Через несколько минут на улице, перегороженной противотанковыми ежами, мы встретили Любу, катавшую в коляске Антона. Я думал, это мираж, бред… такого здесь не может быть. Но картинку повторил без искажений монитор-чик камеры, и я замахал левой рукой, притормаживая Коца, Стенина и Евстигнеева, чтобы хотя бы 30 секунд не лезли в этот феерический план. Справа и слева от меня защелкали затворы фотоаппаратов – все работали, пытаясь оцифровать пронзительность, превратить трогательность в форматы JPEG или mkv. И еще мы хотели спасти этих детей, вот только их родители не хотели спасаться. Подвала у них не было, и они просто ждали смерти, лежа на полу в доме. Может быть, они были умнее нас и просто не видели никакой разницы между этим миром и тем. И вот попробуйте их опровергнуть.
Стенин стрельнул у меня очередную сигарету и заявил:
– На передок надо идти, к чайхане. С Боцманом поздороваться и с Кирпичом.
Мы были не против, я лишь спросил:
– Далеко ли до передка, как вы изволили выразиться? Километр? Два?
Стенин сказал, как отрезал:
– Пять сигарет.
Что он имел в виду, никто не понял. То ли это был размер бакшиша за точные координаты, то ли к пятой выкуренной мы придем на место. Курили мы много, и как не толкуй слова Стенина, выходило, что идти недалеко.
Беседа с Боцманом и его напарником Гоги скомкалась в самом начале.
Где-то далеко от нас захлопал тракторный пускач и на низеньких оборотах заработал дизель.
– Танк завелся, быстро-быстро за мной, я первый, Гоги, замыкай.
Через десяток секунд мы ссыпались в сырой погреб.
– По стеночкам, прижались. Да не жопой, а яичками. Мясо отрастет, а яички обычно не отрастают, пока такие казусы науке не известны, – с шутками и прибаутками Боцман сортировал свалившихся ему на голову некомбатантов.
Я стоял, уткнувшись носом в серую беленую стену, которая пахла моим восхитительным детством – погребом с бабушкиными компотами и вареньями. Где в банку с абрикосами слоями укладывались ядрышки бобков, на вкус ничем не отличающиеся от экзотического миндаля. И еще я думал, что со стороны все это напоминает концовку «Ведьмы из Блэр», где непослушных и непутевых детишек так же расставляли по стеночкам подвала. Я скосил глаз посмотреть, нет ли где отпечатков кровавых ладошек, но тут наверху грохнуло, и сноп осколков подмел двор.
– Я так и думал, – с каким-то восторженным удовлетворением сообщил нам Боцман, – охотит вас. Маякнул кто-то. Сейчас по***рит нам последних журналистов… Сидим здесь, пока он не отстреляет половину карусельки, потом наверх, за мной. Гоги замыкает. Минут десять у нас будет. Он, падла, хитрый, весь боезапас не расстреливает, знает, что мы его захватим рано или поздно.
Но было еще рано – в этот день. Ополченческий ПТУР танк не доставал. А потом к танку подключились минометы, а еще были гаубицы.
Автоматы и пулеметы на этом фоне выглядели бледно, не котировались, не звучали.
Мы перемещались по Семеновке под комментарии Боцмана: «Так, по укропчику здесь шагаем, не стесняемся», «Накапливаемся, перебегаем», – но ад следовал за нами по пятам. Уже под вечер укровские артиллеристы выдохлись, сбавили темп. Разведчик Леша загрузил нас в раздолбанный седан без стекол, и на скорости под 120–130 мы покинули Семеновку. На посту под Славянском он остановился передохнуть, разгрузить свой автомобиль и перекурить. Сигареты у меня уже кончились, две пачки, но еще малый запасец был в рюкзаке – пять сигарет в мятой пачке с надписью «Курение вбиваит». А рюкзак, как в сказке, лежал в серебристой «жиге», а машина стояла во дворе кафе «Метелица», которое мы проехали на такой скорости, что уцелевшие электростолбы превратились в сплошной забор. Без щелей.
– Да, рас***чили сегодня «Метелицу», – авторитетно успокоил меня Леха, – по ней же весь день гвоздили. Раненых оттуда возили, знаю. Ха-ха.
Смех разведчика весельем не заражал. Подумал первое: «Что с нашим водилой?» Потом перед глазами встала картина: полированный гостиничный столик, уютно горит свеча в виде новогоднего гнома, клей и ножницы – я собираю из кусков свой паспорт, но фарш невозможно провернуть назад. Куски не подходят, половины не хватает. Заявление Стенина о том, что у него в машине остались запасные объективы и прочее фотодобро, слегка облегчило мои страдания. Но не до конца.
– Обоих не повезу, – сказал нам Леха, – чем меньше народа, тем меньше вероятность, что по машине начнут палить. А перекресток пристрелян, сами знаете.
На секунду показалось, что мне на голову накинули мешок для перезарядки фотокассет. Такой пыльный, воняющий фиксажем. А завязки от мешка красивым тугим узлом стянули над кадыком.
– Я съезжу, – это сказал кто-то, стоящий за моим правым плечом. Но сзади меня никого не было. Я потянул из кармана видеокамеру и отдал Сашке Коцу.
Леха прищурился:
– Боишься?
– Боюсь, что съемка сегодняшняя пропадет. Едем?
Наш несчастный водитель выскочил из подвала автомойки с двумя рюкзаками в руках – моим и стенинским. Кафельный пол мойки был захлюстан кровью, как будто тут резали поросей. Серебристая «пятнашка» целенькая стояла у стены, а в трех метрах от нее из клумбы торчал хвост несработавшей минометки. Серая такая морковка с желтым наколотым кругляшом на торце. Земля мягонькая, рыхлая, воздушная… не накололся капсюлек в инерционном взрывателе. Или предохранительные шарики закисли и не вышли. Бывает.
На следующее утро я сидел на ступеньках гостиницы у тяжело чухающего генератора, который на последнем издыхании насыщал электронами мой могучий кипятильник. Кто-то тронул меня за плечо. Наш водитель.
– Привет. Куда поедем сегодня?
Я встал и обнял Руслана. Он не удивился.
Восточная прогулка
На заднем дворе славянской «Украины» у каждого была любимая качелька. Саша Коц уважал фиолетового дракона на пружине. Стенин и Фомичев оттягивались на парных качелях, не переставая упрекать друг друга в неправильном, нетехничном или эгоистичном качании. Я сидел на садовой скамейке, привязанной к самому небу цепями, укрытый лапами голубых елей. Лапы создавали иллюзию безопасности и покоя, рожали сказочный уют. Час назад укры с Карачуна ровняли какой-то несчастный квартал за гостиницей. Жители пятиэтажек давно разбежались кто куда, поэтому никто не погиб, не был ранен и не горевал, оставшись без крова. Мы даже не пошли снимать развалины. Там не было ни картинки, ни эмоций. Только оседающие клубы красноватой пыли, которую потом негде и нечем будет отмывать или отстирывать. Невеселый, но богатый жизненный опыт подсказывал, что скоро информационное поле пресытится артобстрелами Славянска, боевой дух и беспокойный ум диванных хомячков найдут себе другой повод для волнений и тревог. Опять же, футбольный чемпионат на носу… А война так и будет идти своим чередом, интересная только тем, кто попал в мясорубку или в ****орез, как называли всякие фатальные экспириенсы славянские ополченцы. Было все это пройдено, заучено и даже описано: «В подвале я увидел знакомую картину – несколько напуганных малышей, униженный бессилием отец семьи, его бесцветная жена и старуха, погрузившаяся во тьму своих воспоминаний. Снимать это в сотый раз не было смысла, и не было смысла идти в машину за вспышкой»[3].
На задний двор упругой походкой вышел Сема Пегов, обмотав чресла несвежим полотенцем. Прошествовал к бассейну, затих, а потом плюнул в него – мы все слышали, но никак не отреагировали. Утром случилось чудо, или явление. Наш небесно-голубой бассейн, поилец унитазов, принявший и обмывший с грязных пыльных тел десятки литров предсмертного кошмарного пота, вдруг поменял свою масть. В одну ночь превратившись в гнусно-изумрудное болото без жаб. Жизнь победила химию и хлорку. В недружелюбной среде зародилось что-то новое, возможно, достойное внимания Босха. Мой стих: «Голые дяди по небу летят, в бассейн “Украины” свалился снаряд» сегодня ночью потерял свою актуальность. Да и дяди почти все разъехались по своим редакциям да по отпускам, оставив умирающий город осыпаться стенами и крышами в саму историю, туда, куда уже ушли десятки тысяч городов, оставленных испуганными людьми, сожженных варварами, разрушенных без причины или от зависти жестокими завоевателями. И даже археологи не плачут по этим городам, сидя в раскопах, полосатых от культурных слоев, как матросские тельняшки. Но наш читатель или зритель должен плакать каждый день, хлебнув дистиллята из нашего увиденного и пережитого. Бог зачем-то определил нас ретрансляторами чужого горя и пока берег, придерживая нас, где надо – за плечи, а где надо – крепко прижимая к земле. Вечером позвонил старый товарищ, которого инфернальный обреченный град засосал на несколько месяцев и позвал на утренней зорьке в небывало интересный трип, исполненный эксклюзива. С касками и бронежилетами опционально.
Утром на какой-то заброшенной станции техобслуживания, нечаянно ставшей базой отряда ополченцев, мы хлебнули кофе того самого дьявольского сорта, который после трех чашек вызывает необратимый некроз тканей желудка. Кофе нам принесла будущая жена Моторолы, и ее ресницы уже хранили какую-то лукавую женскую тайну. Есть по обыкновению не стали – хирургу будет проще ковыряться в кишках и не выяснять, где тут дырка, а где плохо пережеванная картошка или огурец. Длинный, чуть сутуловатый мужик в краповом берете усадил нас в потрепанный джип, и мы отправились в сумрачный и серый мир пригородных пустырей и промзон Славянска. На крайнем блок-посту наш проводник с позывным «Собр» выяснял обстановку по рации. Блок был примечателен тем, что в третьего мая в него долбили прямой наводкой из танка, но когда танк, отстрелявшись, попытался проехать по дороге дальше, его встретил такой дружный залп, что механу даже не пришлось искать заднюю передачу – сама воткнулась. Кто-то из ополченцев принес показать российский флаг, реявший в тот день над блоком. Я чужд благоговению перед госсимволами, но тут и меня проняло. Не роса этот флаг целовала, а осыпь от осколочно-фугасных и вторичная – от бетонных блоков. И ярость и отчаяние обреченных записались на этот кусок материи, как двоичные символы на компакт-диск. Я даже не решился его потрогать. Истерзанный флаг унесли, спрятав чуть ли не на груди, а мы поехали дальше.