпожа генеральша! Война войной, а обед по расписанию!
И, скомандовав себе «Кру-гом! Шагом марш!», отправилась на пищеблок за кашей.
Екатерина НикитинаПро спортзал
После сытного ужина, когда Владимир расположился на отдых от трудов и забот, жена торжественно внесла в зал напольные весы и поставила их перед диваном. Владимир, смотревший футбол, намека постарался не заметить. Тогда жена вздохнула и переместилась левее, грудью аккуратно закрыв благоверному экран.
– Ну Наташ, – воззвал к ее совести Владимир, – грудь-то твою я уже видел, а этот матч первый раз смотрю…
Наталья пропустила хамство мимо ушей. Владимир подождал еще немного, грудь не сдвинулась с места, и он предпринял второй заход:
– Ты меня не любишь, – с уверенностью сказал он. – Вон какой красавец тебе достался, а ты его куском хлеба попрекаешь. Вот не иначе как по расчету замуж выходила.
– Вов, у тебя машина есть? – невинно поинтересовалась Наталья.
– Нет, – не считывая намек, честно ответил Владимир.
– А дача? А квартира своя?
– Ты к чему клонишь? – заподозрил недоброе благоверный.
– Я к тому клоню, что так плохо даже гуманитарии не рассчитывают, а у меня все-таки высшее экономическое. Так что не воображай: выйти замуж за тебя можно было только по большой любви. Что я сдуру и сделала.
– Чего сразу сдуру?
– А с того! На работе девчонки хвастаются. У одной мужик – золотые руки, всю технику в доме отремонтировал, сейчас ремонт затеяли, так он ей лишний раз кисточкой махнуть не дает, все сам, все сам. У второй не мужик, а Бандерас, мускулы на солнце блестят. А ты у меня если чем и блестишь, то намечающейся лысинкой и животиком. Уже не помню, когда что тяжелее пирожка поднимал.
– Вот теперь обидно, Наташ! – От оскорбления Владимир даже с дивана приподнялся. И непроизвольно потрогал макушку в поисках мифической лысины. – Я тут тружусь не покладая рук на благо семьи.