P.S.
Со слов записан очень давно, карандашом. Наизусть запомнен, воспроизведен точно.
Они пропали за Родину
В эту ночь лес жил своей прошлой жизнью. Не давал покоя ни себе, ни нам. У брода, где гать с чужим названием «Руссенвег» пересекала речку Глушицу, уже несколько часов как бы прогревали танковые моторы. Щелкал пускач, захлебывался и затыкался, дизель схватывало, но не на всех цилиндрах, и он, содрогаясь, глох – раз за разом. Потом его все-таки завели, «развоздушили» топливную магистраль и тут же заглушили. Минут тридцать все было тихо, а потом слышались только осторожные позвякивания. Казалось, танки обходили-осматривали и забивали пальцы, вылезшие из траков. А мы лежали, вытянутые в струнки, не в силах пошевелиться, и Юля, кажется, обмирала от ужаса. А я уснул, оставив ее в этой странной реальности в одиночестве. Я не мог не заснуть – 600 километров за рулем, потом еще километров 10–12 по болотам – торфяникам и верховым разным. Под монотонным, каким-то не весенним дождем. Он и сейчас, среди ночи, сеял и сеял, нагонял тоску…
Утром, едва приехали, у деревенского друга заправились допингом. Я выпил литр растворимого кофе местного сорта «дорожный». Фура везла порошок на расфасовку и разлетелась вдребезги. Застрахованный груз списали. Местные этот кофе сгребали лопатами и по трехлитровым банкам закатывали. И открывали их по мере надобности – банки хватало на год. В Юлю профилактики ради мы влили четыре стопки водки подряд и одну на посошок, когда уже стояли на крыльце в брезентухах и резиновых сапогах. Я заметил, как от крайней стопки ее чуть повело, осознавал, что и мой допинг тоже ненадолго, потому и заторопился выйти на маршрут. Рюкзак у меня был с рамой, объемом 150 литров, весы для комбикорма показали значение 34. Алкоголь и кофе бесследно испарились под нагрузкой уже через пять километров. В головах прояснилось, и следом пришла усталость. Но мы все равно шли и шли и по полудню оказались на месте стоянки – в такой светлой «пейзажной» березовой рощице на берегу Глушицы. Увидев такую рощицу, любой нормальный художник тут же разложил бы мольберт, не прошел мимо. И я не прошел – наткнулся на это место во время блужданий много-много лет назад. Стволы берез светились даже в адском сумрачном и влажном месиве – когда дождь превращается в туман, и наоборот – по кругу перевоплощений.
Я нашел рыжий квадрат старой подстилки из лапника – много раз здесь ставил палатку. С топором вломился в ельник и начал пластать лапы охапками. Юля, первый раз в жизни оказавшаяся в такой передряге, таскала их на стоянку и даже улыбалась при этом. А я метался по ельнику, собирая крохи, а лапника нужно было много. Ельник был густой, без глаз можно остаться, но подлесок и нижние ветки засыхали еще в древесном младенчестве от недостатка света. До жирного лапника было не добраться, не допрыгнуть. Охапочки все уменьшались, становились какими-то жалкими. Потом я плюнул, выбрал елку и завалил тремя нервно-злыми ударами топора. В душе, конечно, страшно стыдясь этого поступка. С другой стороны, лес был настолько буреломный, что только окончательно поехавший эколог стал бы переживать за одно-единственное дерево, да еще сгубленное по большой нужде. Ему бы тут слез не хватило все оплакать.
За несколько минут я поставил палатку на высоченную подушку из непримятой пока хвои, пол аж вдавило вовнутрь. Расстелил коврики, разложил вдоль стенок нужные и теплые вещи – навел походный уют. Задубевшие от влаги брезентовые горки спрятал под тент. Газовая горелка быстро превратила палатку в жаркую баню, мы расстегнули полог, чтобы выходила влага, лежали на животах и смотрели на дождь. Мы уже согрелись и теперь постепенно подсыхали, и газа было изрядно. Был даже резервный литровый баллон, припрятанный в прошлом году в корнях приметной елки. Я даже воду принес в двух котлах и поставил у палатки. Не парило абсолютно ничего, и можно было лежать в такой сладкой истоме и врастать ментальными корнями в родную землю. Дождь был унылый, как примечания к научной работе по тригонометрии. Я заварил в кружке напиток «бич Божий» – шесть пакетиков «Липтона» на три столовых ложки сахара. К напитку были крекеры и копченая колбаса, потом – молочный шоколад. Я бы так лежал всю оставшуюся жизнь и слушал лес. И слушал. Большинство звуков вязли, как в вате раскисшего матраса. Но появился звук бегущей воды. Я чуть ли не первый раз услышал речку со знаковым и глубоким названием Глушица.
Из-за дождей да в паводок в ней резко поднялась вода. Сдвинула, понесла рухнувшие деревья, пока не забила заломом изгиб русла. А вспухшая река продолжала тащить на себе все новые ветки и цельные стволы деревьев с плоскими тарелками болотной корневой системы. Все это уминалось и громоздилось в чудовищном заторе…
Хотя летом это была тихая, смирная речка с черной водой. Рыбы в такой энтропийной воде быть не могло – Глушица ничего не отдавала, только забирала. И вот как взбесилась, подала голос. С этими мыслями я и заснул до сумерек.
В сумерках прорывается грань между мирами; на стыке, между светом и тьмой, есть непрочное место, шов. Иногда шов очень широкий, на много часов. В это время добрые люди готовятся ко сну, а люди несчастливые мечутся по буреломам, светя налобными фонарями, с каждой минутой все меньше узнавая местность. На грани испуга. Мы в сумерки, наоборот, проснулись. Дождь уже не сеял, а стряхивал накопившиеся на ветках капли, они звонкой дробью стучали по куполу палатки. Лес исходил, истекал водой, прел. Я знал, что если к полуночи вызвездит и похолодает – завтрашний день будет хороший. Но не случилось. И мы никуда не вылезали из палатки – оттягиваясь на полную, три раза варили по моему рецепту напиток «Нежадный» из какао «Золотой ярлык» и сгущенных сливок. Я читал вслух какую-то книгу. А потом мы много мучительных часов лежали в спальнике и слушали вот эту радиопостановку для двух слушателей, там, у брода, где «Руссенвег» пересекала Глушицу. Где готовились к атаке тени солдат и несколько единиц такой же призрачной брони.
По этой трассе снабжались лесные гарнизоны немцев. «Вальдлагеря» напоминали этакие крепостицы, опутанные колючей проволокой. В землю тут не зарыться – любая ямка глубиной больше чем в половину штыка лопаты на глазах заполнялась водой. Под нами, по сути, было реликтовое, ледниковых времен болото, из которого сошла вода и вырос лес. Поэтому все, кто жил в этих лесах, – немцы и наши, блиндажи не утапливали, а поднимали за счет срубов в два-четыре бревна. Стенки укрывали землей, которую наскребли по округе.
На торфяниках траншеи и укрытия вымораживались, а морозов тут зимой хватает. Здесь «пироги» мха были толщиной за двадцать метров – в них и строили. Это оказалось просто. Срубается мягкий слой мха, потом следующий: насколько промерзнет за ночь. Через неделю – готовая траншея для стрельбы стоя. Весной ее зальет водой, которую невозможно будет откачать, но до весны тут доживали не все.
По «Руссенвег» немцы жили на насыпных островках, на которых стояли палатки с печками из 200-литровых бочек от газойля. Чужаки боялись далеко отходить от своих военных лагерей, тем более они были разнесены между собой на два, три, пять километров. Сидели там, вшивые, пускали ночами осветительные ракеты и постреливали из пулеметов. Пили французскую минералку «Виши» – судя по количеству пустых бутылок, чуть ли не грузовиками пили, и ждали, когда их будут атаковать из котла. К июню в котле все было почти что кончено. Основная часть красноармейцев скопилась в его горловине и раз за разом пыталась вырваться к своим. Но в самом котле площадью чуть ли не с Фландрию остались большие группы вооруженных окруженцев, пытавшихся (часто успешно) найти брешь в обороне и выйти к своим. Немцы, стоящие в лесах жиденькой цепочкой укрепрайонов, конечно, не смогли бы отбить согласованную атаку окруженцев. Поэтому им подвезли в изрядных количествах любопытное химическое зелье, не «вундерваффе», конечно, но что-то близкое.
Я хорошо помнил с малолетства, что здесь издавна по лесам валялись литровые нежнокоричневые керамические кувшины, как было принято считать – от «Рижского бальзама». На них и клеймо стояло латвийское. Почему-то сам факт, что фрицы тут сидели, жрали этот бальзам и убивали людей, к которым пришли незваные, вызывал какое-то нечеловеческое озлобление. Все оказалось значительно неприятнее и циничнее. Никто немцев тут бальзамом не поил, конечно. В бутыли эти расфасовывалась какая-то химическая жидкость со слезогонным действием – хлорацетофенон, как правило. Это была такая ядреная отрава, что ею предписывалось «в местах вероятного прорыва противника обрабатывать подлесок, траву, проволочные и инженерные заграждения». А прибалты, да, факт – помогали немцам упаковкой, работали на ту Победу, которая им была ближе.
И судя по звукам, которые мы слышали, наши собирались именно здесь прорывать немецкую оборону, потому и накапливались у брода. А мы лежали в своей палатке чуть в стороне, в нескольких сотнях метрах от разворачивающихся событий.
Выбивать немца из его «вальдлагеря» нужно было одним ударом и сразу уходить – пересечь речку Кересть и по болотам и бескрайним лесам выходить в сторону Луги, где в лесах были партизаны и у Второй ударной армии с ними имелся постоянный радиоконтакт. Мне казалось, что я чувствую решимость этих людей, которые сейчас у брода готовились к атаке. У каждого отдельно взятого шансов в этой атаке было немного. У соединения как совокупности людей и их отчаяния еще могло что-то получиться. В таких встречных боях даже раненых не подбирали. Нечем было лечить, не было сил их нести. И некуда. В армии уже давно случалось людоедство, за которое, впрочем, расстреливали без особого дознания.
У немцев тоже особого выбора не было. Или они удержат котел, или огромная армия, издыхающая в болотах, как гигантский доисторический зверь китоврас, запрет фрицев в так называемом «Чудовском выступе». А потом затопчет в повидло.
Окончательно снабжение армии прекратилось в апреле, когда все гати, их называли «волховское пианино», вдруг всплыли. Кончилось горючее в машинах, а лошади пали от бескормицы еще в марте. Разваренными в котлах березовыми вениками и корой лошадок было не выкормить. Их вытаивающими тушами кормились до середины мая. Если попадался строевой кавалерийский конь из соединения генерала Гусева, тушу эту называли «гусятиной» или «гусиным паштетом», если конина была в стадии разложения. Когда понимаешь все это, какао перестает лезть в тебя, застревает над кадыком. Все это происходило здесь и осталось, записалось на какой-то неведомый носитель.