– Помню, когда я в первый раз был в Америке, – сказал я, – я замечал только картинки: бензоколонки, желтые такси, открытые кинотеатры для автомобилистов, рекламные панно, автострады, междугородные автобусы, табличку автобусной остановки на проселке, железную дорогу в Санта-Фе, пустыню. Люди не доходили до моего сознания, и мне это нравилось. Теперь мне наскучили картинки, я хочу видеть и другое, но странное дело, гораздо реже чувствую себя в своей тарелке: к людям привыкать трудней.
– Но сейчас-то тебе хорошо? – спросила Клэр.
– Да, – ответил я.
Я заметил, что опять говорю о себе, и спросил:
– Хочешь, я почитаю тебе «Зеленого Генриха»?
Мы вышли из ресторана и снова оказались на пешеходном мостике. Взошли звезды, и луна светила так ярко, что на дальнем повороте, откуда выныривали машины, были видны их длинные скользящие тени. Стремительно приближаясь к огням мотеля и ресторана, тени таяли – машины как бы съеживались. Насмотревшись на них, мы спустились вниз и по широкому двору, где с каждым шагом тишина обнимала нас все плотней, пошли к себе.
Клэр заглянула к ребенку, потом через смежную дверь вернулась ко мне. Чуть откинувшись, она села на кровать, а я устроился в широком кресле, свесив ноги через подлокотник. Время от времени до нас доносился слабый рокот проезжающих машин. Я читал о том, как Генрих Лее в первый раз поцеловался: его охватил леденящий холод, он и девушка вдруг почувствовали себя врагами. Так они и дошли до ее дома. Генрих принялся кормить коня, а девушка, расплетая волосы, смотрела на него из окна.
«Медленные движения наших рук в окружающей тишине наполнили нас глубоким чувством счастливого покоя, и нам казалось, что мы могли бы так провести целые годы. Время от времени я сам откусывал от куска хлеба, которым кормил коня, и, видя это, Анна тоже достала из шкафа хлеб и, стоя у окна, стала его есть. Мы не могли не посмеяться над этим. И точно так же, как после нашего торжественного и шумного обеда простой кусок сухого хлеба показался нам таким вкусным, так и эта новая форма наших отношений показалась нам теперь тихой гаванью, в которую после пережитой нами маленькой бури вошло наше судно и в которой мы должны были бросить якорь» [26].
Потом я прочел про другую девушку, которая любила Генриха за выражение его лица и всегда старалась угадать, о чем он думает, и хотела думать о том же…
Я увидел, что глаза у Клэр слипаются, она засыпала. Несколько минут мы просидели молча.
– Поздно уже, – сказала она. – И я устала от машины.
Она ушла к себе в комнату, слегка пошатываясь.
Той ночью время даже во сне тянулось страшно медленно. Кровать была широченная, я перекатывался по ней с боку на бок, отчего ночь показалась еще длинней. Зато впервые за много месяцев я видел сны, в которых снова был вместе с женщиной и даже желал ее. Последние полгода, когда у Юдит и у меня, стоило нам только завидеть друг друга, просто горло перехватывало от лютой и безысходной ненависти, я даже во сне не мог сойтись с женщиной. Не то чтобы я испытывал отвращение при мысли о физической близости, нет, просто на самую эту мысль я был не способен. Конечно, я помнил, что бывает такое, но представить себе этого не мог и не испытывал никаких побуждений. Я даже смаковал это состояние, пока оно не сменилось оцепенелой и задумчивой просветленностью. Тут уж я не на шутку перепугался. Сны, в которых я снова обрел способность грезить о близости с женщиной, скрасили и оживили долгую ночь. Пробудился я с чувством радостного нетерпения. Я даже подумал рассказать Клэр об этих снах, но потом решил подождать до другого раза – вдруг мне еще что-нибудь приснится.
Из соседней комнаты послышался голосок девочки, я оделся и пошел туда. Я помог собрать вещи, мы позавтракали и снова тронулись в путь. К полудню мы хотели добраться до Колумбуса (штат Огайо), а до него еще около трехсот километров. По пути через Огайо было несколько городов, кроме того, 70-ю автостраду пересекало много шоссе в направлении север-юг, так что на дорогу надо положить часов пять, не меньше. В Колумбусе мы собирались пообедать, потом уложить ребенка спать на заднем сиденье и ехать дальше. К вечеру мы должны быть в Индианаполисе (штат Индиана), это шестьсот километров от Доноры.
День был безоблачный, солнце только что поднялось и светило в заднее стекло. Я надел на девочку шляпу, оказалось, шляпа сидит криво, девочка раскричалась. Только мы ее успокоили, как нас обогнала машина с приоткрытым багажником, из которого торчали мешки; ребенок снова разбушевался. Насилу удалось растолковать ей, что багажник не закрыт из-за мешков.
Мы миновали границу штата Пенсильвания и проехали несколько километров по Западной Виргинии, которая вклинилась сюда узкой северной оконечностью. Мне вспомнилась фраза из приключенческого романа: «Но что такое луга Виргинии против прерий Техаса?»
Переехав по мосту через реку Огайо, мы очутились в штате того же названия. В машине сделалось жарко. Девочка сосредоточенно смотрела на дорогу, бусинки пота застыли над верхней губой, хотя мы приоткрыли окно. Потом она снова заволновалась, начала поминутно вскакивать, садилась, снова вскакивала. Я хотел дать ей попить и протянул бутылку с холодным чаем, но она не брала, а только смотрела на бутылку с таким ужасом, будто ничего страшнее на свете нет. Клэр сказала, что я держу бутылку «не в той руке». Я поменял руку, девочка взяла бутылку и присосалась к ней, посапывая от удовольствия. Когда она наконец напилась, я попробовал с ней заговорить, называл ее поочередно то Дельтой, то Бенедиктиной.
– Называй ее одним именем – попросила Клэр. – Я и так перемудрила с ее именами. В первое время я в минуты нежности всякий раз звала ее то так, то эдак, даже ласковые прозвища выдумывала, и это совсем сбило ее с толку. Теперь она требует, чтобы ее звали только одним именем, всякое второе приводит ее в ужасное замешательство. Я вообще наделала с ней много глупостей, – призналась Клэр. – Первая глупость – это, конечно, то, что я от большой любви столько раз давала ей разные имена. Мало того, я ведь в такие минуты норовила и все предметы вокруг нее по-новому называть, а у нее от этой чехарды голова кругом шла. А теперь она настаивает на первом наименовании вещи, всякое второе выводит ее из себя. Или еще: бывало, она спокойно чем-нибудь занимается, а я сижу и смотрю на нее. А потом не выдерживаю – у меня не хватает терпения просто сидеть рядом с ней и молчать – и отрываю ее разговором. А ее это отвлекает, и после мне же самой приходится ее успокаивать. Но самая большая моя ошибка – это идея неамериканского воспитания. Я не хотела, чтобы она вела себя так, будто ей принадлежит весь мир, или, хуже того, чтобы она считала всем миром только то, что принадлежит ей. Не хотела, чтобы она привязывалась к вещам, а американское воспитание только усиливает это пристрастие. Игрушек никаких не покупала, приучала играть предметами, которые предназначены для других целей, – зубными щетками, тюбиками от гуталина, вообще всякой домашней утварью. И она играла, а потом спокойно наблюдала, как я пользуюсь этими вещами в хозяйстве. Но если ими хотел поиграть другой ребенок, она жадничала, не давала точно так же, как ее ровесники не отдают свои игрушки. Я, конечно, решила, что у нее все-таки развиваются собственнические инстинкты, и однажды даже попыталась уговорить ее отдать какую-то вещь другому ребенку. Но она так вцепилась, куда там. И тогда – ведь я-то все еще думала, что это собственничество, – я отняла у нее эту вещь. Только потом я сообразила, что она вцепилась в свою игрушку со страха, теперь я вообще уверена, что дети не могут расстаться со своими вещами не из жадности, а от страха. Ребенок испытывает чисто животный испуг: только что вещь была рядом, принадлежала ему – и вдруг она далеко, у другого, а вместо нее – пустота. Ребенок тогда и себе места не находит. Но я в ту пору настолько была ослеплена своей педагогической мудростью, что живого ребенка не видела, видела только модели поведения и всякий поступок норовила истолковать по трафарету.
– Ну а теперь? – поинтересовался я.
– Иногда совсем не знаю, как с ней быть, – пожаловалась Клэр. – Особенно в дороге, когда долго едем. Чуть что – она из себя выходит: перед глазами-то все мелькает, движется, плывет, взгляду не за что уцепиться. Хорошо еще, ты здесь, на нас двоих ей легче сосредоточиться.
Я хотел было обернуться к девочке, но вовремя удержался: она только-только утихомирилась.
– Однажды у меня часы украли, – вспомнил я. – Казалось бы, пустяк, что мне какие-то часы, я их и на руке не чувствую. И все же потом я долго еще пугался: посмотрю на часы – а там пустое место.
В веренице столбов, протянувшейся через поле, один покосился: девочка снова закричала. Мы остановились возле придорожного супермаркета; Клэр решила, что девочке надо немного пройтись. Она усадила ее на большого игрушечного слона, он качался, когда в него опускали десять центов, и качала до тех пор, пока ребенок вроде бы не успокоился. Но тут девочка заметила темные потеки собачьей мочи на бетонном цоколе качелей и потребовала, чтобы ее немедленно сняли. Она судорожно вертела головой во все стороны, но еще более порывисто отворачивалась от увиденного, точно все вокруг ее пугало. Клэр даже не удалось показать ей канюка, плавно кружившего над зданием: девочка буквально повисла на ее вытянутой руке. Клэр уложила ее на заднем сиденье, она не сопротивлялась, только попросила переставить фотографии на ветровом стекле. Пока Клэр ходила в магазин за апельсиновым соком, я то и дело переставлял фотографии; всякий раз выяснялось, что я расположил их не так, а убрать их совсем девочка тоже не разрешала. Когда я передвинул очередную фотографию куда-то не туда, ребенок панически взвыл голосом почти что взрослым. Вероятно, она хотела увидеть только ей одной известный узор, который я каждый раз все более беспомощно начинал строить и тут же разрушал. Когда Клэр вернулась, ребенок был вне себя, он неистовствовал. Я на секунду отвлекся, перестал двигать фотографии – и девочка мгновенно затихла; сколько я ни смотрел, обнаружить скрытого смысла в расположении снимков мне так и не удалось. Клэр перелила сок в бутылочку и дала ребенку. Никто из нас не проронил ни слова. Глаза у девочки широко раскрылись, она моргала все реже, потом заснула. Купив сандвичей и фруктов, мы поехали дальше.