Наверное, по моему лицу все было ясно.
— Тоже мне научно-популярный писатель, — едко заметила она. — Ригель превратился в сверхновую!
— В сверхновую, — глупо повторил я.
— Представляешь, бух! — Джеки проиллюстрировала свои слова руками, и журнал упал с ее колен на пол. — Но ты не расстраивайся, он будет торчать в небе еще пару недель — величайшее космическое представление.
Я потряс головой, приходя в себя.
— Впервые в нашей галактике за… сколько? Триста пятьдесят лет? Жаль, что ты мне не позвонила.
— Немножко больше. Звезда Кеплера наблюдалась в 1604-м. А насчет звонка — прости. Мы были чуть-чуть заняты, понимаешь?
— Могу себе представить. Когда это случилось?
Она нагнулась за журналом.
— Ровно в полночь. Мистика! Как раз закончилась моя смена. — Джеки улыбнулась. — Нет ничего лучше катаклизма, чтобы забыть о насморке. Сегодня Крис никого не отпускает — вот почему мне пришлось идти в поликлинику.
Кришнамурти был директором обсерватории Гэмов.
— Ты скоро вернешься?
Она кивнула.
— Скажи Крису, что я подъеду. Мне нужен материал.
— Непременно.
К нам подошла медсестра.
— Мисс Дентон?
— Ох. — Джеки кивнула и решительно высморкалась. Высвободившись из объятий глубокого кресла, она сказала: — Как это ты не читал про Ригель в газетах? На первой полосе во всех утренних выпусках.
— Я не читаю газет.
— А радио? Телевидение?
— Телевизор я не смотрю, а в моей машине нет приемника.
Уже почти скрывшись в коридоре, она бросила:
— Этот твой деревенский домик действительно, должно быть, в дикой глуши.
С карниза гаража стекают ледяные капли. Если небо меня не обманывает, то до следующего снегопада еще не скоро.
Закат приходит рано в мой домик высоко в горах; тени вползают во двор и высасывают тепло с моей кожи. Когда-то вершины казались мне добрыми чуткими гигантами.
Что это? Вроде вспышка… Впрочем, нет, всего лишь секундное отражение заката в стеклах. Дом остается темным и молчаливым. Поэтессы из Сиэтла нет уже три месяца. Мой холод — ее тепло. Я думал, что она согреет меня, но ее общество только студило. На прощание она оставила мне в пустом доме сонет о трескучем морозе.
Последние мои одиннадцать лет нельзя назвать холостяцкими. Но порой… Энтропия в конце концов поглощает любую кинетическую энергию.
Потом я посмотрел на мерцающий восток и увидел восходящий Ригель. Луна еще не появилась, и самым ярким небесным объектом была взорвавшаяся звезда. Она пригвоздила меня к месту ослепительными огнями идущего на посадку самолета. Струящийся свет покинул сверхновую пятьсот лет назад (надо включить эту деталь в неизбежную статью; наглядные иллюстрации межзвездных расстояний неизменно поражают читателя).
Сегодня ночью под недобрым взором раскаленного ока погибающего Ригеля… да, меня охватил трепет. Я еще подумал — знаю, это маловероятно, — есть ли у Ригеля планеты. Успели ли рассыпаться горные хребты и испариться океаны? Я подумал — смотрели ли пять столетий назад растерянные обитатели, как звездный огонь пожирает небеса? Было ли у них время возопить о несправедливости? В нашей галактике сто миллиардов звезд; по оценке лишь три звезды в тысячу лет переходят в сверхновые. Неплохие шансы. Ригель проиграл.
Почти загипнотизированный, я смотрел, пока меня не пробудил резкий порыв зародившегося во тьме ветра. Пальцы онемели от холода. Входя в дом, я последний раз взглянул на небо. Поражающий Ригель — да; но мое внимание приковал другой феномен на севере. Точка света вспыхнула ярче окружающих звезд. Сперва я решил, что это проходящий самолет, но ее положение оставалось постоянным. Не желая верить, зная вероятность такого события, я вынужден был признаться себе, что это сверхновая.
Я немало чего повидал за пять десятилетий. И все же, глядя на небо, я почувствовал себя испуганным дикарем, дрожащим в звериных шкурах. И зубы мои стучали не только от холода. Я хотел спрятаться от вселенной. Дверь в дом была, к счастью, незаперта — я не смог бы вставить ключ в замок. Наконец я перешагнул через порог и включил весь свет, отрекаясь от двух звездных костров, пылающих в небе.
Уролог оказался суровым человеком по имени Шарп, встретившим меня, как встречал, я подозреваю, всякий научный образчик, появляющийся в его лаборатории. Он читал некоторые мои книги, и я по достоинству оценил его полное отсутствие уважения к старшим или знаменитостям.
— Вы не будете темнить? — спросил я.
— Можете на это рассчитывать.
И тут не обошлось без проклятой урологической процедуры с пальцем. Когда я наконец оказался в состоянии взглянуть на врача вопросительно, он медленно кивнул и произнес:
— Есть узелок.
Затем последовала серия анализов крови на содержание какого-то энзима под названием «фосфотаза».
— Повышенное, — сказал Шарп.
В заключение мне предстояло принять цитоскоп; сияющую металлическую трубку введут в мочеиспускательный канал и возьмут пробу хирургическими щипцами.
— Если биопсия покажет злокачественную опухоль…
— Я не могу отвечать на молчание.
— Перестаньте, — сказал я. — До сих пор вы говорили прямо. Какова вероятность излечения злокачественной опухоли?
Вид у Шарпа был несчастный с момента моего прихода. Сейчас он выглядел еще более несчастным.
— Не моя специальность, — отрезал он. — Зависит от многих факторов.
— И все-таки?
— Тридцать процентов. И вовсе никаких шансов, если есть метастазы.
При этих словах его глаза встретились с моими; потом он занялся микроскопом. Несмотря на анестезию, мой член горел словно в адском огне.
Наконец, в ночь второй сверхновой, я дозвонился Джеки Дентон.
— Я думала, что вчера у нас был сумасшедший дом… Посмотрел бы ты сейчас. У меня одна минута.
— Я лишь хотел удостоверить. Я видел, как она взорвалась.
— Тебе повезло. Все в обсерватории наблюдали за Ригелем… — В наш разговор ворвались гудки. — Ник, ты слушаешь?
— Кому-то нужна линия. Скажи мне только: это самая настоящая сверхновая?
— Самая настоящая. И всего в девяти световых годах. Сириус А.
— Восемь и семь десятых, — машинально поправил я. — И что это повлечет?
— Каковы следствия? Не знаю. Пока думаем. — У меня сложилось впечатление, что она прикрыла трубку рукой; потом снова раздался ее голос: — Послушай, мне надо идти. Крис рвет и мечет. Позже поговорим.
— Ладно. — Мертвая линия донесла до меня шипение всего водорода вселенной на волне 21 сантиметр. Затем раздались гудки, и я положил трубку.
Аманда казалась расстроенной. Она дважды пролистала какие-то бумажки — очевидно, результаты моих анализов.
— Ну, — сказал я с противоположной стороны стола, с места пациента. — Выкладывай.
— Мистер Ричмонд? Николас Ричмонд?
— Слушаю.
— Говорит миссис Кюрник, авиакомпания «Транс-запад». Я звоню из Денвера.
— Да?
— Ваш номер мы узнали из квитанции за телефонный разговор, оплаченный Лизой Ричмонд…
— Это моя жена. Я ожидаю на днях ее приезда. Она попросила вас известить меня?
— Мистер Ричмонд, ваша жена находилась на борту рейса № 903, Денвер — Портленд.
— Ну? Что случилось? Она больна?
— Произошел несчастный случай.
Наступившее молчание сдавило мое горло.
— Тяжелый?
— Самолет разбился в десяти милях от Гленвуд-Спрингс, штат Колорадо. Прибывшие спасательные партии сообщили, что живых нет. Примите наши соболезнования, мистер Ричмонд.
— Живых нет? — пробормотал я. — То есть…
— Поверьте, мы сделали все, что могли. Если ситуация как-то изменится, мы немедленно сообщим.
— Благодарю, — машинально выдавил я.
Мне показалось, что миссис Кюрник хотела что-то добавить, но после короткой паузы она сказала лишь:
— Спокойной ночи.
Смерть моя наступила в снежных горах Колорадо.
— Биопсия показала злокачественную опухоль, — произнесла Аманда.
— Что ж, — промолвил я. — Плохо. — Она кивнула. — Каковы мои перспективы?
Искореженные куски металла словно клыки вонзились в заснеженный склон горы.
Мой случай необычен лишь относительно. По словам Аманды, рак простаты — наказание мужчинам за хорошее во всех прочих отношениях здоровье. Избегнув других опасностей, мужчина двадцатого века расплачивается простатой. В моем случае расплата наступила на двадцать лет раньше срока; просто не повезло.
При условии, что рак еще не дал метастазы, существовало несколько возможностей. Но Аманда не надеялась на химиотерапию или радиологию. Она предложила радикальную простатоктомию.
Остывающий металл трещал и шипел в снегу; потом все стихло.
— Я бы не предлагала, если бы у тебя не было впереди много ценных лет. Пациентам пожилого возраста это обычно не рекомендуется. Но общее состояние у тебя хорошее; ты выдержишь.
— И? — подсказал я.
— Ты отлично понимаешь.
Я не возражал против отключения семенных канатиков — мне давно следовало это сделать. В пятьдесят один можно хладнокровно принять стерильность. Но…
— Половые дисфункции? Импотенция? — вымолвил я, и мой голос задрожал. — Я не могу пойти на это.
— Уж будь уверен, сможешь, — твердо заявила Аманда. — Сколько я тебя знаю? — И сама ответила на свой вопрос: — Долго. Достаточно, чтобы понять, что для тебя главное.
Я молча покачал головой.
— Послушай, черт побери, смерть от рака хуже!
— Нет, — упрямо произнес я. — Может быть. Это все?
Это было не все. Я должен был лишиться мочевого пузыря.
— Из меня будут торчать трубки? Если я выживу, то остаток жизни мне предстоит таскать пластиковый мешок для стока мочи?
— Ты представляешь все чересчур мелодраматично, — тихо сказала Аманда.
— Но я прав?
После паузы:
— По существу, да.
На меня обрушилась вся эта ужасная отвратительная несправедливость.
— Нет. Нет, черт побери. Выбор принадлежит мне. Так я жить не стану. Когда я умру, мои страдания кончатся.