Так Алевтина уходит в пустыню.
…
Место, куда нас привезли, имитировало восточный шатер. Девчонка лет двадцати с небольшим повязывала туристам «арафатки», которые мы упорно называли «ясерками», так, чтобы при поездке на квадроцикле (управление только «газ-тормоз», сущий кошмар этот полуавтомат — ей-богу, машину легче водить! «Особенно сзади, когда тебя трясет и ты вспоминаешь, что не успел составить завещание», — добавляет Марина) песок не попадал в лицо.
«Меня зовут Алевтина, я буду вашим гидом», — говорит девчонка звонко. Я поначалу принял ее за шлюшку — белой женщине действительно очень трудно существовать среди арабов — хотя тут же и отругал сам себя: почему обязательно «шлюшка»? Мою девушку тем временем снимали уже с верблюда, а после этого издевательства над ни в чем не повинным животным, раз двести в день встающим на колени перед туристами всех мастей, подвозили ямаховские квадроциклы. Сцепление на этом гениальном приспособлении выжимать не надо; передачи переключаются вверх-вниз одной левой. Как оказалось, можно было нажать сразу на пятую передачу, да так на той и ехать; даже если сбросить газ и остановиться, мотор не заглохнет. Как говорили в турагентстве, управлять такой машинкой «может даже подросток».
Мы с Мариной взяли по квадроциклу, но в последний момент она испугалась вести сама и подсела к Алевтине, посчитав, что с девушкой будет не так страшно ехать до поселения «декоративных бедуинов», которых нам обещали живыми (со мной тоже боялась, зная мою страсть к гонкам).
Марина просчиталась: Алевтина гнала безумную машинку так, что несколько раз обе дамы чуть не вылетели — покалечиться таким образом легче легкого. «Эй, я сейчас тебя убью, поняла? Помедленней!» — но Алевтина будто ничего не слышала и только смеялась: «Да ты что! Это же адреналин! Мне потом люди спасибо говорят!» — «Я тебе такое спасибо устрою, когда доедем, мало не покажется! — кричала Марина, еще сильнее вцепляясь в нее. — Я жить хочу!» Кажется, Алевтину — то обгоняющую, то отстающую от группы — это только распаляло, и она гнала еще быстрей. «Ты что, каждый день так?» — спросила ее Марина, с трудом переводя дух, когда Алевтина немного устала и поехала чуть медленнее: наконец-то можно было рассмотреть дикую красоту пустыни. — «Да. Полгода», — и запросто, неожиданно для себя самой, выложила ей все.
Марина сошла с квадроцикла сама не своя и долго смотрела на девчонку, на износе душевных шин рассказывающую туристам о бедуинском поселении — сначала на хорошем английском, а потом на плохом русском. «Перед вами колодец, 25 метров в глубину. По краям, вниз по спирали, идут ступеньки; они выкопаны вручную… А вот жилище бедуинов. С этими можете сфотографироваться… Еще есть аптека… все эти травы…»
— Она говорит одно и то же каждый день в течение шести месяцев, — ужасается Марина. — И ни разу не была на море. На прачечную уходит куча денег: кругом один песок… Работает с одиннадцати до десяти… Ползарплаты идет за квартиру…
Я вижу грязную бедуинскую женщину с почерневшим лицом, прикорнувшую рядом с ней козу, ребенка и курящего траву главу семейства. Все это кажется фарсом, а бедуинский чай в маленьких немытых кружках мы с Мариной не пьем. Назад ее везу я — к Алевтине она уже не садится и грустно произносит: «Гамаль пока не приехал. Но обеща-ал…»
…
Есть люди, которые сдают квартиры, и те, которые снимают. Алевтина пока снимает. Ее скворечня размещается в Саккале, в Старом городе. Когда-то, много лет подряд, она приезжала сюда. Последний раз она останавливалась в «Реджине» — уютном и удивительно зеленом для Города-синкопы отеле, находящемся аккурат против вездесущего Macdonalds'а, дотянувшего-таки свои щупальца и до сумасшедшего арабского мира. Тогда, в прошлой жизни, Саккала была для Алевтины одной сплошной улицей-базаром: ароматические масла, сувениры из чего только можно, кальяны, «арафатки», шикарная — на любой карман и вкус — ювелирка, предлагаемая чересчур темпераментными торговцами, обижающимися на «арабов» и требующих к себе гордого «египтяне» — все было в диковинку, все не как в Симфе, который хоть и Крым, а без моря.
И тут я рассмеялся
И тут я рассмеялся: Софка рыдала! Рассмеялся беззвучно, беззлобно; да и как не заняться сокращением лицевых мышц, пусть и понарошку? «Мужика… нормального… не идиота… хочу-у-у…» — истерила она, выпив еще двести, а я поддакивал: «Я тоже», — и маслины к ней, к ней. «Моление о мужике» — не «о чаше» — явная оговорочка известно по ком: Софка не спит «с нашим братом» лет эдак… предостаточно, в общем, лет.
Маслины. Поближе. Почему нет? У него были красивые руки. Почему — «были»? Похоже, я пьян.
Знаю я Софку лет двадцать, с ГИТИСа — золотое время! Феллини-Меллини вместо нудных утренних лекций, на которые обречены студенты всех времен и народов, плюс многое из того, что было недоступно «обычным людям»: я часто встречал их в метро и на улице, хотя и старался обходить.
Сходила Софка давным-давно, в том же ГИТИСе еще, замуж, лихо вернулась обратно, а потом резко затормозила, да и ушла на 180. Ее женщина — довольно экстравагантная дама так называемого растерянного поколения — нашла Софку на скамейке в Летнем саду: у статуи «Ночь» та ела мороженое, радуясь редчайшему сентябрьскому солнцу в этом городе. Ей все-таки удалось сбежать из Москвы: всего-то на ночь (вечные дела, которых минуют «обычные люди»), а вот поди ж ты! — на-сколько-М-и-Ж-не-живут-лет, загремела в объятия Анны, оказавшейся на подоконнике Европы случайно — той не терпелось побродить по берегу Финского, посидеть на камнях: когда-то, в юности, она любила сидеть на них, но эта невеселенькая ностальгия совершенно уже не печалила — Анна как будто отдавала дань женщине, повесившейся на собственной бронзовой люстре после этих самых камней. Но, впрочем, это другая история, и Софка не дает вставить ни слова:
— Ты понимаешь, мы вместе сколько-не-живут-лет! — отодвигает маслины. — Но я хочу чего-то еще. Кого-то. Да, вот так… Может, скотство всё… А, Плохиш? Налей-ка… Давай-давай!
— Ты помнишь, что Набоков «Доктора Живаго» называл «Доктором Мертваго»? — пытаюсь отклониться от темы и от бутылки.
— С какой целью спрашиваешь? — ее затуманенные глаза смотрят сквозь меня на стену, но видят одному богу известно что.
— А с такой: твой последний сценарий никакой совершенно. Резать надо. Перекраивать. Кромсать. Да вообще выкинуть! А куда тебе в таком состоянии? Ты двух слов не…
— А тебе? — перебивает Софка; если б была змеей, тут же сбросила б кожу. — Тебе — в твоем состоянии — как?
— А что… Живу. В любом случае я не мог, да и права не имел, ему мешать: ни тогда, ни теперь. Все слишком серьезно! Для него… — настроение портилось, когда я заговаривало человеке, с которым прожил много счастливых лет под этой самой крышей.
— Но ведь он бросил тебя! Ушел! Пусть даже ради… веры. Хотя знаю я эту их веру… — Софка не отставала; для того чтобы ей самой стало легче, она, казалось, специально стремилась причинить боль другому.
— Он к себе ушел. Не от меня. Он теперь отец Андрей! А я как был Гарри Друбич, Плохиш, так и… — но Софка, Софка-то била ниже пояса:
— А ведь ты любил раньше… эту… Кэт… Помнишь ведь Кэт?
…Помнил ли я эту немочку? О да! Еще бы! Я чудовищно желал ее в двадцать три… и в двадцать пять… И-го-го!.. Я слушал ее голос и говорил себе: «Ну вот, это она… Наконец-то! Она — навсегда» — но Кэт слишком лихо и чистенько (аккуратно, по-немецки, в перчатках) меня убила, в общем… Точка. Пустое. С кем не бывает? Гормоны… молодость… что там еще говорят в таких случаях?
А говорят вот что: она училась на актерском; ее фатер, не перетруждавшийся в посольстве, иногда забирал свою белокурую бестию на чудесной машинке, а мутер упоминалась всуе как синхронная переводчица. Кэт сыграла несколько эпизодических ролей у N, потом великолепную шлюху у NN, да и укатила в свой «очень дальневосточный Берлин». Она играла со мной, будто репетировала очередную роль, всегда в маске: грим, грим… А я шел за ней, как теленок, и когда она отказывала в малости — выпить после кино пива, «всего на полчаса», — ощущал себя последним дерьмом: раз Она не хочет…
В общем, после Кэт у меня не было love-stories очень долго. Сейчас, когда мне под сорок, когда перечитал «Платформу» Уэльбека — тот самый конец, в котором описан стареющий гей-верстальщик, приехавший доживать в Паттайю, — стало не по себе. Не то чтоб я боялся одинокой старости, да и Паттайя с красивыми смуглыми мальчиками мне явно не грозила, хотя как знать… — а просто все это было слишком, неимоверно грустно и гнусно. К тому же синонимичность существительных «гей»/«извращенец», «принятая» в нашем «демократическом обществе»… Да что говорить! Я заводился, снова и снова перечитывая электронное письмо А., а он…
…перечитывал Книгу Царств. Таквот. Там, в 18 главе 1 Книги впервые встречаются Давид и Ионафан. И в первом стихе речь идет о том, как душа Ионафана прилепилась к душе Давида. А ведь это была любовь с первого взгляда! И вот — полистай на досуге 3 и 4 стих — Давид и Ионафан заключили союз. Но его, как ты понимаешь, надо было чем-то закрепить, и Ионафан снял свое оружие и всю одежду, и отдал их Давиду. Сам догадайся, как эти вещи сами за себя говорят о характере союза: снятые меч и лук — это защита Давида, Ионафан намеревался его охранять. Но одежда… нет, эта связь гораздо глубже, чем думают многие! Хотя многие у нас как раз не думают — привычки нет, не научились… Они даже не знают, что такое — думать, впрочем… Скучаю, да… В любви, если только та — любовь, нет ничего греховного. В любой любви. Всё, что говорят людям, — гнусная конфессиональная ложь.
P.S. А Давид в тот же день поселился в доме Ионафана.
Буду в пятницу. Вечером. Как всегда.
И вот я снова вспоминаю «отца Андрея»; когда-то — много счастливых лет назад — самого, наверное, сумасшедшего человека двух столиц. В него влюблялись все: девочки и мальчики, бабушки и примерные мамаши с колясками, собаки и голуби… Я же, разобранный и разломанный, не реагировал ни на кого: ампутация чувства к Кэт как будто выключила меня из того, что называют «полноценной жизнью». Впрочем, «неполноценным» я себя нисколько не ощущал — просто ничего не хотелось; так бывает, знаете ли. И — все чаще в голову приходила гениальная эйнштейновская фраза… помните? Морскую болезнь вызывает не море, а люди: меня и правда потрясывало периодически от их навязчивого многословия, и не только — впрочем, об этом совсем уж скучно. Если же говорить «о дамах», то их заходы в набившие оскомину «горящие избы» вкупе с феминистскими нотками привлекали мало, поэтому я только и делал, что писал сценарии, переписывал, резал, еще писал, и еще резал… В общем, вел достаточно замкнутый — не считая работы — образ жизни, вызывая недоумение друзей, знавших меня раньше: до и с Кэт.