— Что вы на меня смотрите? — спросила Галя, утираясь полотенцем.
— Приглядываемся, — откликнулся Летягин. — С виду вы легкая.
— Спортивная девушка. Сколько вы весите? — спросил Бимбиреков.
По-своему понимая смысл вопроса, Галя приготовилась дать отпор.
— Шестьдесят два килограмма. Ширина талии — пятьдесят восемь. В бедрах — девяносто шесть. Что еще?.. — И, чтобы окончательно унизить Ивана Егорыча, она ледяным тоном добавила: — Мой папа правильно говорит — в домашней обстановке люди не так-то просто узнаются, а на работе сразу видно, кто чего стоит…
Летягин внимательно все это выслушал, стегнул Чубчика и отъехал, не сказав ни слова.
24
Летягин вышел из домика почты, Бимбиреков — из парикмахерской, что напротив. Освеженный, припудренный, он старательно отряхивал с воротника и шеи остатки волос.
— Что, отправил? Слов на двести? Ну, тогда зайдем перекусим, — сказал Бимбиреков.
В харчевне было шумно и весело. Дымно. И лилось пиво.
— Нынче плохой мед, — жаловалась геологам подсевшая к их столу старуха. — Весной акация померзла, а нынче ливень прошел, весь цвет обмыло.
За столом, уставленным пивом, двое охотников продолжали длинный разговор.
— …а с виду серенький, неприметный…
— Я вот приметный с виду? — могучим басом спрашивал рыжий детина, выпрямляясь, чтобы все могли им полюбоваться. — Приметный? А в руки ружья не возьму — не надобно! А жена у меня, Серафима, — он показал пальцем в сторону буфетной стойки, — неприметная, серенькая, однако на медведя с рогатиной ходит.
У прилавка, куда показал пальцем охотник, его жена покупала бруснику.
— На кого же Летягин ходит? — спросил дискантом другой охотник.
— На самого Калинушкина!
За соседними столами засмеялись.
— Летягин прижал малость Калинушкина, — продолжал бас, — береги, мол, сосновый бор, не ты его посадил, не тебе и рубить. Вот и нехорош, вот и невзлюбили.
— Говорят, засудят его лет на пять.
У крыльца харчевни стояла лошадь охотника. К крупу, за седлом, приторочена убитая горная коза. Жалко свесилась ее красивая головка.
Летягин уже взбежал на крыльцо и вдруг остановился, как будто узнал ту самую козочку, что заметил в горах. И молча вошел за Бимбирековым в шумный зал.
В особом уголке, отведенном для инженеров, сидел Спиридонов с перевязанным горлом. Летягин и Бимбиреков подсели к нему, заказали ужин.
Вошла женщина с усталым лицом, лет тридцати. В руках хозяйственная сумка и портфель. Стала толковать с буфетчицей о той же свежей бруснике, которая в корзине на прилавке.
Увидев женщину, Бимбиреков метнулся к стойке.
— Здравствуй, Вера. Я тебя во сне видел.
— Не чувствуется.
— Что ты сердишься?
— Редко стали видеться.
— Такое событие, на час не вырвешься.
— Варенье хочу сварить… Килограмма два, пожалуй, — сказала Вера буфетчице.
Бимбиреков решительно поставил ее сумку на прилавок и высыпал в нее из корзины всю бруснику. Что просыпалось, принялся собирать горстями. Вера невольно улыбнулась. Буфетчице тоже понравилась широта натуры этого человека. Бросив на прилавок десятку и не дожидаясь сдачи, Бимбиреков увел Веру с ее тяжелой сумкой к столу.
— Вы знакомы, Иван Егорыч? Это Вера Сергеевна, из тоннельного отряда. Садись, Вера!
За обедом разговор вели только Летягин и Спиридонов, Бимбиреков почти не принимал в нем участия, поглощенный молчаливым дуэтом с Верой.
— Глупо, конечно, — говорил Летягин, — что я нашей стряпухе — поп, что ли? Кормит она хорошо, все довольны ее стряпней. Ну, а пьет — значит, есть причина… Я ее вызвал к себе, говорю: «Что же вы пьете не в праздники… Руки у вас золотые, Прасковья Саввишна, а пьете…» А она посмотрела на меня: «Все вы, — говорит, — до рук тянетесь, а до души…»
— Это ваша Леди Гамильтон? — спросила Вера.
Летягин как будто не расслышал.
— Все пользы добиваются. Век возвышения пользы, — продолжал он, — то, что можно измерить в порциях обедов, в тоннаже грузов, в «кубиках» вынутой породы — только это имеет цену. Только к рукам тянемся… — Он перевернул бумажку, лежавшую на столе, и начертил контур реки, косогор с лавиной и левый берег с сосновым бором. — Вот этот сосновый бор. При Петре Первом сажали. Говорят, все мачты русского парусного флота из этого бора.
— Я там был. Видел, — сказал Спиридонов.
— Сосновый бор, говоришь? — спросил Бимбиреков. Он снова перевернул бумагу с планом — на ее обороте значился вызов прокуратуры. «Вторично» было подчеркнуто дважды.
— Я потребовал эксперта из Москвы — дал «молнию» в министерство, — сказал Летягин Спиридонову.
— А он уже и без вас вызван, — ответил тот. — По требованию прокуратуры. Устиновича ждем.
Летягин молча отхлебнул вино из бокала.
— Устинович скажет то, что скажет Калинушкин, — продолжал Спиридонов.
— Этот Устинович лет десять в главке работал с Калинушкиным. У них дачи на Клязьме, общий гараж, — объяснил Летягину Бимбиреков.
— В наше время все строится на личных связях, — заявила Вера.
Летягин усмехнулся, взглянул на нее, зачерпнул из ее сумки горсть брусники и весело сказал:
— Зачем же так мрачно?
Когда выходил из харчевни, снова бросил внимательный взгляд на козочку, притороченную к конскому крупу.
Бимбиреков с Верой тоже вышли на улицу, он крикнул вдогонку Летягину:
— Я ее провожу. Ты не жди!
25
На рассвете Галя разбудила Дорджу.
— Пойдем косить. Лесник уже встал…
Они побежали по той тропе, что вела в поселок. Впереди Галя, за ней Дорджа. Он не понимал, зачем ей это понадобилось, но был послушен.
Втроем они косили на заре. Широкими взмахами — хозяин дома. За ним резкими четкими движениями — Дорджа. И совсем неумело — Галя. Она все время прислушивалась.
— Слышишь? Кажется, Иван Егорыч вернулся?
Дорджа старательно прислушался, потом медленно повернул к Гале непроницаемое лицо и сказал:
— Это тебе показалось. Есть у нас поговорка: когда долго ждешь друга, то стук своего сердца принимаешь за топот его коня…
— Глупо, Дорджа!
Он молча ушел, сверкая окосьем.
— Куда же ты? — крикнула Галя и, не услышав ответа, упрямо сказала: — А я останусь.
Далеко ушел по косовице лесник. И Дорджи уже не видно. Галя оказалась совсем одна. Туман поднимался с лугов… Ну, а характеристику какую-нибудь, завалящую, можно будет отсюда вывезти в институт? Девчонка остается девчонкой. И даже сейчас Галя в малодушной тревоге припоминала весь свой ночной разговор с Иваном Егорычем — весь до последнего словечка, задавала себе отчаянный вопрос: нужно ли было после всего происшедшего возвращаться в изыскательскую партию, где ее так невзлюбили?.. В четверг на прошлой неделе ехали верхом. Вернее, шли пешком, ведя за собой в поводу лошадей. Дорога шла в гору. Настоящая тайга, непроходимая, началась сразу же за домиком лесника. Изредка тропа выбегала на поляны, тогда Иван Егорыч, возглавлявший команду, взгромождался на Чубчика, за ним и другие торопились оказаться в седле. Их было четверо: Летягин, Дорджа, Галя и еще один посторонний дядя из московской экспедиции, которая носила странное название «Мир животных» и собирала для зоопарка живое таежное зверье. Иван Егорыч взял с собой этого человека, потому что была свободная лошадь, отгоняемая в дальний лагерь. «Мир животных» ехал в залоснившемся городском костюме, только сапоги виднелись из-под брюк. Он был увешан какими-то сетями, снастями и плохо держался в седле. Впрочем, Гале было не до наблюдений — в первый раз она сама влезла на лошадь и чувствовала себя неважно, особенно на спусках в овраги; она бы с удовольствием спешилась, но это было так же трудно без посторонней помощи, как и продолжать конный путь. Иван Егорыч в высоких кустах медленно подвигался вперед, и Гале не оставалось ничего другого, как привстать на стременах и откинуться почти на круп лошади, чтобы держать равновесие. Тропинка огибала по гривке водораздела извилистое русло горного потока, звук падающей на камнях воды слышался слева, то приглушенно в кустах, то отчетливо и грозно. Солнце постепенно поднималось над головой, и все вокруг обрело праздничный, по-сумасшедшему дикий и веселый вид… Сейчас она вспоминала об этом с наслаждением, а тогда… Иван Егорыч ни разу с ней не заговорил, только однажды придержал Чубчика, дал ей поравняться и спросил: «Ну как, держитесь?» И она благодарно заулыбалась и сказала какую-то глупость, вроде того, что все отлично и лошадка смирная, только она не знает, как с нее падать… Сделали дневку, чтобы дать отдохнуть лошадям. Иван Егорыч водил их куда-то по очереди. Может быть, поить? Он не говорил, и его не спрашивали. «Мир животных» задремал под кустом, натянув войлочный лопух на глаза. Галя откинулась на спину и глянула в синее небо. Впервые в жизни она почувствовала тогда, как полдневное солнце перемешивает все запахи — нагретого камня, смолы, земляники и сырости, весь этот таежный настой, поднимавшийся от земли, казалось, до самых синих небес. Вдруг стало беспричинно весело — и все равно! Все равно, пусть так глупо все получилось и так коряво, хуже не выдумаешь. Но не она в этом виновата… — Не в то горло попало… — вслух подумала Галя. Она с первого же часа возненавидела Летягина и решила, что на все лето. А в тот четверг и он был ею прощен. Где он там поит своих лошадей? Золотой шмель, жужжа, висел в воздухе рядом с Галей. А на кочке стояла освещенная солнцем березка, такая молодая, что еще не стеснялась быть кустиком, вся вырядилась во что-то прелестное, прозрачное…
На взгорке в низкой полоске тумана показался верховой. Сперва выплыла только его седая голова, потом весь он, мешковатый, удобный, наверно, для своего Чубчика, похожий в седле на старого служивого солдата. Галя вскочила и нетерпеливо замахала рукой.
— Ну как, вызвали, добились своего?.. Успели?
Она не знала, как выразить свое участие и то, что она совсем не такая, как он думает. Летягин посмотрел на нее с улыбкой: о чем это она? Подъехал, спешился, присел, закурил. Она почувствовала, что он не торопится на базу. Он вынул из кармана яблоко, хотел было откусить, но, спохватившись, разломил на две половинки, одну отдал Гале.