«Он сказал мне: этой ночью мне снился сон. Твои черные волосы обвились вокруг моей шеи. Как черное ожерелье, обвились они вокруг моей шеи и моей груди.
Я ласкал их, они были моими: твоими волосами мы были связаны навсегда, уста к устам, как два лавра, сплетшиеся корнями.
И понемногу стало казаться мне — так сливались мы с тобою, — что я и ты стали одним, что ты вошла в меня, как мой сон.
И когда он кончил, он тихо положил руки мне на плечи и посмотрел мне в глаза таким нежным взглядом, что я задрожала и опустила глаза…»
Он слушал очень внимательно.
— Это очень мило, — из вежливости сказал он. Как все англичане, он мало понимал в музыке.
— Очень мило, — повторил он. — А главное, вы превосходно играете.
Она молчала, еще не отнимая рук от клавиш. Он счел необходимым выказать любознательность.
— Чье это?
Она назвала поэта и музыканта.
Он повторил знаменитые имена:
— Мсье Луис и мсье Дебюсси!.. О, это, действительно, значительная вещь.
Он встал.
Подошел к ней сзади и наклонился, чтобы поцеловать затылок чистейшего янтаря:
— Вы прекрасная артистка.
Она засмеялась недоверчиво и скромно:
— Только посредственная ученица. Я не верю, чтобы мое пение доставило вам хоть какое-нибудь удовольствие…
Он запротестовал:
— Огромное удовольствие!.. Я прошу вас спеть мне еще…
Она заставила себя просить.
Он настаивал:
— Да… и на этот раз — спойте мне японскую песню.
Она слегка вздрогнула. После короткого молчания ответила:
— У меня нет японской музыки в моих нотах: да ведь ее и нет для рояля.
— Возьмите ваш кото…
Она вскинула на него широко открытые глаза:
— Здесь нет кото…
Он перестал улыбаться. Он был англичанин, мало склонный к мечтательности и сентиментальности. Но многие века цивилизации все же утончили его расу. И он не мог в жизни пройти мимо ее необыкновенных минут, не заметив их величия или тайны.
Она сказала: «Здесь нет кото». Кото — это нечто вроде старинной, почтенной арфы, играть на которой в древние времена разрешалось только благородным японским дамам и куртизанкам высшего разряда. Рожденная в такой семье, какой была ее семья, маркиза Иорисака, разумеется, училась играть на кото с самого детства. И, конечно, в ранней юности она усидчиво занималась тем, что перебирала звучные струны крючочком из слоновой кости. Но пришли новые времена… И — «здесь нет кото».
Герберт Ферган, отогнав задумчивость, еще раз поцеловал нежный затылок своей любовницы:
— Митсу, мое любимое маленькое существо, все-таки спойте мне!
Она согласилась.
— Ну хорошо… Я спою. Хотите очень старинную танку? Вы знаете, что такое — танка? Это древнее стихотворение в пять строк, которыми обменивались когда-то между собою принцы и принцессы при дворе Микадо или Шогуна… Этой песенке — тысяча лет. Я ее выучила еще ребенком… И, забавляясь, перевела ее на английский язык…
Пальчики ее забегали по клавишам, импровизируя какую-то странную и печальную мелодию. Но она не пела. Точно колебалась. Чтобы заставить ее победить свою нерешительность, Ферган опять поцеловал теплую бархатистую шейку.
Нежный голосок медленно и тихо запел:
«Время вишневых деревьев в цвету
Еще не прошло…
А теперь уж пора лепесткам опадать:
Любовь же тех, кто на них смотрит,
Достигла расцвета страсти…»
Она замолчала и сидела не шевелясь.
Герберт Ферган, стоявший рядом, хотел ее опять поблагодарить поцелуем.
В эту минуту кто-то заговорил в глубине гостиной:
— Митсуко, зачем вы поете эти нелепые песенки?..
Герберт быстро выпрямился. На висках у него выступил холодный пот. Маркиз Иорисака вошел бесшумно. Видел ли он?.. Что он видел?..
Он, очевидно, не видел ничего. Потому что он заговорил совершенно спокойно:
— Митсуко, вы сегодня не будете обедать с нами?..
Она встала. Ответила, опустив глаза в землю:
— Да, я немножко устала. Если вы ничего не имеете против, то я бы хотела пообедать у себя.
Она вышла. Дверь бесшумно скользнула в свою выемку. Герберт Ферган с трудом перевел дух и провел рукой по лбу. Дружелюбно и вкрадчиво Иорисака Садао сделал несколько шагов и облокотился о рояль.
— Вот, кими, мы пообедаем вдвоем и поговорим!..
Он приостановился, потом устремил свой взгляд в самую глубину глаз англичанина:
— Мы поговорим… Мне нужно получить от вас много сведений, много советов… Нельзя, нельзя, чтобы мы повторили битву 10 августа. Вы не можете отказать союзнику!..
Герберт Ферган опустил голову. Его бритые щеки покраснели. И он покорно начал говорить:
— 10 августа… 10 августа вы были слишком робки. Слишком робки! Вы не знали, вы не чувствовали, что вы — сильнейшие. Вы не верили этому сами. И вы сражались, как люди, которые боятся поражения: слишком предусмотрительно, слишком разумно, слишком издали… Единственный английский секрет — это смелость. Чтобы побеждать на море, надо сперва приготовляться, осторожно и методически, но потом кидаться в бой с ожесточением, безумно… Вот как поступали Родней, Нельсон и француз Сюффрен. Следовательно, в вопросе открытия огня…
XII
Дверь бесшумно скользнула в свою выемку, и маркиза Иорисака вышла.
За дверями гостиной она остановилась. И внимательно прислушалась.
Голоса Герберта Фергана и маркиза Иорисака чередовались в спокойных фразах. Через тонкую стенку до нее долетали исторические имена: Родней, Нельсон, Сюффрен…
Маркиза Иорисака медленно подняла руки к голове и кончиками пальцев дотронулась до висков. Потом неслышными шагами отошла от дверей.
Комната, примыкающая к салону, была совершенно пустая, без мебели. Маркиза Иорисака прошла ее, потом еще одну комнату и очутилась в конце дома.
Там между двух стенок из гладкой бумаги, украшенных ажурным фризом, тянулся почти темный коридор, и в глубине его были две двери на шарнирах. Маркиза Иорисака сдвинула левую дверь.
За этой дверью находилось нечто вроде алькова из простого белого дерева, тонкой работы, но абсолютно без всяких украшений. На очень низком потолке были видны балки, на полу разостланы циновки цвета свежей соломы. Три оконные рамы, затянутые зернистой бумагой, заменяли окна со стеклами. В углу, почти вровень с полом, помещался крошечный детский туалетик, на котором стояло зеркало в лакированной рамке, а перед ним прямо на полу лежала черная бархатная подушка — единственное место, где в комнате можно было сесть, и то не иначе как на коленях, по-японски.
Стоя на коленях, маркиза Иорисака два раза ударила в ладоши, и немедленно прибежали ее служанки.
Слов никаких не было произнесено. С плотно сжатыми губами обе мусме сперва распростерлись перед своей хозяйкой, потом сняли с нее обувь. Затем проворно раздели ее, сняли кружевной лиф, быстро соскользнувший с напудренных рук, потом муаровую юбку, нижнюю шелковую, корсет, рубашку, европейские чулки — без пальцев — не такие, как японские.
Совершенно обнаженная, маркиза Иорисака завернулась в пестрое кимоно с крупными узорами, всунула ножки в сандалии с завязками и, выйдя из белого алькова, — ее собственной интимной комнаты — прошла окунуться в ванную с горячей водой, как делают все японские женщины каждый вечер, незадолго до того, как зайдет солнце.
Потом она возвратилась. Сбросила кимоно, отшвырнула ножкой сандалии. И служанки протянули ей три одежды из легкого шелкового крепа, три японские одежды с большими рукавами, все три — цвета синей ночи, все расшитые одним и тем же повторяющимся узором в виде странной, гиератической розетки — ее гербом — «мон».
Одевшись, маркиза Иорисака опустилась на колени перед своим зеркалом. Одежды разлетались, как полагалось. «Оби» широко опоясывал их своим великолепным бантом. Обеими руками она распустила волосы, разделила, пригладила в широкие бандо, обрамлявшие бесстрастное лицо. Маркиза Иорисака встала, прошла по комнате, вышла в полутемный коридор. И, опять хлопнув в ладоши, открыла правую дверь.
Комната за этой дверью была совершенно такая же, как за левой: те же панели белого дерева, те же оконные рамы, затянутые прозрачной бумагой, те же балки и те же циновки. Но вместо туалета с зеркалом там стоял алтарь из полированного кедра с двумя крохотными скиниями по обеим сторонам, и на нем лежали таблицы предков.
Молча маркиза Иорисака сперва распростерлась ниц перед алтарем, как того требовал обычай, и некоторое время оставалась так, прижимаясь лбом к циновкам и касаясь ладонями пола.
Потом она опустилась на подушку перед инструментом вроде горизонтально положенной широкой арфы, который почтительно только что внесла служанка.
И полилась музыка, мрачная и медленная, ритм и гармония которой ничем не напоминала ритма и гармонии европейской музыки. Таинственные звуки следовали один за другим и смешивались, музыкальные фразы без конца и без начала намечались, мечты, печали, скорбные жалобы трепетали посреди странных зловещих скрежетов, напоминавших завывание зимних вьюг и крики ночных птиц. И надо всем этим веяла безнадежная тоска…
Коленопреклоненная, по древнему обычаю, в зале своих предков, маркиза Иорисака играла на кото…
XIII
На следующей неделе Жан-Франсуа Фельз закончил портрет маркизы Иорисака, и она не преминула, согласно своему обещанию, пригласить м-сс Гоклей «пожаловать совершенно запросто на чашку чая в виллу на холме Аистов, чтобы полюбоваться прекрасным произведением маэстро, прежде чем маркиз Иорисака увезет его на своем броненосце».
М-сс Гоклей, в свою очередь, не преминула воспользоваться этим приглашением. Она решила отправиться на виллу в обществе самого маэстро и пожелала, чтобы мисс Эльза Вэн, ее лектриса, сопровождала их.
— Вы не берете рысь Ромео? — спросил Фельз, когда их караван пускался в путь с яхты.
— Вы забавны!.. — ответила м-сс Гоклей.
Было 1-е мая. Несмотря на тревожные новости, которые каждый день печатала «Нагасакская пресса», японские офицеры, находившиеся в отпуску, еще не получали приказа вернуться в Сасебо.