«Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его: Долготую дней исполню его, и явлю ему спасение Мое».
Посмертная история
Через неделю стало ясно, что света в городе не будет до весны. Дикие пробки на выездах превратились в километровые, и даже наметился обратный поток. Это возвращались те, кому некуда было бежать. Можно было вывозить семью. В гараже меня ждали заправленная машина, несколько ящиков консервов, канистра спирта, пластиковый короб с семенами – будем сажать уже через несколько недель. Там было много всяких полезных и дельных вещей, я закупал их последовательно, на протяжении нескольких лет. Жена с вечера начала собирать вещи.
Собирался в гараж как на войну. Транспорт давно уже не ходил, а друзья с машинами давно уже разъехались. В правый карман положил «Осу», контакты предварительно протер спиртом. В левый пристроил баллон-огнетушитель с газом «Высшая мера». Скрутил насадку со ствола, и «Сайга-410К» на перекрученном акашном погоне спряталась под мышку. Только при взмахе рукой самый кончик ствола чуть высовывался из-под полы старенькой М65. Сразу карабин, конечно, не достанешь, зато с собой. Нож «Фискарс» пристроил спереди, за ремень. Можно было еще взять жуткое мачете с бакелитовой ручкой, но я и так уже выглядел как хз знает что и при ходьбе чуть побрякивал железом. Сунул к «Сайге» десятизарядный магазин и жменю патронов россыпью – пуля и картечь.
Я едва дождался мутного полузимнего рассвета. Топать до гаража было километра четыре по прямой, я рассчитывал управиться за час. Улица вымерла, лишь вдали маячила какая-то черная фигура, и в не чищенном с января дворе надсадно буксовала какая-то машина. У райотдела я поежился – из бирюзового он стал жирно-черным. В комнаты первого этажа даже через решетки снега намело по самые подоконники. Железные ворота, в последнее время всегда закрытые, стояли нараспашку. Двор был абсолютно пуст, только у крыльца навеки припарковалась дотла сожженная машина. Ментовская люстра на крыше осталась целехонькой, яркой красно-синей и оттого смотрелась просто дико.
За промзоной, перебравшись через пути, я с удивлением вдруг услышал в овраге пересвист каких-то птах. С трудом, но дошло, что тишина стоит вокруг нереальная, кристально чистая. Такого в этом городе не было никогда…
Из узкого прохода между двух бетонных стен двух автобаз разных ведомств на меня вывалился здоровенный мужик в дорогой кожанке. Лицо у мужика было расквашено в капусту. Я брезгливо обошел мужика и чуть помедлил у бетонной кишки. Мучительно захотелось вытащить «Сайгу»… Я обернулся, мужик сгреб кусок ноздреватого снега и уткнул его в лицо. Снег на глазах багровел.
– Не ходи туда, – булькнул мужик, – прибьют.
– Кто?
– Черти эти. Ты с какого кооператива?
У меня внутри все как-то похолодело и сморщилось:
– «Ивушка»…
– Ну и пи***, сосед мой. У меня последний ряд.
Мужик отбросил кровавый кусок наста и зачерпнул из ямки мяконького снежку. Я достал из кармана индивидуальный пакет и пластырь. Усадил мужика на твердый сугроб: зуб в минус, два рассечения на скулах. От ножа, наверное. Стянул, как мог, пластырем, предварительно вытерев лицо платком досуха, насколько это было возможно. Голени, посеченные мелкой дробью, замотал майкой мужика и остатками бинта. Запалил две сигареты. Мужик отдышался и, страшно кривясь от боли, начал рассказывать.
– Я пришел за машиной, у меня старенький «эскудо»… Что за ***ня, ворота закрыты, а с той стороны покрышки навалены и всякая по***нь. Этот ***, как его, Рашид, сторож. Во! Открывает калитку и говорит мне:
– Мобилайзер давай!
Мужик скривился и плюнул под ноги кровянкой.
– Мобилайзер… Ну я ему без разговора и зарядил в голову, убил, надеюсь. Пошел к гаражу: чо за ***ня – все замки сорваны на хрен! Со всех гаражей! И эти черти идут ко мне, их там рыл тридцать было. Типа давай деньги, тогда отдадим машину, а нет, так иди на хрен. Только куртку отдай и ключи. У меня прямо у входа в гараж топор стоял, я его под створку ворот подкладывал. Фиг знает, как отбился…
Все было ясно… Я начал лихорадочно соображать, что делать. ***ть, почти двести гаражей, соберем мужиков, ввалим этим… Мужик мой порыв поддержал вяло:
– Где ты их соберешь? Где они все живут? Да и свалили из города давно уже…
Мы сообща вспомнили, где жила гаражная бухгалтерша. Ведомости нашлись в секретере ее разграбленной квартиры, а сама бухгалтер почему-то висела в ванной на хлястике от халата.
К вечеру с трудом мы собрали пятнадцать мужиков. Пятеро были с ружьями. Сосед дядя Коля даже примчался с дачи – его смогли вызвонить по работающему городскому телефону. После коротких переговоров у ворот, когда черти пригрозили, что спалят все хозяйство на хрен, мы решили взять их в осаду. Мы убили двух сунувшихся за водой к речке. И двух пришедших в гости к землякам.
Нас всех убили после полуночи. От Останкино, а потом и от Лихоборской промзоны приехало человек четыреста-пятьсот чертей. На грузовиках, «Газелях», маршрутках, поливальных машинах и «лексусах»… Они забили все улицы в округе и начали нас убивать. Раненного в живот арматурой бизнесмена-строителя, собиравшегося вызволять собственный БМВ, оставили жить еще на полчаса, чтобы он увидел, как насилуют его дочь. К нему поехали домой, посмотреть, богато ли он живет. Дома, я знаю, его ждала дочь-студентка, он забрал дочку от жениха, чтобы отвезти ее в поместье, куда-то далеко, за триста километров от Москвы…
Мой труп жена нашла спустя неделю. Я плавал лицом вниз в никогда не замерзающей речке Лихоборке. Плавал, зацепившись своей прочнейшей американской курткой за сук. Лица у меня не было, а за ушами сидели пиявки…
Сырная притча
У Бога пармезана не допросишься, а вот колбасного сыра – запросто.
В начале 90-х годов мне пришлось чуть-чуть поголодать. Судя по тому, что даже спустя 30 лет я помню отчетливо, что я ел в эти месяцы, как ел, слово «голодать» оказалось не пустой метафорой. Помню, неделями я питался перловкой, пожаренной на шкварках из старого желтого сала, твердого, как парафиновая свечка. Знал, что если не пить чай или воду перед сном, ночью не проснешься от чувства голода. Помню пятикилограммовую банку заморской ярко-оранжевой пасты – смесь пальмового и топленого коровьего масла. Сначала воротило, а потом я ее разве что в чай не клал. Когда банка кончилась, эта вкуснейшая оранжевая субстанция посещала меня по ночам в дразнящих аппетитных снах. В прошлом году на рынке Дамаска я обнаружил что-то подобное, очень похожее, но не стал покупать, побоялся ненароком вернуться в несытую юность, пусть и на уровне вкусовых ощущений.
Еще у меня были в изобилии соль, мука и немного растительного масла – следы продуктовой паники поздних горбачевских времен. Раз в два дня я с голодухи воровал кабачок с лотка. Украл и через десять минут поджарил и съел. Бог прощал. Делал это так: проходя мимо развала с овощами, не задерживаясь ни на секунду, пихал этот кабачок под пояс коротенькой кожаной куртки-«косухи». Всегда безошибочно выбирал момент – хитрость и точность движений у голодных людей просто поразительны. Помню, в город пришла партия гуманитарки, ее разворовали, и в нашей булочной вдруг появился диковинный продукт – китайская вермишель быстрого приготовления. Стоила она оглушительно дешево, дешевле хлеба. Я нашел где-то деньги, кажется, вернули старый долг или дали мне такую деликатную милостыню без отдачи. Я купил сразу двадцать или тридцать бомжпакетов. До сих пор помню, как у меня тряслись руки, когда я понял, что вся партия вермишели оказалась прогорклой, несъедобной абсолютно. Мечты о сытой жизни рухнули. Продавец что-то увидел в моих глазах и молча вернул деньги за тухлую вермишель. Только за вскрытый пакетик не вернул, и я это тоже запомнил крепко-накрепко. А потом я набрел на продуктовый Клондайк. Потрепанные жизнью люди за станцией метро «Нарвская» торговали колбасным сыром. Гранитные ступени были им прилавком. Этот сыр, с восхитительной коричневой копченой корочкой, замотанный в десятки слоев чуть влажного полупрозрачного целлофана, сливочно-желтого, жирного и сытного на ощупь… Я брал его батонами весом в два-три килограмма. Почти даром. «Сырная» диета отрегулировала мой дефолтный бюджет, и теперь мне хватало на чай и сахар. В день, когда я последний раз обедал этим сыром, настало прозрение. Оно было ужасно. «Палка» сыра попалась какая-то странная. Он не резался, а крошился угловатыми ломтями и остро пах старыми лежалыми обмылками от хозяйственного мыла марки «72 %». В складках оболочки проступала негламурная плесень… И тут я понял все. Негоцианты с колбасным сыром оказались обычными бомжами. Рядом была станция электрички, на которой они ездили на городскую свалку. Я сгреб остатки трапезы в мусорное ведро и прополоскал рот водопроводной водой, пытаясь избавиться от странного мыльного послевкусия. Но отчаяния пока не было. День кулинарного откровения был примечателен тем, что это был первый день моей зарплаты. Имелся и пятачок на метро. Последний.
Бодрый и упругий, я ворвался в бухгалтерию газеты, где мне сообщили, что я еще не проработал месяца и зарплату мне начислят только через две недели. Или через месяцок – как фишка ляжет. Работников тогда кидали через раз, капитализм строили. Денег у меня не было не то что на еду, даже на метро. А занять или просить пятак не позволяла гордость. Я еще подумал, что поторопился выкинуть помойный сыр. Белая полоска жизни опять привычно темнела прямо на глазах. Явь превращалась в навь. Домой пошел пешком, по набережным. Тут же потек холодный дождь, он удачно декорировал мое отчаяние. Я шел и шел, иногда заглядывался через парапет на лениво плещущие свинцовые волны. Думал, что нет в природе такого питерца, который хотя бы раз в жизни, поздней осенью, не захотел утопиться в этих темных и равнодушных водах. Проезжающая мимо машина хлестнула по мне веером грязи, обдав по пояс, и я услышал дробный перестук мягкого железа по камню. Под ногами у меня валялись три туго н