льды», чтобы нескоро туда вернуться, и что он был в Нагасаки и без обеда.
— Однако, — сказал он вслух, — надо же, по крайней мере, организовать это бегство… и поужинать, и лечь спать.
Он посмотрел на примыкающие переулки, взбирающиеся на первый уступ гор. Там, наверху, было предместье Диу Джен Джи и гостеприимный дом с тремя фиолетовыми фонарями, с его курильной, обитой желтым шелком и благоухающей добрым снадобьем… Фельз вспомнил индусскую пословицу, известную во всей Азии: «Кто курит опиум — избавляется от голода, от страха и от сна».
Но тут же он покачал головой.
— Если я постучусь к Чеу Пе-и, я там останусь на всю ночь, и к рассвету трубки меня так основательно утешат, что жизнь будет мне представляться в розовом свете, и я вернусь в мою клетку в настроении все принять и со всем согласиться. Нет!.. Только не это.
Он обернулся и поглядел на кишевшую народом улицу.
— Поужинать… лечь спать… Очень просто. Отелей сколько угодно. Но со мной нет ничего, а мне совсем не хочется посылать на яхту за ночной рубашкой. Нет, мне нужно какую-нибудь чистенькую деревенскую гостиницу, со служанками-прачками, где путешественникам дают на ночь кимоно. Такие есть.
Он вспоминал разные сельские «чайя» и «йядойя»[20], куда его приводили по разным случайным дорогам и тропинкам скитания предшествующих недель. Весь остров Киу-Сиу не что иное, как огромный сад, самый очаровательный, самый цветущий, самый гармоничный на всей земле. Три лучезарных пейзажа в три мгновения прошли перед глазами Фельза: ущелье Хими, переливающееся всеми красками, роскошнее любой швейцарской долины, водопад Куаннон, с его черными кедрами и рыжими кленами, и восхитительная терраса Моги, возвышающаяся над совершенно средиземноморским заливом посреди двух совершенно шотландских гор.
Жан-Франсуа внезапно сделал знак проезжавшей мимо порожней куруме.
Человек-лошадь поспешно подвез свой экипаж к тротуару.
— Моги!.. — сказал Фельз.
— Моги?.. — повторил изумленный курумайя.
Действительно, туристы редко выбирают темную ночь для своих экскурсий в окрестности. А в Моги особенно: дорога туда очень трудная, и расстояние, по крайней мере, в два «ри», т. е. от восьми до девяти наших километров.
— Моги!.. — стоял на своем Фельз.
Философ по профессии, курумайя, раз он удостоверился, что правильно расслышал, — больше не спрашивал.
Но когда легкая повозочка покачнулась и двинулась, Фельз, припомнив, что ему нужно было написать письмо и что, кроме того, он еще не обедал, велел остановиться у ближайшего европейского ресторана.
Он пообедал, написал письмо и, опять садясь в куруму, повторил свое первоначальное приказание:
— Моги!
Второй курумайя присоединился к первому, как обыкновенно для далеких и утомительных поездок. Ночь была свежая. Фельз закутал ноги в шерстяное коричневое одеяло, углубился в подушки поуютнее и смотрел на звезды. Повозочка, которую быстрой рысью везли четыре голые желтые и мускулистые ноги, уже миновала линию предместий и катилась по пустынной дороге.
Луна — почти в зените — сияла на ночном небе, светлая, как полумесяц из белого нефрита в темных волосах мусме. А кругом нее жемчужные облака, гонимые ветром, плыли, беспрестанно меняясь и преображаясь. Фельз следил глазами за их фантастическим полетом, как за волшебной картиной, нарисованной ветром, раскрашенной луной. На звездной декорации неба медленно двигались бледные и нежные образы, и их смутные очертания, их движения казались таинственными отражениями других очертаний, других движений — настоящих и живых, которые совершали несомненно в эту минуту какие-нибудь живые существа где-нибудь под непогрешимым зеркалом небес…
Три большие птицы — аисты или журавли — вдруг прорезали Млечный путь, перелетая на широко развернутых крылах с восточных гор на западные. Но Жан-Франсуа Фельз не видел их.
Жан-Франсуа Фельз закрыл глаза, им овладело странное наваждение: ему чудилось, что большое белое продолговатое облако перед ним похоже на полуобнаженную женщину, раскинувшуюся на кровати. Два других облака — совсем близко к ней — вырисовывались, как будто еще две женщины, сидящие слишком близко к первой.
XX
Чеу Пе-и, возлежавший на трех циновках в своей благоуханной курильной комнате, докуривал шестидесятую трубку, когда прислужник в шапочке с алебастровым шариком[21] приподнял дверную завесу и, кланяясь, согласно правилу, низко опустив голову и потрясши сложенными кулаками на высоте лба, обратил к господину мольбу — удостоить принять послание, только что принесенное чужестранцем.
Чеу Пе-и держал левой рукой бамбуковую трубку, головку которой коленопреклоненный около него ребенок поддерживал над лампадой. Чеу Пе-и не прервал своего занятия и не пошевельнулся. Но безмолвно закрыл глаза в знак согласия.
Через минуту дверная завеса опять приоткрылась, и вошел личный секретарь, очень старый человек в шапочке с шариком из точеного коралла[22].
Верный приличиям, он сперва сделал движение, как будто хотел упасть ниц. Но Чеу Пе-и любезно остановил его.
Стоя личный секретарь передал послание. Это было европейское письмо в запечатанном конверте. Чеу Пе-и бросил на него беглый взгляд.
— Распечатай, — вежливо попросил он, — и разреши мне утрудить тебя и побеспокоить: одолжи мне твой свет.
Присутствующие слуги немедленно удалились, согласно предписываемой скромности. Остался один ребенок, приставленный к трубкам, ибо опиум — превыше всех ритуалов.
Секретарь, почтительный и проворный, уже рылся в своем кушаке и, вынув стилет, вскрыл конверт.
— Я покорно повинуюсь, — прошептал он, — приказу Та-Дженн.
Он развернул письмо. Его косые глазки еще сузились.
— Благородные буквы, — заявил он, — принадлежат к тому языку, на котором говорят фу-ланг-сэ (французы).
— Прочти их согласно твоей науке, — сказал Чеу Пе-и.
Личный секретарь когда-то сопровождал в Европу чрезвычайного посла. И его французский язык не уступал языку Чеу Пе-и.
— Я покорно повинуюсь, — повторил он, — благородному приказу.
И начал своим сиплым голосом, непривычным к западным звукам:
«Письмо неразумного Фенна к его старшему брату, Чеу Пе-и, весьма мудрому и весьма престарелому, великому ученому, академику, вице-королю и члену государственного совета.
Совсем маленький до земли кланяется своему старшему брату. Он спрашивает у него, с десятью тысячами поч-тений, о состоянии его здоровья и берет на себя смелость послать ему это незначительное письмо.
Совсем маленький решается вслед за этим сообщить своему старшему брату о своем решении, хотя внезапном, но строго обдуманном. Написано в «Лиун Иу»: «Если Империя хорошо управляется, то Император лично устанавливает обряды и музыку.»[23] Совсем маленький, именно сегодня, с горечью испытал, какое бесчестие жить в государстве, где обряды позабыты, музыка негармонична, а увещевания напрасны. Написано в книге Менг-Тзы: «Взявший на себя какую-либо обязанность, если не может выполнить ее, должен удалиться.»[24] Совсем маленький в той стране, где он жил до сей поры, силился уберечь еще целомудренную женщину от слишком опасных примеров, а супруга ее — от незаслуженного позора. Но усилия тщетны. И совсем маленький, не в силах выполнить взятую им на себя обязанность, принял решение — удалиться. В некотором расстоянии от этого города — в пятнадцати «ли» по измерению Срединной Империи — находится местечко Моги. Совсем маленький решил удалиться туда и провести там несколько дней. Совсем маленький умоляет своего старшего брата, весьма мудрого и весьма престарелого, извинить его, если в течение этого времени он не будет стучаться в гостеприимную дверь, над которой висят три фиолетовых фонаря.
Человек слабый, но искренний и поступающий по велениям своего сердца иногда удостаивается высокой милости — не считаться презренным созданием. В этой надежде совсем маленький взялся за свою неумелую кисточку и позволил себе направить к своему престарелому и знаменитому брату неизящные и лишенные мудрости слова. За что и молит смиренно простить его.
Совсем маленький мог бы много еще сказать. Но не осмеливается, уверенный, что и так слишком уже утомил своего весьма старого брата. И потому совсем маленький замыкает свое сердце и лишает себя возможности выразить все чувства, переполняющие это сердце».
Личный секретарь кончил читать.
Чеу Пе-и докурил свою трубку, отложил в сторону бамбук, прислонился затылком к кожаной подушечке и, подняв к фонарям потолка правую руку, смотрел, как лиловый свет переливается на его неимоверно длинных ногтях.
— Хо… — сказал он задумчиво.
Взглянул на ребенка, который растапливал каплю опиума над горячим стеклом лампадки, и стал думать вслух, короткими китайскими фразами:
— Гуэй, из Лиу-Хиа, недостаточно оберегал свое достоинство[25]. И вождь колесницы Ванг-Лянг не взял его за образец. Следует одобрить Ванг-Лянга. Однако даже самые незначительные народы знают, что красивые дороги далеко не ведут…[26] Нужно мне подумать об этом. Нужно мне подумать и направо, и налево…[27]
Мальчик приклеивал к головке трубки разогретый достаточно опиум. Чеу Пе-и взял бамбук в левую руку и закурил. Когда последняя темная частичка испарилась, он очень серьезно произнес:
— Человек, отправляющийся в тягостное путешествие, часто забывает свое сердце за дверью…
Он без перехода вдруг разразился смехом. Китайские начертания «син» (сердце) и «менн» (дверь), если их известным образом расположить одно под другим, составляют третье слово, значение которого — «меланхолия, грусть». Чеу Пе-и, утонченный ученый, радовался своему ученому каламбуру. Но посмеявшись, он опять перешел на поучительный тон: