Вадим Сергеевич спросил:
— Мы с тобой давно не виделись, Сережа. Как у тебя… как жил, живешь? И вообще…
— А, что рассказывать!.. — Седой уставился на кончики своих ботинок. — Слушай, как это у вас в медицине называется: раздвоение души? Во мне сейчас постоянно сидит какой-то настырный дьяволенок. Ты знаешь, сколько он портит мне крови! Стоит только выкатиться на старт, как он тут же начинает шипеть: скинь, тормозни, не будь ослом! Он считает, что это он настоящий лыжник и слушайся я его, все было бы давно о’кей! Дипломат, черт подери, как наш Купчишка! И я ему постоянно сую в рожу, затыкаю ему пасть: молчи, заткнись, пошел к черту!
— И… удается? — спросил Вадим Сергеевич, деликатно стараясь не показать особенного интереса, — все эти годы, сколько приходилось наблюдать, он не узнавал Седого.
— Когда как, — признался Седой. — Но сил на него уходит — ужас! Честное слово! Из-за него меня хронически стало не хватать до финиша. Хронически! Или это трассы стали длиннее? Минуту, полторы я еще держусь, а там… А главное — ты понимаешь? — главное: у меня сейчас какое-то гениальное прозрение. Честно, честно! Я вижу, чувствую, знаю, как я должен идти трассу. Этого самого опыта, которого так не хватало, — у меня его сейчас хоть отбавляй! Господи, говорю, если бы мне его тогда, — понимаешь? Да я бы, кажется, самому австрийцу на одной ноге накатил!
Вадим Сергеевич улыбнулся:
— Если бы молодость знала, если бы старость могла?
— Именно! И знаешь — эту красивую величественную старость — черт бы ее побрал — я почему-то представляю себе в образе одной… ну, скажем, знакомой. Омерзительная маска с похотливыми губищами, такими — знаешь! — намалеванными, жирными. Тьфу… Ты не поверишь, но мне теперь кажется, что эта поганая бабища висит у меня за плечами, как рюкзак, и жмет, давит к земле. Что это, по-твоему, окончательный финиш? Лыжи за печку и на пенсию? Неужели мне от нее теперь ни разу не убежать?
Вадим Сергеевич долго и раздумчиво почесывал бровь, но решаясь взглянуть в блестевшие глаза своего взволнованного собеседника.
— Сережа, — медленно проговорил он наконец, — будь моя воля, я бы тебя завтра на старт не допустил. Не обижайся, но тебе нельзя… тебе опасно выступать. Да и вообще… Ведь ты, кажется, уже давно даже в десятку не входишь?
— Даже из второй группы хочешь вытурить? Дескать, заваливайся на перину и жуй манную кашку? Хватит с меня манной кашки! Еще зубы не все потеряны!..
Он был обижен, оскорблен. Откуда-то свалился журналист, в подпитии, веселенький, с лоснящимся лицом, и помешал — засуетился, затараторил, сердечно заглядывая обоим в глаза.
— А мы тут компашку склеили. Мировые, знаете ли, парни! Честное слово. Не слышали — балдежная песня: «У лошади была грудная жаба»…
Седой, все еще бледный от обиды, отворотился и через плечо кивнул хирургу:
— Ну, я дошел.
Сережа, постарайся хотя бы выспаться как следует. Слышишь? Подмораживает. Я представляю, какой будет завтра склон.
Оба, хирург и журналист, молча проводили его удалявшуюся фигуру. В последний раз проплыла и скрылась в клубах морозного пара из дверей скульптурная седая голова. Вадим Сергеевич увидел, как из толчеи танцующих выбралась Марина и побежала к выходу.
Журналиста распирали впечатления, и его пугало вечернее одиночество. Когда они вышли из клуба, он молча тащился следом за товарищем, но едва впереди показались домики базы, напомнил:
— У нас бутылка.
Хирург неожиданно ответил согласием, и журналист признательно оживился.
— Ты знаешь, — увлеченно заговорил он, забегая вперед, — у них тут свой особый мир. Свой фольклор, свои песни. Свои герои — да, да! О твоем Максимове рассказывают целые легенды. Хоть он и псих, но, кажется, действительно любопытный экземпляр.
Сумрачно шагая в темноте, Вадим Сергеевич пожал плечами:
— Обыкновенный человек, по-моему.
Не обращая внимания на нелюдимость товарища, журналист снова забежал вперед, придержал его и, секретничая, возбужденно приподнялся на цыпочки.
— А очки? А шапочка австрийца? А вот уже многолетнее желание найти себя после падения и выиграть хоть какие-нибудь соревнования? Это же сюжет, старик! Сюжетище! И и все это вижу, вижу! Понимаешь? Чувствую! Мир настоящих мужчин. Как в старые рыцарские времена. А? Представляешь, один летит и бьется, на его место тотчас заступает другой, третий. И так без конца. Молодость! Смелость! Мужество!
— Да, — подавляя зевок, согласился Вадим Сергеевич, — но не забывай, что жизнь в спорте очень коротка. Каких-нибудь десяток лет. Только наберется парнишка опыта, а сил уже не остается.
— Тогда тем более. Понимаешь — тем более! Как вечный бой за молодость. И тут, старик, — ты этого не понимаешь, не чувствуешь!.. — тут же, кроме всего, еще трагедий навалом. Трусы. Покалеченные. И герои, которым на все наплевать. А? Нет, это писать надо, писать!
Сбивая снег с ботинок, Вадим Сергеевич поднялся на крыльцо. Его нисколько не трогала горячность собеседника. В узком коридорчике журналист невольно замолк: за тонкой фанерной стенкой бренчала гитара.
Лыжи у печки стоят,
Гаснет закат за горой,
Вот и кончается март,
Скоро нам ехать домой.
Здравствуйте, хмурые дни,
Горное солнце — прощай!
— Вадим! — шепотом позвал восхищенный журналист. — Чувствуешь? Это же поэзия! Романтика!
Задержавшись на крыльце, Вадим Сергеевич прислушался, но не к песне. Он узнал усталые голоса Марины и Седого.
— …Все это можно было бы высказать и наедине. Зачем устраивать семейные скандалы?
— Прости, Сережа, но я так измучилась!
— Да, — вздохнул Седой, — все измучились, и только мне одному сплошной праздник!
— Ну, не ехидничай, пожалуйста. Просто я немного сорвалась… Как у тебя сегодня ноги? Давай-ка помассируем. Легонький массаж не повредит… Мне, кстати, предлагают купить кофточку. Французская. Очень милая и не так уж дорого. Ты не против?
— Опять Купец открыл свои лабазы?
— Плюнь. Какое тебе дело?
Вадим Сергеевич вломился в свою комнату и, пошарив по стене, щелкнул выключателем. Лампочка висела на длинном шнуре. Журналист проворно сунулся к рюкзаку и стал рыться.
— Стакан есть? — спросил он, доставая бутылку.
Стакан стоял на подоконнике. Вадим Сергеевич понюхал его, затем налил из графина воды, поболтал и выплеснул за порог. Журналист прислушался к тому, что делается в соседней комнате. Оттуда доносилось короткое звяканье железа по железу, и Вадим Сергеевич пояснил, что кто-то из спортсменов оттачивает напильником металлическую окантовку лыж.
— Может, пригласим кого? — предложил журналист, указывая на бутылку.
— Перестань. Ребята на режиме.
— По глоточку-то! Это же не футбол, не бокс. С горочки на лыжах.
— «С горочки»… — Вадим Сергеевич, рассердившись, опрокинулся на постель и задрал на спинку ноги. — А ты представляешь, с какой скоростью скатывается человек с этой самой горочки?.. Мировой рекорд сейчас на спуске больше ста восьмидесяти километров в час. Сто восемьдесят! Это же полет, почти свободное падение. Представляешь, что значит упасть на такой скорости? Мало того, что тебя издерет о лед. Тебя еще переломает. Ты видел горнолыжные ботинки? А лыжи? Так вот, еще недавно эти увесистые снаряды крепились к ногам намертво. И вот упади попробуй с таким грузом на ногах! Кости ломаются, как макароны. Ты не представляешь, что значит крученый перелом. Нога как мочалка, держится на одних лоскутках…
— Послушай, — взмолился журналист, прижимая к груди бутылку, — ты рассказываешь какие-то космические ужасы!
— Это уникальный вид спорта. Горнолыжник должен иметь стальное тело и электронный мозг. Да, да, не ухмыляйся — именно мозг. Здесь не годится это ваше… «сила есть, ума не надо». Нужен ум, да еще какой! На склоне парням приходится решать тысячи задач — тактических, технических, просто психологических, и на все им отводятся мгновения. Мгновения! Ты имеешь хотя бы понятие о трассе настоящих соревнований? Это бугры и колдобины. Лед. Самые дикие, самые невероятные повороты. И попробуй зазеваться хоть на долю секунды — на долю!.. — не обработать, как они говорят, какой-нибудь бугор или яму… Да вот увидишь завтра сам.
— И все-таки находятся люди, которые не только катаются, но ставят рекорды. Взять Тони Зайлера или этого… последнего… Жана Килли.
— Ну, это выдающиеся спортсмены! Победить на Олимпиаде во всех трех видах многоборья — это, я тебе скажу…
— Так кто спорит, старик!
Некоторое время журналист молчал, покачивая головой, и прислушивался к монотонному вжиканью напильника за стеной. Бутылку он держал в руке.
— Как перед сражением, да? Помнишь: «Тот штык точил, ворча сердито, кусая длинный ус…»
— Последние соревнования. В городе весна.
— Тебе много наливать?
— Ты пей сначала сам. Я потом…
— Вот уж оставь! На. Я тебе немного.
— Ну, твое здоровье.
Журналист проследил, как было выпито, улыбнулся.
— Я сейчас подумал: сколько же мы с тобой не общались, старик? Ты очень изменился. У тебя измученный вид.
— Да так что-то… Не обращай внимания.
Аккуратно налив себе, журналист хотел выпить и вдруг задумался, держа стакан на уровне глаз.
— Интересно… — проговорил он, медленно поворачивая перед собой стакан. — Я сейчас наблюдал за твоим Седым. У него черное лицо, породистая голова, совсем белая. Я думаю, ему уже немало? А?
— Наш возраст. Тридцать шесть. Может, тридцать пять. А может, тридцать семь или восемь.
— Я к чему это спрашиваю? Мне сегодня рассказали, что по делу ему давно уже пора утихомириться. А он все еще…
— Да, он парень крепкий. Я его люблю. Настоящий спортсмен.
— Однако карьеры, я гляжу, у него не получилось. Ведь он, кажется, так ничего и не достиг?
— Карьера! — усмехнулся Вадим Сергеевич. — Словечко-то какое! «Не достиг»… Да он достиг того, чего можно пожелать каждому! В спорте, дорогой мой, важны не одни медалисты. Медалей единицы, а спортсменов миллионы. И пусть многие не завоюют ни одной медали в жизни, — ни одной!.. — а все-таки каждый из них хоть раз да выиграет какой-то свой, важный только для него финиш. И вот как раз этими вроде бы незаметными победами и важен спорт.