Сухой вскочил, остервенело кинулся к Белецкому: куда, куда давал? Тот отступил, попятился, рукой загородился. Сухой все налетал — едва не в драку лез. Скачков по-капитански грозно глянул издали: чего, чего еще? Но тут свисток протяжный, и все смешалось на поле, упало напряжение. Усталой, запалившейся гурьбой на отдых потянулись футболисты.
— Геш, ты видал его?.. — окликнул, подбегая, Сухов — горячий, задыхающийся, в мыле. — Нет, ты видал? Его же на моторе не достанешь!
Искал сочувствия, заглядывал в глаза. Скачков отворотился — клокотало зло. Чего темнить, чего на парне зло срывать? Ведь сам же понимал, что мог достать, и если бы…
— Иди, иди отсюда… Катись! — сквозь зубы процедил Скачков и шаг прибавил, чтоб не приставал.
В туннеле под трибуной его позвал Белецкий, — едва не плачет от обиды.
— Геннадий Ильич…
— Ладно, ладно… — грубовато потрепал парнишку по плечу, повел с собою. — Пас был на блюдечке. Чего там!.. Не обращай внимания.
— Уж лучше бы я сам, Геннадий Ильич!
— Пошли, пошли. Все впереди еще…
…Интересно, изменит что-нибудь тот тренер в своих первоначальных установках? Скачков не думал о парнишке-нападающем, его могли и заменить, — он опасался все того же Лехи, старого, проевшего все зубы на футбольном поле, способного вдруг вдохновиться на не обдуманный заранее поступок, рискованный, опасный, но, как правило, результативный. Дотом попробуй отыграйся…
— Как нога? — прогудел Матвей Матвеич, нависая над Скачковым массивной волосатой грудью Весь тайм он просидел у края поля на скамейке с запасными и близко видел, как изматывал Скачкова нападающий. — Ты кинь его как следует… Чего он? — посоветовал Матвей Матвеич. — У них же ставить больше некого!
Скачков, почти задремывая от усталости, расслабив руки, ноги, открыл, чуть разлепил глаза:
— Все в порядке… Ничего.
— Чаю дать?
— Не стоит…
И снова отрешился.
На второй тайм, сберегая силы, он вышел после всех, последним, когда команды разбежались по обеим половинам поля и нападающие, которым начинать, переминались у мяча, поглядывали на судью с хронометром. Скачков, окидывая поле, определил, что у противника все без замен и без перестановок, и, чтобы сразу же настроиться на темп, включиться по свистку сирены, подпрыгнул сильно раз, другой, попутно взмахивая руками. На левом фланге ярко выделялась не тронутая потом, чистенькая майка, — вместо Сухого вышел запасной. Самого Сухого не было ни в раздевалке, ни на скамейке у ворот, — обиделся, совсем ушел со стадиона.
Опять забегали, опять перемешались. Скачков, перемещаясь, как необходимо по игре, рассудочно и остро просматривал все поле. Так шахматист глядит на доску, когда на ней еще полно фигур. Сейчас Белецкому создать бы пару, тройку голевых моментов, и все — достаточно, не надо больше ничего. Парнишка весь заряжен на удар. (Об этом говорил, напутствуя, Иван Степанович: «Белецкого, Белецкого не забывай!..») Но что-то спуталось, пошло совсем не так. Скачков недолго видел впереди семерку на футболке Игорька, он скоро потерял его из виду, почувствовал, что замотался и стал не успевать на перехват напористого Лехи. Мальчишка на краю теперь подолгу передерживал мячи и не спешил отпасовать, едва обозначалось нападение. Он ждал, искал единоборства, а если замечал, что страж его не подступал вплотную, сам рвался к лицевой и бил, простреливал опасно вдоль ворот.
Скачков и не заметил, как уступили центр поля. Ворота стали близко за спиной, и он, отчаянно гадая: пойти и броситься на молодого или смотреть, глаз не спускать с маячившего Лехи, все отступал, все пятился и чувствовал, как мечется за ним защита, как бегает от штанги к штанге молодой испуганный Турбин, товарищ Игорька по дублю. «А, черт!..» И часто шел на крайнюю, решительную меру, ногами в ноги, в мяч, стремительным подкатом. Сам на земле, но мяч за полем, и можно оглядеться, перестроиться, передохнуть.
Свистят и издеваются трибуны, не слышно ни сирены, ни что кричит там от ворот Матвей Матвеич, судья показывает знаками, и вот уж снова вброшен мяч, опять навал, опять прижали, и тут Скачков промахивается со своим подкатом, а вскакивая, видит, как замаячила на подступах к штрафной горячая и мокрая, хоть выжимай, спина Решетникова. Он не терял мгновений, Леха, и бил своими крепкими, настильными, как выстрел из мортиры, ударами; бил не раз, не два, но слава и хвала сегодня молодому Турбину. Скачков чуть жилы не порвал, чтобы успеть и помешать удару, не дать случиться назревающему голу, и доставал, мешал, но кто бы знал, что стоили ему все эти вскакиванья и рывки вдогонку!
Минуту бы, другую передышки!
Длинными, через все поле пасами он стал переводить игру на тот, противоположный фланг, но стоило отдать и осмотреться, как вот он, вновь идет, сработавшийся и нацеленный на гол тандем: проворный, без следов усталости мальчишка и таранистый в своей расхлыстанной футболке Леха. Они, конечно, чувствовали, вся команда знала, что здесь вот-вот будет прокол, — и жали, били специально в одно место…
Свисток судьи остановил игру, и, радуясь невольной передышке, Скачков не торопился к месту нарушения. «Я, я пробью!» — руками помаячил он ребятам. Но что там? Белецкий, поджимая к животу колени, лежал и перекатывался на спине по гаревой дорожке. «Сломался?..» Скачков ускорил шаг… Как оказалось, Белецкий оттянулся в оборону, хотел остановить напористого Леху, но тот, в азарте ли, со зла ли, так врезался в него заматерелым, выкованным в тренировках телом, что парень вылетел за бровку.
Под рев разбушевавшихся трибун бежал, катился шариком судья, мелькая бледными коленками. Сбегались игроки.
Белецкого подняли, он прыгал на одной ноге, держался за колено. Решетников, оправдываясь, пытался объяснить и разводил руками.
— Что… чокнулся совсем? — накинулся Скачков, едва переведя дыхание, и грудью в грудь полез на Леху, но тут судья развел их, растопырил руки. Леха покаянно жестикулировал, прикладывал к сердцу руку, но что он говорил — не разобрать…
Прихрамывая, но с каждым шагом меньше, Белецкий побежал на поле, и судья ткнул пальцем, показал, куда поставить мяч.
Выгадывая лишние мгновения, Скачков нагнулся, переставил мяч по-своему, потом стал пятиться, высматривая поле. Нет, ничего не находилось впереди, — все игроки разобраны надежно. Он сильно разбежался, но пробил тихо, откатил мяч рядышком, Белецкому. Пока тот принял да разглядывал, куда и как перемещаются ребята, Скачков вдруг ощутил в себе прилив неудержимых сил, взорвался на рывок и устремился на ворота, бежал, летел — и многое теперь зависеть стало от партнеров: поймут ли, подыграют? Белецкий понял все и подыграл как нужно: и мяч попридержал, и обошел кого-то, а лишь перед Скачковым обозначился проход к воротам, он мягко, четко выложил ему на ход. «Ай, молодец!..» — заликовало в бешеной груди Скачкова, и, доставая мяч, он увидал ворота, вратаря, молниеносно понял, куда он кинется, сместится, и врезал по мячу с такой силой, что от рубца шнуровки заломило ногу.
Едва ударив, он понял, что получилось хорошо, — мяч плотно лег на ногу. В какое-то мгновение он потерял его из виду, но вот увидел и радостно, восторженно подбросил руки: есть! По восходящей линии, не шелохнувшись, не крутясь, словно ядро из гладкоствольной пушки, мяч врезался в «девятку». Вратарь, весь вытянувшись наискось ворот, почти достал, царапнул по нему, но только лишь царапнул — не помешал… Скачков, обмякнув, словно спущенный утихший мяч, услышал беснование трибун. До той минуты, пока он разгонялся, пока искал пространства и следил за вратарем, — на все эти мгновения атаки он вроде бы оглох и не слыхал, как тысячи народу, вскочив, кричали, плакали, молили, любя его и заклиная: «Ну, Гешенька, ну, Геш!..» «Да бей же, бей, горбыль проклятый!..»
На него прыгали товарищи, наваливались горячей потной кучей, он принимал их поцелуи и объятия, но сам уже не чувствовал ни радости, ни ликования — одну усталость. Он брел назад, оттягивал от горла жаркую футболку и с мукой запрокидывал лицо, не в силах справиться с распухшим сердцем. Нет, к черту, такие сумасшедшие рывки уже не для него. И часто сплевывал обильную тягучую слюну — вернейший признак обморочной слабости.
Противник под угрозой проигрыша подтягивал для нападения защитные порядки, — терять им нечего. Остервеневший Решетников, подкатывая рукава, махал своим: вперед, только вперед! Скачков оглядывался на судью: не стал ли он посматривать на свой секундомер?
Другая половина поля очистилась совсем, даже вратарь стоял у линии штрафной, смотрел, как там орудуют, пытаясь сокрушить «бетон». Мяч стал все чаще улетать на дальние ряды трибун. Скачков теперь не отходил от Лехи, а если иногда не поспевал, то Леха все равно запутывался в частоколе обороны: при скученности двадцати парней не очень разгуляешься с маневром. И все же Леха лез, метался в самой свалке. Вот подыграли ему снова, и он попер с мячом вперед, как буйвол в заросли: один игрок остался за спиной, другой, еще ударился о Леху кто-то и отлетел, а он все на ногах, все двигается и поглядывает то на ворота, то на своих: кто где, кому отдать? Остановить бы следовало Леху, помешать ему как раз сейчас, но у Скачкова ни дыхания, ни бега, а сердце — хоть придерживай рукой. И он увидел: Решетников рванулся, катнул себе на выход мяч, кто-то из стопперов упал ему под ноги, но Леха не ударил, а отдал в сторону, наискосок, и — оставалось развести руками: к мячу успел парнишка нападающий, один, без стража, без опеки. Была еще надежда, что под таким углом мяч не минует вратаря, Турбин в воротах изготовился, напрягся, но малый вновь откинул мяч, и тут уж быть спасенья не могло. Решетников в упор, злорадно расстрелял ворота. Турбин, бедняга, даже не метнулся: куда там!..
На гол, сквитавший счет, из вежливости, сдержанно, отозвалась лишь западная трибуна.
Скачков уныло посмотрел туда, где на скамейке запасных сидел Иван Степанович. Из всех, что были в этот день на стадионе, лишь он один увидел промах капитана. Те, на трибунах, — они не смыслят ничего и видят только гол: кто забил, кто пропустил… Иван Степанович, в карманах руки, шагал вдоль бровки поля: туда — назад, туда — назад. «Замена будет, нет?» — высматривал Скачков, но тренер не глядел на поле, а все ходил, сутулился, — переживал. «Заменит в дополнительном», — решил Скачков, опять настраиваясь на игру.