ный флирт.
— Вы правы, — перебил ее Фельз.
Он подчеркнул слово «правы». И повторил:
— Вы правы. Но скажите… уверены ли вы, что маркиза Иорисака «вполне цивилизованная женщина», похожая на всякую цивилизованную женщину? Похожая на вас, например?..
— Почему бы нет?..
— Почему?.. Не знаю. Только она не такова. Не будем допытываться почему, если угодно, это будет короче. Я просто говорю вам, без бесплодных споров или туманных философствований: вы не знаете маркизы Иорисака. И вы страшно обманываетесь на ее счет. Вы воображаете, что она создана по подобию вашему… или этой вашей дурочки мисс Вэн… Нет, это не так. Маркиза Иорисака не носит вагнеровского имени и не пишет своих писем на машинке. Она не надевает черной шелковой рубашки, когда говорит о математической физике. Она не имеет ручной рыси и не разговаривает так, будто читает доклад или реферат… Однако она, правда, — цивилизованная женщина. Может быть, гораздо более цивилизованная, чем вы, но не так цивилизованна, как вы. У вас обеих похожие платья. Но под этими платьями — ваши тела и ваши души совсем не похожи. Вы улыбаетесь?.. Напрасно! Я уверяю вас, что между вами и маркизой — пропасть больше, гораздо больше вот этого Тихого океана, отделяющего Нагасаки от Сан-Франциско. Не добивайтесь же невозможного сближения. И оставьте в покое эту бедную крошку: ей, как японке, нечего делать с вашими американскими… слишком американскими… примерами.
Он говорил несколько нервно. М-сс Гоклей ответила ему сухо — академические прения были ее коньком.
— Я этого не думаю. Я не думаю, что японка так отличается от американки, если они обе получили одно воспитание и образование. Кроме того, я утверждаю, что я знаю маркизу Иорисака, потому что я часто виделась с нею, и мы вели откровенные и увлекательные беседы. Я говорю вам еще, что пропасть между мной и маркизой в настоящий век заполнена благодаря пароходам, железным дорогам, телефонам и прочим замечательным открытиям, которые уменьшили весь мир и сократили расстояние между разными народами. Вот все ваши аргументы и опровергнуты. Да и как вам понимать лучше меня все, что касается маркизы Иорисака?. Она — женщина, а вы — мужчина. А все психологи утверждают, что женщины и мужчины никогда не могут вполне разгадать взаимной психологии…
Фельз опять перебил ее:
— Умоляю вас, не будем заниматься психологией. В этом-деле не при чем большие движения сердца человеческого… Не будем уклоняться. Речь идет о маркизе Иорисака, которая в десяти шагах отсюда позволяет себя не без приятности пачкать человеку, два часа тому назад ей совершенно незнакомому, и с которым она познакомилась у вас. Ну, а с вышеупомянутой маркизой познакомил вас — я. Я, и в доме ее мужа — маркиза Иорисака Садао. Таким образом, я считаю себя, до некоторой степени, ответственным перед вышеупомянутым маркизом за те неприятности, которые могут произойти благодаря вышеупомянутой пачкотне… И несмотря на мои седые волосы, я достаточно молод, чтобы не оправдывать плохого поведения женщины, у которой муж на войне. Вот почему я прошу вас избавить меня от этого подозрительного занятия… да, кстати, и себя самое. Извольте, как только приличие вам позволит, выставить за дверь ваших последних гостей и, главным образом, этого принца Альгеро — лучше бы мне с ним никогда не встречаться… А после этого вы поручите мне проводить домой маркизу Иорисака — как надлежит вечером проводить даму, когда она одна и боится неприятных встреч. Так решено — не правда ли?..
— Так не может быть решено, — сказала м-сс Гоклей.
Она безмятежно начала объяснять:
— Ваши тревоги совершенно нелепы. Это правда, что я вам обязана моим знакомством с маркизой. Поэтому мне хотелось бы исполнить ваше желание, чтобы доказать вам мою благодарность. Но это невозможно. Я удержала принца и маркизу, и еще нескольких человек, чтобы всем вместе пообедать на яхте и приятно закончить вечер. И я даже определенно обещала принцу посадить его за столом рядом с маркизой. Так что я должна сдержать слово… Но чтобы утешить вас, я посажу вас тоже рядом с маркизой — по другую руку.
— Нет, благодарю вас, — сказал Фельз.
Он быстро выпрямился.
— Нет. Я слишком хорошо вас знаю, чтобы настаивать дальше, Но если так, то я сегодня не буду обедать на яхте.
— О, — сказала она с иронией, — я догадываюсь, в чем дело: вы ревнуете! Такова ваша привычка, я не удивляюсь поэтому. Но позвольте вас спросить: к кому вы ревнуете?.. Кого?.. Маркизу к принцу — или меня к маркизе?.. Потому что в вас есть эта специфически французская странность — вы постоянно сердитесь на мою тесную дружбу с мисс Вэн…
Фельз побледнел:
— Разрешите мне, — медленно произнес он, — не отвечать на оскорбительные вопросы. Прощайте.
Она, обеспокоенная, взглянула на него:
— «Прощайте»? Как? Вы действительно не будете обедать?
— Я вам сказал.
— Где же вы будете обедать?
— Не все ли равно где? В городе. За столом, не соединяющим под вашим любезным покровительством маркизу Иорисака и принца Альгеро.
Он поклонился и повернулся к выходу. Она с минуту подумала. Потом быстрым жестом протянула руку и остановила его за рукав.
— Франсуа… прошу вас!.. Не дуйтесь!..
Очень редко м-сс Гоклей позволяла показать, что небезразлично даже для американки, красавицы и миллиардерши иметь возможность держать при себе в клетке и демонстрировать всем желающим прямого наследника Тицианов и Ван-Дейков — Жан-Франсуа Фельза. Но на этот раз она забылась… И правда, этот фантазер Фельз для своей вспышки выбрал удивительно неудачный час: как раз время обеда, которому его присутствие придало бы больший блеск…
— Франсуа… прошу вас… будьте благоразумны! Выслушайте: не могу же я из-за вашего каприза выгнать все многочисленное общество, которое я только что так усиленно приглашала?.. Но мне очень жаль, что я вас рассердила, хотя, право, я не понимаю чем?.. И я вам обещаю сделать все, что вы хотите, чтобы вы меня простили… да, все, что вы ни захотите… завтра же… даже сегодня вечером…
Она пристально смотрела на Фельза, и губы ее полуоткрылись, как бы для сладострастного поцелуя.
Но ее инстинкт настоящей «янки» на этот раз подал ей плохой совет. Фельз был французом. А самый ухищренный из всех искусных развратителей — Вальполь — уже триста лет тому назад отмечал, какую деликатность надо проявлять, чтобы подкупить французскую совесть.
Фельз — только что побледневший — теперь покраснел, как западное небо, и резко вскинулся:
— Черт побери! — сказал он. Не хватает только, чтобы вы предложили мне чек. Но для этого чека… боюсь, вы недостаточно богаты.
Она в замешательстве замолчала. Он продолжал спокойнее:
— Кончим эту сцену. И так она слишком долго длилась. Итак, я в отчаянии, что мне приходится в последнюю минуту извиниться перед вами. Я вернусь завтра — как только я буду уверен, что не встречу больше на яхте эту пару, которую вы соединили, и сочетание которой мне не нравится.
Он говорил серьезно. Она в свою очередь рассердилась:
— Отлично… ступайте!.. Но я должна вас предупредить: вы и завтра не будете уверены… не больше, чем сегодня… очень возможно, что я опять приглашу эту пару… которая так не нравится вам… и очень нравится мне!
— А, — саркастически сказал он, — так «Изольда» становится домом свиданий? Благодарю за предупреждение: в таком случае, я и завтра не вернусь.
— Пожалуйста!.. Если вам так больше нравится. Гораздо лучше вам избыть ваше дурное настроение духа где-нибудь в другом месте. Вы свободны… Если бы вы даже пожелали никогда не вернуться!
Она бравировала, зная, что ее силой была его слабость. И, действительно, он опустил глаза и ответил тихо:
— Я пожелаю вернуться, как только не буду рисковать увидеть то, что я вижу в данную минуту… — он указал движением головы в сторону двух силуэтов, облокотившихся на перила слишком близко друг от друга. — Вы у себя дома. Поступайте, как вам угодно. Но позвольте мне, по крайней мере, не видеть того, чему я не могу помешать.
Он быстро ушел, не глядя на нее и оставив ее раздосадованной и взбешенной.
Солнце село. Темная туча спускалась над морем.
XIX
Сампан, увезший Фельза, причалил к лестнице Таможни. Фельз сошел на землю и, идя на авось, попал на улицу Мото-Каго маши, неизбежный квартал всех туристов и торговцев редкостями. В нее нельзя не попасть сразу, как только отходишь от набережной в глубь города. Проводники и курумайи никогда не забывают заставить вас полюбоваться единственными магазинами со стеклянными витринами на этой улице, появившимися благодаря увлечению новой Японии западными образцами.
Сумерки оставили только узкую алую полоску на небе под другой, чуть пошире, полосой, зеленой, как чудесный изумрудный пояс. Весь остальной небосклон, по-ночному синий, уже переливался звездами. Нагасаки, шумный, беспорядочный, наводненный праздношатающимися, испещренный цветными фонарями, начинал жить своей ночной жизнью. Курумы бежали одна за другой долгими быстрыми вереницами. Рои мусме прогуливались, смеясь и болтая, заполняя всю улицу странным концертом — звук их высоких голосов и стук их деревянных сандалий смешивались, точно флейты с кастаньетами. Японцы, одни — в европейских костюмах, другие, более многочисленные, — в национальных кимоно, ходили взад и вперед, встречались, раскланивались без давки и толкотни, потому что японская толпа бесконечно учтивее нашей. Лавки и базары переполнены были покупателями, обменивавшимися с купцами тысячью реверансов на четвереньках. Открытые лавчонки выставляли разные странные съестные припасы, и продавцы во все горло распевали похвалу своим товарам. Несколько иностранцев, рассеянных в этой гуще, казались затерянными в ней, как лодки в открытом море. Фельз, задумавшись, медленно шел вперед. Он прошел почти две трети Мото-Каго маши, не зная, в сущности, куда он идет. Но у дверей торговца изделиями из черепахи ему пришлось посторониться, чтобы дать дорогу шести английским матросам, медленно, важно, друг за другом входившим в магазин, вероятно, затем, чтобы купить там японские сувениры — ручки в виде сампаном или чернильницы в виде курум. Фельз окинул взглядом этих людей. Они все были высокие, розовые, белокурые и вносили в японскую толпу такое же настроение экзотики, как, вероятно, внесли бы шесть японских моряков, появившись на Реджент-Стрит. И Фельз вдруг припомнил, что он сбежал с «Изо