– Когда солнце просвечивает сквозь них и играет в листьях, я забываю об этом, – сказал Джон Форд. – Я забываю и о себе самом тоже, о своем существовании. Мне хочется только, чтобы ничто больше не менялось, чтобы эти листья шевелились по-прежнему и чтобы никто не срывал апельсинов, чтобы вообще все вокруг оставалось как есть.
– А еще вам хочется, наверно, чтобы и люди жили точно так же, как они жили всегда, испокон веку? – спросила Юдит.
Джон Форд глянул на нее мрачно.
– Да, – подтвердил он, – нам этого хочется. Лет эдак сто назад кое-кто еще заботился о прогрессе, но то были люди, обладавшие достаточной властью, чтобы внедрять его. От Рождества Христова и вплоть до недавних пор все панацеи исходили только от власть имущих: от князей, от фабрикантов – от благодетелей. А сейчас среди власть имущих спасители человечества перевелись, разве что некоторые строят из себя благодетелей – изредка, по мелочам. И только бедные, неимущие, бесправные стараются изобрести что-то новое. Те, кто в состоянии что-то изменить, давно уже не помышляют об изменениях, вот почему все остается по-старому.
– И вы хотите, чтобы все оставалось по-старому? – спросила Юдит.
– Я не хочу, – сказал Джон Форд. – Я просто рассказал, о чем думаю, когда смотрю на листья.
Опираясь на палку, на террасу вышла экономка, индианка, и накинула ему на колени плед.
– Она играла у меня в нескольких фильмах, – сказал Джон Форд. – Хотела стать настоящей актрисой, но говорить не умеет, немая. Стала танцевать на канате. Однажды сорвалась, ну а потом ко мне вернулась. Ей нравилось ходить по канату, – продолжал он. – Ей казалось, что на канате она вот-вот заговорит. Она и сейчас ноги переставляет, точно по канату идет. Есть ведь такие положения тела, когда вдруг чувствуешь себя самим собой, – сказал Джон Форд. – Ба! – думаешь, так вот он я какой! Жаль только, что по большей части это случается, когда ты один. Спешишь проделать то же самое на людях – ан нет, не выходит, получается снова поза. Вот ведь какая незадача. Смешно. Ведь никто не хочет, чтобы его застали врасплох во всей наготе его свойств; куда соблазнительней, когда тебя видят в серьезной задумчивости. Иной раз ненароком скажешь о себе правду – и сам испугаешься собственной храбрости. При этом испытываешь такое счастье, что кажется, одному и не выдержать, хочешь немедленно еще раз сказать правду – ну и тут, конечно, соврешь. Я вот до сих пор вру, – признался Джон Форд. – Вот, казалось бы, только что, совсем недавно я еще знал, чего хочу, и вдруг это чувство куда-то делось. Я только тогда счастлив, когда точно знаю, чего хочу. Тогда я даже зубов во рту не чувствую – столько счастья.
Он повел нас к себе в комнату и кивнул на пачку сценариев, которые ему все еще присылали.
– Тут есть замечательные истории, ясные, простые. Такие всегда нужны.
Его жена стояла в дверях позади нас. Он обернулся к ней, она улыбнулась. Экономка принесла ему кофе в эмалированной кружке, он выпил, запрокинув голову. Белые кустики волос топорщились из ушей, другой рукой он упирался в бок. Его жена подошла поближе и указала на фотографии на стене: на одной – Джон Форд во время съемок фильма, в своем переносном режиссерском кресле, лицо закрыто маской от пчел, рядом, стоя и сидя, еще какие-то люди, тоже в масках; в ногах у него пристроился пес с обвислыми ушами. Другая фотография сделана по случаю окончания работы над фильмом: Форд, стоя на одном колене, держит штатив, актеры окружили его, почтительно склонив к нему головы, один положил руку на камеру, точно гладя ее.
– В тот день кончили съемки «Железного коня», – пояснил Джон Форд. – Там играла одна молоденькая актриса, она беспрерывно плакала. Только перестанет плакать, только начнем ей слезы утирать – она сразу снова вспоминает о своем горе и опять плачет.
Он посмотрел за окно, мы проследили направление его взгляда. Там был холм, весь поросший травами и цветущим кустарником. Белая тропинка серпантином обвивала его, поднимаясь к вершине.
– В Америке нет тропинок, одни только улицы, – сказал Джон Форд. – Эту я сам проложил: люблю гулять на свежем воздухе.
Над его кроватью, покрытой большим пледом, висела картина с изображением Матери Бернини, первой американской святой, фильм о которой он собирался когда-нибудь снять.
Его жена взяла аккордеон, стоявший тут же, в комнате, и сыграла «Green Sleevs» [49]. Индианка внесла на подносе ломти прожаренного кукурузного хлеба, масло на них разошлось. Мы ели и смотрели в окно.
– Что-то мы засиделись, так и мохом недолго зарасти, – сказал вдруг Джон Форд. – Давайте-ка проветримся немножко.
Он предложил Юдит руку, и мы пошли с ним на холм. Под ногами был мягкий слой белой пыли. Уже падали первые капли дождя, на месте их падения пыль свертывалась маленькими темными шариками. Джон Форд рассказывал; когда один из нас отставал, он замолкал, дожидаясь, пока его не нагонят, – не хотел говорить сверху вниз. Он рассказывал о своих фильмах, то и дело повторяя, что все истории в них подлинные.
– Там ничего не придумано, – сказал он. – Все так и было на самом деле.
На вершине холма мы сели в траву и долго смотрели вниз, на долину. Длинной кухонной спичкой он зажег себе сигару.
– Люблю хорошую компанию, – сказал Джон Форд. – И еще люблю уходить из гостей самым последним, чтобы никто из оставшихся меня не обсуждал и чтобы помешать другим обсуждать ушедших. Точно так же я и фильмы снимал.
Над холмами на той стороне полыхнула молния. Вокруг нас высокая трава, ветер разгонял ее светлыми и темными полосами. Листья на деревьях перевернулись и дрожали безвольно, как пожухлые. Ветер ненадолго стих. Потом у нас за спиной зашелестел куст – отдельно от остальных, неподвижных. Вскоре шорох смолк, зато в следующую секунду внизу, возле дома, встрепенулась и снова поникла одинокая древесная крона. Потом все снова улеглось и замерло в неподвижности. Долгое, томительное затишье… И вдруг, внезапно, трава у наших ног полегла. В мгновение ока вокруг потемнело, небо опустилось ниже, прижимая предметы к земле, воздух стал тяжелым. Жирный желтый паук, только что сидевший перед нами на листве, раздулся и лопнул. Джон Форд вытер пальцы о траву и повернул кольцо с печаткой, словно наколдовывая что-то. Я почувствовал на руке легкое, щекочущее прикосновение, посмотрел – это была бабочка, она только что сложила крылья. В тот же миг Юдит опустила ресницы. Оба движения ускользнули от меня, я опоздал на один вздох. Было слышно, как внизу, в долине, капли дождя барабанят по листве апельсинов.
– На прошлой неделе мы ночью ехали через пустыню, – сказал Джон Форд. – Это там, в Аризоне. Выпала такая роса, что пришлось включить «дворники».
«Down in Arizona» [50] – при этих словах я начал вспоминать. Джон Форд сидел рядом, погруженный в себя, глаза почти закрыты. Ожидая новой истории, мы подались вперед, и тут я поймал себя на мысли, что точно такое же движение проделал кто-то в одном из его фильмов: не сходя с места, он, вытянув длинную шею, склонился над умирающим, пытаясь понять, жив ли тот еще.
– Ну, расскажите теперь вашу историю, – потребовал Джон Форд.
И Юдит рассказала, как мы попали сюда, в Америку, как неистово она преследовала меня, ограбила и даже хотела убить и о том, как мы наконец порешили тихо и мирно расстаться.
Когда она кончила, Джон Форд рассмеялся – долгим, беззвучным смехом.
– Ах, бог ты мой, – сказал он по-немецки, насмеявшись вдоволь.
Затем вдруг сразу посерьезнел и повернулся к Юдит.
– И все это правда? – спросил он по-английски. – В этой истории ничего не придумано?
– Нет, – ответила Юдит, – все так и было.
Лето и осень 1971 года