Я решил пофотографировать, хотя ничего примечательного за окном не было, и снял один за другим несколько кадров, они мало чем отличались друг от друга. Потом сфотографировал девочку: она стоя смотрит в окно. Сфотографировал и Клэр, откинувшись как можно дальше в угол – «поляроидом» нельзя снимать крупные планы. Мы еще не доехали до Харрисбурга, а я уже извел последнюю кассету. Фотографии я прикрепил изнутри к ветровому стеклу и теперь поглядывал то на них, то за окно.
– Ты тоже изменилась, – заметил я, кивнув на один из снимков Клэр и сам удивляясь, что и о ней нашлось что сказать. – У тебя теперь такой вид, будто ты каждую секунду размышляешь, о чем надо подумать в следующую. Раньше у тебя временами было совершенно отсутствующее лицо. Даже бездумное. А теперь вид у тебя строгий. И озабоченный чем-то.
– Чем-то?
– Да, чем-то озабоченный, – ответил я. – Точнее не могу определить. Ты ходишь быстрее, двигаешься изящней и уверенней, и походка у тебя тверже, и говоришь ты громче. Вообще не боишься шуметь. Словно от самой себя отвлечься хочешь.
В ответ она ничего не сказала, только нажала на гудок. Мы умолкли, но ребенок, внимательно следивший за беседой, потребовал, чтобы мы говорили еще.
– Я стала еще забывчивей, чем раньше, – сообщила Клэр. – Хотя нет, просто стараюсь меньше вспоминать. Иногда мне человек напомнит, мы, мол, с тобой несколько дней назад то-то и то-то делали, а я вовсе не хочу об этом вспоминать.
– А я, наоборот, в Америке только и делаю, что вспоминаю, – подхватил я, не дождавшись, когда она заговорит снова. – Стоит мне увидеть эскалатор, я тут же вспоминаю, с каким ужасом ступил на него в первый раз. Забреду в тупик – и мне сразу мерещатся все тупики, в каких случалось заблудиться. А главное, я начал понимать, почему моя память удерживает только мгновения страха. Просто у меня никогда не было возможности сравнить свою жизнь с какой-то другой жизнью. Все мои впечатления были как бы повторением пройденного, давно известного. Тут, наверно, не только в том дело, что меня в детстве никуда не возили и я мало что видел; я почти не знал людей, живших в иных, чем я, условиях. Жили мы бедно, и большинство наших знакомых тоже жили бедно. Видели мы мало, говорить было почти не о чем, вот и говорили целыми днями об одном и том же. Кто был поразговорчивее, да еще умел веселиться и других развлекать, слыл оригиналом. А мечтателей вроде меня звали фантазерами. В оригиналы я не рвался. Но мы жили в таких условиях, что любая мечта воспринималась и вправду как пустые бредни, в этой жизни невозможно было найти соответствие никакой мечте, ничто не напоминало о мечте и не оставляло никаких надежд на ее свершение. Вот почему и мечты, и вся та жизнь осталась вне моего сознания, ни того, ни другого я толком не помню. Зато мгновения страха вспоминаются очень явственно, мечта и жизнь, существовавшие обычно как бы по отдельности, тут вдруг сливались воедино: страх высвечивал мечту, а мечта помогала острее видеть жизнь, от которой в другое время я старался отвернуться, тешась пустыми фантазиями. Вот почему состояние страха навсегда связано для меня с актом познания, испытывая страх, я острее вглядываюсь в окружающее, высматривая в нем предвестья перемен к лучшему или к худшему. Именно эти минуты и запоминаются особенно явственно. Но в том-то и беда, что они именно запоминаются, то есть память работает сама по себе, я так и не научился управлять ею. Очень может быть, например, что у меня бывали тогда и проблески надежды, но я их позабыл.
Мы поднимались выше и выше, но настоящие горы – с вершинами – все не показывались. Солнце светило косо, на отрогах посверкивала слюда. Ребенок снова потребовал, чтобы мы говорили. Клэр сказала, что «еще успеем наговориться». Я дал девочке чаю в крышке от термоса. Она пила, придерживая крышку обеими руками, и, напившись, отдала пустую. Сразу за Нью-Балтимором мы въехали в туннель, Клэр посадила девочку рядом с собой. Когда туннель остался позади, девочка позволила мне перенести ее обратно на заднее сиденье. Между холмами уже поползли темные тени, а в заднее стекло стал виден лунный серп.
– Если попадем в Донору до семи, еще успеем сходить с ней поесть, – сказала Клэр. – Там напротив мотеля есть ресторан «Желтая лента».
Мы остановились у бензоколонки. Пока заливали бензин, Клэр отвела девочку за дом справить нужду. Я подошел к автомату купить тоника. Видно, к вечеру в автомате почти не осталось бутылок, потому что моя долго гремела и перекатывалась, а когда я ее открыл, из горлышка пошла пена. Овальное, синее с белым и красным, табло «Америкэн» медленно поворачивалось над зданием, и девочка что-то лепетала о нем, когда Клэр с ней вернулась. Едва мы отъехали, ребенок закричал, мы оглянулись и увидели, что над бензоколонкой зажглись фонари. «Ведь было еще светло!» Все вокруг сразу сделалось ближе и уютней: весь день мы были просто проезжими, а наступивший вечер сулил прибытие на место, отдых, покой. Я снова заговорил, с облегчением заметив, что больше не прислушиваюсь к звуку собственного голоса:
– Я лишь теперь открываю в себе что-то вроде действенной памяти. Раньше я знал только, так сказать, страдательную память, и сейчас, вызывая воспоминание, я не стремлюсь повторить его целиком, от начала до конца, а ловлю в нем крохотные ростки надежды, которые тогда во мне пробивались, и стараюсь не дать этим росткам захиреть в пустых мечтаниях. В детстве, например, я часто зарывал в землю разные вещи: всерьез верил, что, если откопаю их в условленный срок, они превратятся в сокровища. Сегодня это детское суеверие уже не кажется мне глупой причудой, а тогда я стыдился его; я даже нарочно заставляю себя об этом вспоминать, мне так легче убедиться, что тогдашняя моя неспособность видеть вещи иначе и изменять их – не врожденный порок, а следствие тупости и крайнего недовольства собой. Я это особенно ясно осознаю, когда вспоминаю любимую свою детскую игру – в волшебника. Никаких несусветных превращений я не воображал, просто сам себя заколдовывал. Поверну кольцо на пальце или, еще того чище, просто залезу с головой под одеяло и всем объявляю, что вот сейчас, сию секунду, я себя заколдую и исчезну – раз, и нет меня. Конечно, потом, когда с меня срывали одеяло и я появлялся на всеобщее обозрение целый и невредимый, все покатывались с хохоту, но для памяти гораздо важнее тот краткий миг, когда я и вправду верил, что меня нет. Сейчас, вспоминая это чувство, я ощущаю в нем не тоску, не желание исчезнуть с лица земли, а что-то иное, может, предвкушение будущих «времен», когда я стану другим. И вот теперь каждое утро я с удовольствием сообщаю себе, что постарел еще на день и что по мне это должно быть заметно. Я считаю дни, годы и прямо-таки с жадностью жду, когда же наконец состарюсь.
– И умрешь, – добавила Клэр.
– Знаешь, о своей смерти я почти не думаю, – признался я.
Перед Питтсбургом, откуда 76-я автострада уходит на северо-запад, мы свернули к юго-западу, на 70-ю. Пунктов налога тут уже не было, и незадолго до захода солнца мы въехали в Донору. В вестибюле мотеля работал цветной телевизор, шла многосерийная семейная сага, Генри Фонда играл полицейского и только что обнаружил, что его родная дочь – наркоманка. Рядом с телевизором стояла клетка, в ней прыгала канарейка и клевала раковину каракатицы. Нам предложили два смежных номера, мы не стали возражать.
Пока мы через стоянку шли к машине, я приметил над холмом узкую полоску облака, высвеченного скрывшимся солнцем. Облачко мерцало над темной, как бы осевшей вершиной холма такой чистой белизной, что я невольно с первого же взгляда увидел в небе раковину каракатицы. И сразу понял, как из таких вот недоразумений и обманов чувств рождаются метафоры. Там, где только что село солнце, край неба сиял даже еще более ослепительно, чем солнечные лучи. А когда я опустил глаза, мне померещились светляки под ногами, и даже в номере я, все еще ослепленный, несколько раз промахивался, пытаясь взять в руки какую-то вещь. «Все существо мое молчит и внемлет» [25] – вот ведь как раньше боготворили природу. Я же перед лицом природы и в этот раз ощущал – с неприятной отчетливостью – только самого себя.
Я открыл дверь в смежную комнату. Клэр сняла с девочки платье и теперь надевала ей брючки и свитер. Вид простого житейского занятия успокоил меня. По пешеходному мостику мы прошли над автострадой к ресторану «Желтая лента», над которым красовалась неоновая фигура колонистки с желтой лентой на шее. Такие же ленты были повязаны и у всех официанток. Девочка пила молоко и ела кукурузные хлопья, иногда соглашаясь взять с вилки Клэр кусочек форели, которую ели мы. Тем временем небо за окном потемнело, холмы на его фоне снова выступили светлыми пятнами. Потом потемнели и холмы; поглядывая в окно, я видел только собственное – неверное и зыбкое – отражение. Девочка начала без умолку болтать, зрачки у нее расширились, она пустилась бегать по залу.
– Она устала, – сказала Клэр и, дав девочке еще немного побегать, взяла ее на руки и понесла укладывать спать, пообещав вернуться, как только ребенок заснет.
И вот она уже появилась в дверях и улыбнулась мне. Пока ее не было, я успел заказать вина и наполнил бокалы.
– Бенедиктина спросила, почему у тебя такие грязные ногти, – сообщила Клэр. – Заснула как убитая.
Я начал было оправдываться насчет грязных ногтей, но вовремя спохватился, прекратил разглагольствовать о себе, и мы заговорили об Америке.
– А у меня вот нет такой Америки, куда я могла бы съездить, как ты, – заметила Клэр. – Ты ведь словно на машине времени сюда переносишься, для тебя это не просто перемена мест, скорее уж путешествие в будущее. А мы здесь о будущем совсем не думаем, даже и не пытаемся представить, какое оно. Если с чем и сравниваем нашу жизнь, так только с прошлым. У нас и желаний никаких, разве что вернуться в детство. Мы только и говорим о первых годах – о первых годах собственной жизни или нашей истории. Говорим отнюдь не пренебрежительно, скорее с мечтой о возврате, о движении вспять. Между прочим, большинство сумасшедших здесь совсем не буйные, они просто впадают в детство. Глядишь, прямо средь бела дня у человека вдруг делается лицо ребенка. И таких все больше. Потом они или начинают петь колыбельные, или до самой смерти исторические даты твердят. В Европе душевнобольные чаще всего бредят обрывками молитв, у нас они ни с того ни с сего, даже если разговор всего лишь о еде, начинают сыпать названиями и датами победоносных национальных битв.