Было так тихо, что я все чаще останавливался, прислушиваясь. Неоновые вывески «Пиццерия» и «Бензин» застилает пар. Далеко за поселком мерцает экран открытого кинотеатра для автомобилистов, на нем – только мелькание света и тени, звука совсем не слышно. Я зашел в зал игральных автоматов, но мне тут же расхотелось играть. И все же я переходил от автомата к автомату, рассеянно следя за бегом шариков. Я вдруг ясно понял, что любые виды игр теперь уже не для меня: просто невозможно представить, чтобы я еще хоть раз подошел к такому вот автомату, или перетасовал карты, или выбросил кости. Внезапно все это для меня кончилось. Я устало опустился на табурет рядом с пьяным, тот спал, привалившись к стене, все лицо в поту, рубаха нараспашку, в ямку над ключицей набегает пот и время от времени ручейком стекает вниз. Пьяный раскрыл глаза, часто-часто заморгал, пока зрачки не приспособились к свету… шкурки освежеванных зайцев… я вышел.
В мотеле я сразу прошел в ванную вымыть руки. Взявшись за кран горячей воды, заметил, что он еще теплый. Значит, из него недавно текла вода?
Отступив на шаг назад, я осторожно повернул кран. Сперва он зашипел, потом выплюнул в раковину сгусток пузырящейся, кипящей жижи. Несколько капель брызнули мне на брюки и мгновенно проели маленькие дырочки с черным ободком. Прекрасно! Я кивнул словно в знак согласия. Я видел, что поцарапана нарезка обоих кранов, осторожно повернул кран холодной воды, отскочил и подождал, пока вся кислота не вытекла. Потом, мо`я руки, заметил, что со стаканов для питья сорвана целлофановая обертка – это надо понимать как заботливое предложение выпить водички, чтобы успокоиться. Я уставился на эти стаканы: предметы из другого мира, с другой планеты.
На ночь я оставил дверь в мою комнату открытой. Один раз мне даже послышались шаги под окном. Но это был всего лишь мотылек, заплутавший между оконным стеклом и занавеской. Впервые за долгое время я спал вообще без всяких снов.
Проснулся я сам не свой, ничего вокруг не узнавая. Потом спозаранку отправился на лесопильню, где работал брат. В воздухе по-прежнему висел смрад, талая вода под решетками сточных канав бурлила и чавкала. Ничего не узнавая и здесь, я брел среди чужих домов словно среди чужих мыслей. Это было невыносимо, я снова пустился бегом. Как обычно подыскиваешь слово, точно так же я сейчас искал глазами какой-нибудь вид, который бы вернул мне прежнее ощущение реальности. Вот обугленные пни; вот склоны гор, местами, на вырубках, совсем облысевшие; вот выжженные урны. Потом, уже в поле, солома, она похрустывает под ногами на разогретых солнцем проталинах. Я по горло сыт умствованиями о собственной персоне; только я подумал об этом, как тут же представил себя чревовещателем и услышал, как мой живот вместо меня начал перечислять все, о чем я сейчас не желал знать. Навстречу шла девочка с бутылкой молока – на удивление тощая; и тут же вместе с удивлением все во мне встало на свои места.
Лесопильня находилась в ложбине, по которой протекает речка Клакэмас. Возле ревущей деревосушильной установки работала группа мужчин, они снимали кору с толстенной ели. Среди них я уже издали различил фигуру брата. Стоя на дереве, он просовывал ломик поглубже в щель между корой и стволом. Я остановился на пригорке и оттуда наблюдал за ним. Он был в перчатках и вязаной шапочке. Он наваливался на ломик, при этом нога, которой он упирался, то и дело скользила по голой древесине очищенного ствола. Второй рабочий тоже поддел кору ломиком и приналег со своего конца – кора отвалилась длинным пластом. После этого они топорами стесали кору вместе с сучьями и побросали все это в кучу.
Теперь Грегор отошел в сторонку. Я решил, что он заметил меня, и шагнул навстречу. Он, однако, остановился возле кустика и осмотрелся, не поднимая головы. Под кустом еще лежал снег. Он спустил штаны и присел на корточки. Я смотрел на его голую задницу и на дерьмо, медленно падающее в снег. Испражнившись, он еще некоторое время посидел. Потом встал, одним привычным движением натянул и кальсоны, и штаны и, отряхивая руки, направился обратно к стволу… Словно я приехал сюда специально для того, чтобы увидеть то, что видел… Я развернулся и побежал. И бежал до самого мотеля.
Там меня ждала весточка – наконец-то. На открытке с высоты птичьего полета было запечатлено местечко Туин-Рокс на Тихоокеанском побережье, километрах в ста западнее Эстакады. Вдоль залива широкой дугой протянулось шоссе, две черных скалы торчат из моря, вода вокруг них пенится. Снято с большой высоты, но даже распределительные полосы на шоссе видны отчетливо. В одном месте, где шоссе полукругом расширяется в сторону моря, образуя то ли смотровую площадку, то ли просто подъезд к автобусной остановке, авторучкой нарисован кружок – с таким нажимом, что контур его отчетливо выдавился на открытке с обратной стороны. «Значит, она снова купила авторучку», – задумчиво сказал я администраторше мотеля, она в это время сортировала мелочь, которой я расплатился по счету. Женщина подняла на меня глаза, потом принялась считать сначала. Она перебирала монетки одной рукой, другую, отставив в сторону, держала на весу – она только что покрасила ногти. На шее у нее между складками кожи я заметил длинный розоватый шрам, который сперва принял за оплывший слой макияжа. Мне не хотелось еще раз сбивать ее со счета, и я не стал спрашивать, каким образом к ней попала открытка.
На последние деньги я еду в такси по автострадам штата Орегон. День сумрачный, в самый раз для дороги, светлеет только временами, когда принимается дождь. На коленях у меня фотоаппарат, вокруг со всех сторон то и дело открываются живописные виды, но мне не до снимков.
Иногда я задремываю; проснувшись, вижу долину реки на том месте, где только что вздымался суровый скалистый утес; при следующем пробуждении дорогу сплошной черной стеной обступает хвойный лес, и, чтобы увидеть хоть клочок неба, я высовываюсь в окно.
– Закройте окно, кондиционер испортится, – требует водитель.
Просто сидеть с закрытыми глазами я не в состоянии: все, что успел вобрать в себя последний взгляд, начинает стремительно лететь на меня, прямо дух захватывает. Я раскрываю глаза, и все возвращается на свои места. Снова хлынул ливень, на стекла ложится мутная пелена воды, и я, должно быть, опять проваливаюсь в сон, потому что в следующее мгновение стекла уже сухие и чистые, слабо проглядывает солнце, и навстречу нам прямо на ветровое стекло ползет огромная серая скалистая стена. Я выпрямляюсь, встряхиваюсь; стена опрокидывается, расстилаясь до самого горизонта, – это Тихий океан. Водитель настраивает радио, но в приемнике только шипит и потрескивает. Несколько минут спустя мы останавливаемся в Туин-Роксе; на крыше единственной бензоколонки сидят чайки.
Ну что ж, тогда вперед! «В этом поселке не больше сотни жителей», – думаю я. Но уже и такие фразы больше не помогают. Я решаю бросить чемодан, но потом все же тащу его с собой. Небо здесь очень светлое; когда солнце пробивается из-за облаков, никель на облицовке машин посверкивает. Один раз я останавливаюсь, не опуская чемодан на землю, и вижу в окне ребенка, он наблюдает за мной и рассеянно повторяет выражение моего лица.
Двигаюсь дальше. Вокруг чиркают ласточки – так стремительно, что их не видно, только движение, точно промельк летучей мыши в сумерках.
Сиди на скамеечке,
Жди прихода матушки.
Как большой баран придет,
Со скамейки нас столкнет.
Мышь летучая примчится,
Всех нас с полу подберет [48].
На окраине в стеклах домов отражается море. Не может быть: и здесь выжженные урны! Перед одним из домов вращается бело-голубой цилиндр: парикмахерская. Там только одна посетительница, глаза скрыты колпаком фена, парикмахерша на корточках покрывает лаком ногти на ногах. Она раздвинула пальцы, скрюченные, с мозолями на суставах, и по этим пальцам я узнаю Юдит: еще девчонкой она работала продавщицей и тогда испортила себе ноги. Теперь я замечаю возле стойки гардероба и ее дорожную сумку коричневой замши, она полуоткрыта, наверно, Юдит доставала оттуда накидку, которая сейчас у нее на плечах. Накидка из парчи, и она мягко светится в лучах заходящего солнца. «Она, значит, поехала в Америку со своей накидкой для парикмахерской», – подумал я. Пока парикмахерша красила ей ногти, теперь уже на руках, я смотрел, как Юдит двумя пальцами одной ноги почесывает большой палец другой. Сон: просыпаешься утром и выплевываешь изо рта дождевого червя. Я не мог оторваться. Вдруг Юдит выпрямилась в кресле – она гневно встрепенулась, словно заранее что-то решив и предвкушая последствия. В непостижимых глубинах моей памяти отозвался хлопок пробки, вытащенной из бутылки зубами. Парикмахерша подняла глаза, еще подслеповатые оттого, что она так низко склонялась к пальцам. Я быстро отскочил от окна.
Рыбий скелет, застрявший в прутьях решетки над сточной канавой; плесень в щелях между бетонными блоками; люди выходят на порог, смотрят на небо и заходят обратно. Еще один памятник пионерам-поселенцам перед зданием супермаркета, на сей раз – в виде бочек жидкого мыла и свиного сала с надписями, повествующими об основании поселка. Пьяный с расстегнутой ширинкой, откуда выглядывает голое тело, вынырнул из-за угла и пошел прямо на меня. Я посторонился, и он, споткнувшись на том месте, где я только что стоял, шлепнулся прямо в лужу.
Уже зажглись фонари дневного света, а ведь еще не стемнело. Одна трубка мигает. Во рту у меня застрял волосок, я никак не могу от него избавиться. Но это даже кстати – по крайней мере, есть чем заняться во время ходьбы. Иногда я пускаюсь бегом. Я иду по набережной, домов здесь уже нет. Вот наконец и две черных скалы в море. Я пересекаю улицу и, дойдя до площадки, которая помечена на открытке, ставлю чемодан и сажусь на него. Солнце только что закатилось, поднялся ветерок. Оказывается, это и смотровая площадка, и автобусная остановка. Нет-нет да и проедет машина. Я смотрю на каменистый пляж, он внизу, подо мной; среди прибрежных камней в пене плавают щепки. Площадка огорожена парапетом. Неподалеку от меня стоит женщина, около не