Погружение в Дамаск
Каждый приход святого образа из небытия – Знамение.
Вот посмотрите – вернул на Родину из Сирии. Нашел под завалами рухляди, в лавке антиквара в Старом городе на улице Виа Ректа, по которой еще апостол Павел ходил. У меня с этим антикваром давние отношения, еще с 2012 года. Цены он ломит совершенно конские и не торгуется, прямо как кассир в супермаркете. Помню, во время одного торгового разговора ногой подкатил к нему автоматную пулю (они уже залетали к воротам Баб Шарки из района Джобар, занятого боевиками) и говорю ему:
– Ноу турист, ну какие сто долларов, муалим[6]? Побойся Бога! Ты что! Что ты!
А он мне:
– Пятьдесят долларов – букра-букра[7], а сегодня – сто!
Довел его в тот раз до белого каления, за каждый цент бился. Торговались мы с ним, как цыгане за подковы от дохлой лошади. Аж вспотели оба. И стыдно было немного за образа торговаться… Но сговорились кое-как, и увез я от него «Иоанна Богослова в молчании», редкого извода, отлитого в 18-м веке по иконографии века 16–17-го. Суть в том, что, когда Ангел открыл Иоанну Богослову тайны Апокалипсиса, про некие события строго-настрого запретил ему рассказывать людям. И на иконе Иоанн в неком ошеломлении пребывает и в тяжелой, горькой такой задумчивости. И оказался сей образ покровителем всех пишущих – журналистов, писателей и книгоиздателей. Я его потом долго носил в прозрачном карманчике старого своего бронежилета. Потом на шею повесил. У него специальная петля с дырочкой, чтобы можно было на себе носить в скитаниях и гонениях. На петле – Иисус Пантократор, Всевидящее Око, мой строгий Господь. Вещь староверческая, так и называлась изначально – путевая икона. В киевском аэропорту, после Майдана, озверевшие от демократических завоеваний сотрудники державной варты моего Иоанна Богослова с меня снять пытались, пока я им пару слов не сказал проникновенных. И по глазам моим они поняли – снимут только с трупа. На том и расстались.
А в этот приезд в Сирию повел антиквар меня к себе домой. Я же у него единственный покупатель за последние три года, практически родственник, кормилец! Шли мы долго по узеньким улочкам, где-то боком я протискивался, где-то пригибался, и пришли в один из двориков старого Дамаска. Двор-колодец, в центре – мраморный фонтан с резьбой прихотливой, затейливой. Тридцать котов бродят вокруг. И все разных цветов, в глазах рябит. Сумасшедшая жена с кисой в каждой руке нас встретила благосклонно – муж бизнесом занимается, однако. В уголке какой-то бродячий дервиш в полосатом халате стул перетягивает проводом в оплетке ПВХ, белье сушится, кебабы шкворчат. Антураж! Заводит в комнату свою… Я чуть на пол не сел. В принципе, там хранителям Третьяковки было бы чему позавидовать и на что поглядеть. Там одних ставротек[8]староверческих около десятка. Я ему говорю, делая руками сквозняк:
– Вы понимаете, что вы очень богатый человек? Ферштеен? Откуда все это?
Говорит, что выкупал иконы у наших дипломатов и строителей. В безбожных 70-х годах их везли в Сирию чемоданами. Ну и до революции в страну много что попадало через паломников. Русская православная церковь и Сиро-яковитская православная дружили и дружат традиционно. А там, где прошел любой антропоток, всегда остаются артефакты. Вот и собралась у моего торговца коллекция. Что-то из нее продает, тем и кормится. Христианин. Разбирается в предмете, в деревянных досках, в иконописи.
Богоматерь Тихвинскую я нашел у него в углу, где вся археология свалена. Лавка темная, лампочка аккумуляторная еле светит. Он еще и двери затворяет, чтобы разлюбезные его соседушки антиквары-конкуренты так уж явно нас глазами восточными не жгли, завистливой порчи не наводили, песьей старости и прострела в поясницу.
В общем, роюсь я там, как шахтер в забое, штрек прохожу наклонный, без крепи, наудачу. Пыль вековая стоит столбом, руки по локоть грязные. И вот выскочила мне в руки плакетка. Разобрал, что оклад у нее виноградный, над эмалями посокрушался – казалось мне, что нет там больше эмалей, все скололись. Да и вообще из-за грязи думал, что монохром. Не знаю, уж зачем и взял, сердце что-то подсказало. Антиквар, против обыкновения, не стал страшных цен заламывать – выписал мне быстро, справа налево, справку на вывоз покупки и удачной дороги пожелал.
Дома, на вилле, где мы жили, настрогал я мыла в фарфоровую селедочницу, развел в кипятке, иконку в раствор уложил. Через три часа начал мыть, своей зубной щетки не пожалел – товарищи, кто за плечом у меня стоял в этот момент, ахнули. И сам вздохнул. Еще и буковка С вылезла на навершии – то ли владельческое клеймо Соловецкого монастыря, то ли клеймо московской мастерской Соколовой Марии. Не знаю пока. Полез в каталог – еще раз вздохнул. R8 – редкая, представлена в коллекциях. В самом каталоге даже изображения оригинального нет, взята фотография из книги «Антология православного художественного литья» (Бережков В. Н., Кириков А. А.) и в одной эмали извод. В светло-голубой. А их тут три вида и четвертый – переходный цвет, с крапинками.
И разгадал я антиквара. Не хотел он Богоматерь Тихвинскую отдавать и не отдавать не мог, поэтому и засунул куда подальше, чтобы праздный турист не добрался. Чтобы к понимающему человеку она в руки пришла. Так оно и вышло. Еще и домой вернулась, в Москву, потому что время сейчас такое – когда все камни собирают.
Опустошение
Описание эмоционального выгорания на работе, а в конце – катарсис и расплата за попытку отстраненности.
Завтра исполняется месяц командировки в Сирию, и, как обычно, в этот срок настает некое опустошение. Перестаешь высыпаться. То есть если повезло и лег в 21:00, а встал в 9:00, ты такой же, как и был. Что спал, что не спал… Внешне все нормально – сухой, поджарый, глаза запали, двигаешься быстро, как робот, которого запитали напряжением в 380 вольт вместо 220. Но внутри все ссохлось, как ядро у новогоднего ореха, найденного во время генеральной уборки к Первому мая. Орех этот вывернулся из жадных рук, упал с елки и закатился под батарею, мерцал там золотой кожурой сквозь реликтовую пыль, никого более не радуя. Не трогая за душу. И тут, в конце концов, происходит то же самое. Смотришь с холодным сердцем на километры развалин. На заплесневелые игрушки в детской с выбитыми стеклами. На бетонные плиты, которые раздавили комнату с мебелью. Мелькают высохшие сады и бассейны, ржавые замки на дверях, которые уцелели, потому что эти двери взорвали гранатами. Или уронили стену. Думаешь равнодушно о том, что возле того же Алеппо, в песках, сокрыты девять древних городов и никто не льет по ним слезы. Потому что и это пройдет. Видишь, как плещет море и пальмы кивают на ветру. Созерцаешь с легкой скукой на грани раздражения, как ленивый и богатый хлыщ, не вылезающий с курортов… Вместо того чтобы сказать с чувством самому себе: «Спасибо, Боже, за то, что подарил мне эти два дня в этом месте!» Насобирал ракушек дочке, да и ***н с этим морем, пусть все выкипит в пар, когда Господь будет жечь, не в силах что-то исправить… Ты в стеклянном кубе и ведешь наблюдение. Вчера, правда, куб лопнул так же легко, как я его возвел. Даже не кольнуло в сердце, а просто размолотило душу в труху – странное и трагическое совпадение, не выясненное до конца, потому что больше не у кого спрашивать, можно только домысливать или представлять.
Семь дней назад мы встали в Хомсе на обочине – перегнать материалы. Мы жили в пустыне без Интернета, и добра накопилось изрядно. Хомс изнывал какой-то летней жарой, и мы пошли, не спеша никуда, в лавку-военторг, которую приметили по дороге. Торговлей заправлял забавный пацан лет десяти – отец его куда-то отлучился по делам. Долго примеряли сирийские «пиксельные» камуфляжи из отличной местной ткани, но сшитые местами кое-как. Я перебирал мешок кепок. Мне прихватило солнышком голову, и я брил ее, повизгивая, как поросенок, застрявший в садовом штакетнике. Малолетний продавец хоть и оробел немного от такого напора клиентов, но потом собрался в кучу и включил негоцианта. Например, встав на табуретку – роста не хватало, попытался натянуть на меня кепку на три размера меньше. В лавке не было зеркала – военному не пристало самосозерцать и кокетничать со своим отражением. Поэтому я выходил любоваться собой в зеркальную витрину цветочного магазина – он находился через стену и был отделан богато и со вкусом, что является взимоисключающей редкостью в этих широтах. Не знаю, уж чем я показался пацаненку, но он пытался со мной поговорить и даже погладил по рукаву, на котором была нашивка с триколором. Я подарил ему десятирублевую монетку на прощание. А через час или через день эту улицу взорвали машиной со смертником. Дома с обеих сторон осыпались фасадами, и лишь с большим трудом я угадал выгоревшую бетонную ячейку, которая осталась от лавки. Уцелел мальчишка или нет, я не знаю. И спросить там не у кого. Мусор быстро вывезли, а свежие развалины уже промыло дождями. И нам, как в закольцованном кошмарном сне, опять нужно было передать видео и фото. И мы проехали вперед, чуть дальше, и встали метрах в трехстах от этого жуткого места. Вайфай нашел чью-то запароленную сеть под названием ELENA. Я закричал вдоль улицы: «Лена! Дай пароль на полчасика!», но никто так и не откликнулся.
Позвонками в нутро
Сага о профессиональных заболеваниях
Сознательно, со всей ответственностью и непреклонно я обратился к врачам впервые в 43 года. Призвал их к своему одру, где плыл невозбранно на мятых перинах по кисельному озеру, в холодной испарине, с матюками, застывшими на бледных изломанных губах. Думаю, это хороший показатель в целом, учитывая стиль моей жизни, ее огнедышащий и резвый темп. Разумеется, дражайшая Юлия Петровна несколько раз пыталась поиграть со мной в доктора, подкрадывалась со шприцами, заполненными мовалисом, но я был тверд, как пасхальный кулич в ноябре. Им, женщинам, особенно любящим женщинам, только дай поиграть с тобой в больничку – залечат наглухо, схоронят, дождутся, когда осядет холмик, поставят сверху приличествующий усопшей личности памятник, разобьют цветничок и будут с гордостью нести твой образ в сердце… много-много лет. И как луковая шелуха, с этого образа бесследно исчезнут твои циничные шутки, носки под кроватью, одинокое курение на кухне ночью, измены семье с работой, необоснованная критика котлет, отказ завести собачку хаски или котика мейкуна, брутальное ослиное упрямство, сборы в командировку на нервах и криках и приезды из этих командировок, когда домашний очаг вдруг наполняется запахом войны и смерти, – вот эти все милые косяки, которыми я так славен. Еще в нежном возрасте, начитавшись предисловий в районной библиотеке, я проник в суть многих вещей и потому врачей откровенно чурался. Это как с онанизмом или героином – стоит только начать. Начинать не хотелось.