В.: О, нейрохирург, значит… А что вы делали после интернатуры?
О.: Помню длинные коридоры, палаты на замках, решетки на окнах… Видимо, я работал в больнице для умалишенных, как же она называлась… Вот, припоминаю, психиатрическая лечебница округа Мередит. Штат Иллинойс, верно?
В.: Да, есть такой в Иллинойсе. А город не помните?
О.: Бакминстер. Нет! Леоминстер.
В.: Слыхал о нем. Сколько вам было лет, когда вы начали там работать?
О.: Около тридцати.
В.: А год вы помните?
О.: Тридцать первый.
В.: С вами была семья?
О.: Жена. Да, я был женат… Господи, где моя жена?! Что с ней?! Она здесь?! Марта! Марта!
Пациент стал кричать и метаться, и Уотерман произнес:
— Боюсь, придется добавить успокоительного. Введу минимальную дозу — не хотелось бы упускать такую возможность побольше о нем выяснить.
Препарат начал оказывать действие, и пациент понемногу затих. Несколько минут он молчал, глядя в одну точку. Затем Уотерман продолжил расспросы.
В.: Если хотите, чтобы мы вам помогли, помогите нам. Соберитесь. Как долго вы были женаты, когда поступили в Леоминстер?
О.: Меньше двух лет. Марта работала медсестрой в чикагском благотворительном госпитале. Ее девичья фамилия Соренсон. Она из Миннесоты, у ее отца пшеничная ферма где-то на границе с Северной Дакотой. Там прошла наша свадьба.
В.: А дети были?
О.: Да, мальчик. Пол. Вот теперь я все вспомнил…
Пациент уронил голову на руки и зарыдал, восклицая: «Где Пол? Где мой сын?»
Мне было неловко от того, что я стал свидетелем такого страдания.
Уотерман стоял у изголовья кушетки. Я привык видеть его в роли души компании — веселым и остроумным малым, ценителем соленых шуток, который никогда не лезет за словом в карман. И вот впервые я узрел перед собой Уотермана-врача — степенного и тактичного, сам голос его унимал боль лучше всякого анальгетика. Он был воплощением Асклепия, бога медицины.
В.: Прошу вас, успокойтесь, доктор Коул. Мы хотим помочь, но как — это способны подсказать лишь вы. Что еще вы помните о той больнице? Жили вы при ней?
О.: Первые несколько месяцев — да. Потом мы купили старый домишко в миле от нее. Марта считала, что его можно подлатать, хотя разгребать столько хлама… Мне это казалось непосильной задачей, но моя Марта сумела бы навести уют даже в свинарнике. Дом выходил на дорогу — на большое федеральное шоссе…
Голова Коула снова упала на руки, и он застонал:
— Тормоза… Визг тормозов, потом удар… Автомобиль перевернулся… И кровь на дороге, кровь! Все прямо на моих глазах, и я ничего не мог сделать!
Уотерман подал знак, чтобы мы молчали. Я остро чувствовал стыд от того, что вот так наблюдаю чужое горе. А Уотерман продолжал:
— Не пытайтесь сейчас сложить в голове цельную картину. Просто отвечайте на мои вопросы. Где находился этот дом? Какой-то городок по соседству?
О.: Да, совсем маленький. Горстка фермерских домов в прерии. Кроме них была разве что фабрика.
В.: Какая фабрика? Что на ней производили?.
О.: Я так и не понял. Местных было спрашивать бесполезно, наврут с три короба. Сами понимаете, в таком захолустье все обрастает сплетнями…
В.: И что были за сплетни?
О.: Одни говорили, что там гонят самогон, другие — что делают наркотики. Нехорошее было место, не нравилось мне оно.
В.: Чем же?
О.: Это было одноэтажное бетонное здание, уже рассыпалось от старости — стояло там, наверное, со времен Первой мировой. Я как-то прогуливался неподалеку, решил полюбопытствовать и не мог отделаться от ощущения, что за мной кто-то наблюдает. Близко подходить не посмел. Вокруг там все заросло лебедой, в канавах стояла грязная зеленая вода. Еще я видел остовы старых автомобилей и всякую ржавую сельскохозяйственную технику. И почти всегда там было совершенно безлюдно, лишь порой приезжала большая машина, всегда в сумерки.
В.: Какого рода машина?
О.: На вид вроде как шикарный лимузин, а едет…
В.: Вы видели человека в машине?
О.: Да, лимузин гнал мимо нашего дома на скорости восемьдесят миль в час… О, господи! Нашу машину разорвало в клочья, как намокший бумажный кораблик! А они были внутри! Маленький Пол… моя Марта… мой бедный сын!
Коул вновь утратил способность к членораздельной речи, от конвульсивных рыданий он весь сотрясался — прежде я видел такое лишь у лабораторных животных, на которых ставили опыты. Уотерман опять ввел ему препарат — не знаю, успокоительное ли или, наоборот, стимулятор. Через некоторое время Коул пришел в чувство.
В.: Что вы можете рассказать о том, кто сидел за рулем?
О.: Высокий, грузный, хорошо одет. Красный шрам через все лицо, от глаза к углу рта.
В.: Имя его вам известно?
О.: Вроде его фамилия была Макалузо, в городке его все знали, но не называли по имени и вообще редко заговаривали о нем. Прозвище у него было — Мозг.
В.: Он заправлял этой фабрикой?
О.: Вероятно. Я слышал от приятеля, что Мозг еще и грабитель банков. Скользкий тип, полиция давно за ним наблюдала, но все не могла поймать за руку.
В.: Что было после аварии?
Коул шевелил губами, будто слова никак не шли. Уотерман терпеливо ждал. Наконец Коул взял себя в руки и сквозь зубы процедил:
— Моей жене перебило позвоночник. Она больше не сделала ни шагу до конца своих дней. Мой мальчик разбил голову о переднее сиденье. Левая сторона черепа превратилась в бесформенную массу. В больнице мой коллега спас ему жизнь. Ну, то есть как… Пол превратился в слепой, глухой, парализованный, а в остальном здоровый овощ. При должном уходе он может пережить большинство нормальных детей. Сами понимаете… Такой уход ему не обеспечат в государственной больнице, так что нужны деньги, деньги, деньги… Или альтернатива — всю оставшуюся жизнь лицезреть перед собой это чудовище. Боже милостивый! Не может быть… Кошмарный сон…
В.: Вам не пытались компенсировать ущерб? То есть, понятное дело, такое ничем не исправишь, но ведь вам были нужны средства, чтобы обеспечить уход жене и ребенку.
О.: Пытались. Через несколько дней после аварии мне позвонил местный адвокат по фамилии Питерсон. В городе он слыл редким пройдохой. Поинтересовался, представляет ли кто-то мои интересы. Я назвал ему фамилию своего друга, Эпштейна, он занимался юридическими делами в нашей больнице. Эпштейн сразу велел мне больше не отвечать на звонки и до его прибытия не идти ни на какие переговоры.
В.: Что было дальше?
О.: Приехал Эпштейн, я спросил его, в чем причина таких предосторожностей, а он объяснил мне, что Питерсон — из шайки Макалузо. Еще рассказал мне о связях Мозга, в том числе и с властями округа. Было очевидно, что нам против него ничего не сделать. Тут как раз явился Питерсон — с напомаженными усиками, в сюртуке и с моноклем на черной ленте. Мне он сразу не понравился; впрочем, вел он себя обходительно.
В.: Так некую сумму он вам все-таки предложил?
О.: Он не уточнил, кого представляет, и подчеркнул, что никакой ответственности за инцидент на себя не берет. Предложил тридцать тысяч, если я не стану подавать в суд. Конечно, не в моем положении было отказываться… Но тут вмешался Эпштейн и заявил, что мы ничего не подпишем меньше, чем за пятьдесят, поскольку расходы на многолетнее лечение будут огромными. Питерсон изобразил возмущение, однако у меня хватило ума выслушать его тираду молча. В итоге он поднял сумму до пятидесяти тысяч долларов, и Эпштейн рекомендовал мне ее принять.
В.: Ну что ж, такая компенсация хотя бы решила финансовую проблему… Что было дальше?
О.: Для Пола сделать уже ничего нельзя. Он способен есть, способен существовать в вегетативном состоянии, но это уже не мой ребенок. Он прикован к постели, слеп, глух, парализован, не проявляет никаких следов интеллекта. Нам удалось устроить его в клинику, которая занимается такими пациентами, но от человека в нем уже ничего не осталось.
В.: А ваша жена?
О.: Ее лечили в государственной больнице в двадцати милях от города. Она поправлялась. Я уже начал прикидывать, как перестроить дом, чтобы она могла передвигаться по нему на коляске, думал переоборудовать кухню… Однако у нее давно были больные почки, а для парализованных это всегда слабое место. Она сгорела очень быстро. Через три месяца погрузилась в уремическую кому и уже не открыла глаза. Умерла поздней осенью. Коллеги были очень добры и позволили нам проводить вместе как можно больше времени. Хоронили ее на родине, в Миннесоте. Отец, угрюмый швед, почти все время молчал, но было видно, что горе его сломало.
В.: Полагаю, в Леоминстере после этого вас уже ничего не держало. Вы туда вернулись?
О.: Да. Ехал с похорон на поезде, прибыл на станцию около десяти вечера. И сразу обратил внимание на двух сомнительных молодцев, которые как будто поджидали меня. Один — здоровенный детина со сломанным носом, другой — тощий и желтолицый, нормального роста. На нем было узкое пальто, шляпа надвинута на самые глаза, руки он держал в карманах. Детина подрулил ко мне бочком и говорит сиплым голосом: «У нас для тебя есть работа. Боссу худо». Я говорю: «Какому боссу? Я его знаю?» А он мне: «Знаешь, знаешь. Его все знают. Мозгом зовут. Он тут ехал по шоссе на нормальной такой скорости, и восьмидесяти миль не было, а тут на дороге корова. В общем, корова в мясо, машина в хлам. Три раза перевернулась, пока летела. Босс весь расшибся о лобовое стекло, и на вид ему совсем худо. А мы люди такие, на глаза лезть не любим, да и ехал Босс по частному вопросу… Короче, нельзя его в больницу. А про тебя говорят, что ты в своем деле собаку съел. Ты нам подходишь. А не подходишь, так другого искать все равно некогда. Поехали, короче».
Я сказал, что мне нужно хотя бы зайти в больницу за инструментами, а тощий и говорит: «Вот что, ты мальчик большой, сам понимаешь, что надо слушаться. Прямо сейчас едем». И напарнику своему: «А ты, Мордатый, поменьше языком мели».
На станции никого, все вокруг закрыто, словом, позвать на помощь я не мог. Ситуация складывалась совсем нехорошая, но я подчинился. А что оставалось?.. Проехали мили полторы к бетонному зданию фабрики, окруженной зарослями лебеды и репейника. Кто-то снаружи крикнул: «Говори пароль!» Мордатый пробурчал что-то в окно, и нас пропустили. Потом меня схватили под руки и потащили в какой-то кабинет — неожиданно уютный и со вкусом обставленный, ничего подобного я увидеть не ожидал, глядя снаружи на эту заколоченную досками старую развалину с разбитыми окнами. Меня втолкнули в дверь, я зацепился за порог и рухнул ничком. А когда поднял голову, увидел, что меня ждут двое. Одного я знал — это был Питерсон, давешний адвокат Макалузо. Он помог мне подняться. Другой, в коричневом твидовом костюме, производил впечатление человека из деловых кругов. По имени к нему никто не обращался. Полагаю, это был представитель Мозга в среде большого бизнеса. Питерсон сказал мне: «Приношу извинения за некоторую