Равенство в счете вернуло вновь командам осмотрительность. Да и последний натиск измотал противника. Скачков почувствовал свободу, облегчение и стал все чаще посылать мячи Белецкому. В мальчишке клокотали силы, и он трудился за двоих, но вот что странно: зачем он так оттягивался к бровке, где задыхающийся Леха своими бесконечными подкатами легко сбивал игру, выбрасывая мяч на аут? Скачков сердился и давал мячи на выход, старался дать как можно лучше, выкладывал «на блюдечке», однако Игорек упрямо устремлялся к краю и там финтил, как вьюн, выматывая жилы из защиты. Ах, вот он для чего! Старательный Белецкий, выманивая к краю игроков, готовил коридор ему для нового броска. «Ну, нет. Куда там… А — хотя!..» И не успел подумать, а уж бежал и рвался, напрягаясь, — опять какой-то взрыв, посыл в движенье, все мысли, силы, тело, все в атаке, в беге, в напряженье, и вот уж мяч почти что доставал, успев заметить впереди ворота, уже нога заныла и окрепла в ожидании удара, как вдруг огонь и чернота в глазах, полет и кувырканье как попало… Очнулся он, почувствовав лицом прохладу пахнувшей землей травы. Перевернулся на спину, увидел над собой ребят: все лица, лица, лица… Протискался Матвей Матвеич, присел, в коленях поместив объемный свой живот. Но только подхватил ручищами под спину, как вновь поплыли, вздыбились в глазах трибуны, и пусто-пусто стало в голове… Потом Скачков увидел сверху еще одну сбежавшуюся группу, там был судья и больше наблюдалось суеты. Он завозился на руках Матвея Матвеича, соображая, что Лехе, кажется, досталось крепче, — его и не пытались поднимать.
— Пусти-ка… — попросил он массажиста, но за руку держался. Попробовал ступить на ногу: можно, потом еще шагнул — и ничего.
— Ну все, порядок. — И он пошел один, прихрамывая, потирая ногу. Матвей Матвеич наблюдал со стороны: разбегается, нет?.. Разбегался!
Судья метался, выпроваживал всех посторонних с поля и махал рукой, чтоб подавали мяч. Леху, как он лежал на травке, переложили на носилки, понесли. «Наверно, перелом», — решил Скачков, но подойти и извиниться было некогда: пока распрыгался — игра.
На место Лехи вышел запасной, со всеми нерастраченными силами, старался успевать везде. Скачков, оттягиваясь в оборону, поглядывал на свеженького игрока, как старый умный пес на шаловливого щенка.
Турбин, перехватив на резком выходе прострельную передачу, стоял на месте, бил и бил мячом о землю, а сам глядел, высматривая в поле: куда, кому? Скачков махнул рукой: сюда… Тот разбежался, выбросил рукой Скачков принял, повел, минуя центр поля, — мяч, как привязанный, катился в полуметре от ноги. «Ну, ну же!» — подзадоривал он запасного, все больше углубляясь, а сам следил и замечал, как заметалась впереди защита, пытаясь разобрать свободных игроков. И он дождался, выманил, — парнишка кинулся, Скачков мотнул его, оставил за спиной и вышел на штрафную. Тут верно оценил создавшуюся ситуацию Белецкий, — он вихрем полетел наискосок от края, бежал, в ладоши хлопнул: «Тут я, тут!..» Щечкой, длинным стелющимся пасом Скачков подал ему на выход, а сам тотчас сместился влево, чтобы иметь перед собой всю площадь вражеских ворот, — вот так же выходил на их ворота Леха.
— Я… Я!.. — вдруг закричал Скачков, потребовав ответный пас. Он так и ждал, так и рассчитывал, что Игорек оттуда, с лицевой, откинет мяч ему на ногу, но тот, зарвавшись, ничего не слышал, не соображал.
— Дай! — завопил Скачков, неистово стуча себя руками по коленям. Ведь прямо же с угла идет, пацан, а тут ворота — вот они, мяч на ногу и — в сетку!..
Но что кричать было, приказывать, взывать, — напрасно! Белецкий — во вратарской, Белецкий — у ворот, мяч на ноге: летит, не слышит. Весь ныл, всю ярость и азарт счастливого прорыва, весь свой стремительный разбег вложил он в сокрушительный карающий удар, и от такого мощного удара мячу положено бы сплющиться и лопнуть, не уцелеть воротам, если в штангу, смерть, гибель вратарю. И в тот момент, когда мяч должен был снарядом страшным устремиться от ноги в ворота, вратарь, несчастный, обреченный, решился на последнее, что оставалось: он прыгнул и поставил себя как бы под выстрел, надеясь не поймать, конечно, а лишь бы зацепить, отбить рукой ли, телом, чем придется. И он отбил бы, зацепил, мяч неминуемо бы врезался в него, — слишком был острым угол для удара, но… что-то вдруг случилось. Удара, каким его предчувствовал сам бьющий и вратарь, каким ждал весь вскочивший на ноги, ревущий стадион, — удара и не получилось. Вот растопырился в отчаянном броске вратарь, сам Белецкий следом за своей ногой влетел и брякнулся в ворота, но… мяч-то, где же мяч? А мяч, задетый краешком, чуть-чуть, тихонько покатился в сторону, и уж вратарь валялся на земле, Белецкий рыбиной забился в сетке, а мяч катился и катился и возле ближней штанги пересек черту ворот. И тут увидели, поняли: получилась срезка! Но был гол, был, — мяч в сетке все равно! И — что тут началось!.. Скачков всплеснул руками и залился смехом: бывает же такое! А сам Белецкий, осознав, что мяч все же в воротах, а значит, гол, победа, впал в буйное неистовство и яростно набросился на мяч, — бил, бил, пинал с обеих ног, вколачивая в сетку, пока его не оттащили.
Судья, единственный, кто сохранял невозмутимость, шел быстро к центру, но глаз не отрывал от секундомера…
У раздевалки, загораживая двери и молча отстраняя посторонних, стоял Матвей Матвеич. Тут был его извечный пост после игры. И миновать его, совать бумажки, корочки удостоверений, грозить и называть себя, — все было бесполезно.
— Пройти позвольте, — гудел он мрачно, завидя через головы прорвавшегося футболиста, отодвигал, кто б ни был перед ним, и снова загораживал собою дверь.
В туннеле перед раздевалками творилось черт те что. Набилось столько, что не протолкаться, и липнут, мельтешат, бросаются на шею. Белецкого затискали вконец. Скачков, без майки, с худым, запавшим, как у проголодавшегося зверя животом, невежливо отбился ото всех, протиснулся и с облегчением укрылся в раздевалке.
Здесь было пусто и прохладно. «Фу-у…» Футболка в угол, трусы стянул, расшнуровал и нога за ногу отбросил бутсы. Лежать теперь, вытягиваться, глаз не открывать…
Зацокали шипы, шаг легкий, быстрый: Игорек. Скачков, не то задремывая, не то в забытьи и усталости, чуть дрогнул веком и залюбовался парнем: счастливый, молодой, ему бы и еще одна игра не в тягость. Заметил и Белецкий утомленный дружелюбный взгляд.
— Геннадий Ильич, подумать только: еще одна игрушка — и в финале!
Светилось, ликовало его юное чернявое лицо с невысохшими грязными потеками. Скачков, не отвечая, догадался, что из туннеля, видимо, убрали всех, кто ухитрялся набиваться каждый раз, — иначе Игорек толкался бы еще, заласканный, затисканный, герой последнего, решающего гола.
— А испугался, Игоришка? — проговорил усмешливо Скачков, приподнимаясь трудно в кресле.
— Это с ударом-то? — воскликнул, засмеялся Игорек. — Он, Геннадий Ильич, прямо сердце остановилось! Я ведь думал как: по ходу. И вдруг: блямс!.. — нога едва не улетела, а мяч не чую. Ну, думаю, и жлоб же я, пижон проклятый! А потом гляжу: а он вот, рядом, в сетке!.. Ну его к черту, в самом деле! Так шизофреником стать недолго…
Обернув вокруг бедер полотенце, Скачков поковылял, прихрамывая, в душевую. Он словно разучился вдруг ходить, — так больно отдавался в теле каждый шаг. Шершавый пол в кабинке холодил натруженные ноги. Приятно отдыхали пальцы, ступни, и только под коленкой, в набрякшей, будто каменной икре, беспокоила какая-то назойливая жилка. Он сильно пустил воду, горячую настолько, чтобы вытерпеть, и заурчал, подставившись всем телом, разнежился и замер. Потом он стал потягиваться, изгибаться, мял и массировал все мышцы, затем пустил холодную, почти что ледяную и, рявкнув, выскочил из-под струи, заколотил ладонями по животу. Сводило плечи, напряглась спина, но он задвигал сильно телом, растираясь колючим жестким полотенцем, и тут почувствовал, что ожил окончательно. А ожидало одевание, всегда приятное после игры, и он, как опытный гурман, неторопливо все прочувствовал до мелочей: шелк тонкого носка на утомленные, изломанные ноги, из мягкой замши туфли, в которых нежится ступня, душистая от свежести рубашка. Вынырнув из ворога промытой головой, необходимо лишь заученно и ловко обозначить щеткой от виска к затылку ровный щегольской пробор. И после этого вся маета, усталость, пот недавнего сраженья останутся в потрепанной привычной сумке, в затисканных туда доспехах. Снять плащ, одеться и — сумку в руки — можно уходить.
Стемнело, обезлюдело вокруг, когда Скачков прошел служебным ходом. Идти, ступать было приятно и легко — в удобной обуви блаженствовали ноги.
На перекрестке, через улицу, у магазина и автоматов с газированной водой, толпился разволнованный народ. Сквозь ярко освещенную витрину было видно, как брался приступом гастрономический отдел.
Завидев огонек такси, Скачков призывно замахал рукой. Он поднял воротник плаща и, бросив сумку, занял заднее сиденье.
В машине бормотало радио: записанный на пленку репортаж.
— К магазину, — попросил Скачков.
Без всякого вниманья к пассажиру, шофер отъехал, развернул на перекрестке и стал как раз возле болельщиков и автоматов с газированной водой. Прибавил громкости, — Скачков услышал, вылезая из машины: «…Решетников, боевой, напористый полузащитник, душа команды… Но кто же выйдет? Кого поставит тренер?..» Скачков, высматривая, что творится в магазине, покачивал убито головой. Туда показываться не имело смысла, — окружат, едва узнают, и уж не вырвешься, не убежишь.
У автоматов с газировкой шли нарасхват стаканы, пустые бутылки выстраивались на прилавке закрытого газетного киоска. Копилась стайка опорожненных бутылок, кипели, накалялись страсти. Скачков узнал багровое лицо Сухого. Не обознался ли? Да нет, он самый. В светлом пуловере, нарядный, как игрушка, он был угарно пьян. Стоял, покачивался, — выплескивалось из стакана. Его и чествовали и утешали.
— Еще поклонятся! — грозил патлатый парень в разлетайке. — Еще спохватятся! Такими не бросаются…