На корабле
Раздел 5Экипаж
Итак, мы поговорили о кораблях и флоте, и пришла очередь ознакомиться с обязанностями экипажа военного судна. Собственно, экипаж можно разбить на четыре группы. Во-первых – офицеры под командованием реиса или капудана; вторая группа – моряки, отвечавшие за навигацию; третья – солдаты со своей военной иерархией; и если вести речь о чектири, то четвертая – гребцы, по большей части рабы. Рассмотрим же эти четыре группы по очереди.
Реис и офицеры
По сути, подробный анализ этники и родины реисов мы представили еще в разделе 1, где и указали на то, что не каждому было суждено командовать большими кораблями. Несомненно, что рождение турком, обращение в ислам или же прибытие из определенного региона – не единственные условия для обладания этой привилегированной обязанностью. От корсаров, которые никак не были простыми разбойниками, как мы более подробно покажем в разделе 11, ожидалось, что они будут придерживаться определенных правил и международных договоров. И сколько бы ни было исключений, пираты не нападали на встречных по первому желанию. Кроме того, ожидалось, что реисы будут должным образом обходиться с командой, а также описывать трофеи и справедливо их распределять; кроме того, предполагалось, что в морском походе командиры будут действовать отважно и решительно.
Поэтому реисами становились, лишь успешно сдав экзамен перед лицом опытных капитанов и получив своего рода лицензию на корсарство[717]. Несомненно, что подобное испытание связано с постепенной монополизацией корсарских флотов со стороны государства. Нам неизвестно, проводились ли такие экзамены в ХVI веке и первой половине ХVII столетия. Можно предполагать, что те или иные владельцы кораблей не уделяли этому внимания, – но все равно им требовалось набирать команду, разгружать корабли в порту; продавать захваченных рабов с трофеями, пользоваться местной верфью, пушечным заводом и складами. И все это было доступно командиру только в том случае, если его признавали одним из реисов корабельных экипажей, а политические власти одобряли его назначение. Те, кого утверждала в новом звании комиссия реисов, возглавляемая капитаном порта, церемониально, в присутствии всех, вступали в командование одним из государственных кораблей. Вонтюр дю Паради рассказывает, что новоназначенный реис в присутствии алжирского дея поднимался на борт своего корабля, читал первую суру Корана «Аль-Фатиха» (Открывающая), поднимал там флаг и пять раз палил из пушки. Остальным реисам оставалось только принять его в свой круг, ответив на приветствие собственными залпами[718].
Упомянутая комиссия могла не только назначать реисов, но и снимать их с должности в случае своенравности характера или безуспешности рейдов; иногда капитана могли и перевести на меньшее судно[719]. Реисы, которые именно так утрачивали свои позиции или же отходили от дел по старости, работали переводчиками у европейских консулов, а также распоряжались правом якорной стоянки (droit d’anchorage) для европейских кораблей, заходящих в порт. Кроме того, они зарабатывали себе на жизнь, проводя европейские торговые суда вдоль опасных берегов Магриба[720]. А отставные реисы могли «удовольствия ради» разбойничать на кораблях своих коллег. Некоторые, скажем, бывший алжирский капитан Ибрагим-реис, в 1681 году попавший в плен к англичанам на корабле Али Ходжи, даже становились примером для солдат[721]. Но, безусловно, отставка – не самое худшее, что могло случиться с реисом, который не справлялся с обязанностями или нарушал правила. Многие капитаны, прогневавшие алжирского дея, платили жизнью за свое упрямство[722]. Правда, некоторым посчастливилось: в 1688 году реисы двух алжирских бригантин лишь вытерпели наказание фалакой (орудие для порки по босым подошвам ног) за то, что французский корабль отразил их нападение[723].
Рис. 15. Реис из «морских разбойников» Алжира
Несмотря на то что реис принимал все решения, связанные с навигацией, ему приходилось делить власть на судне с командиром солдат. Если моряки на пиратских кораблях находились под началом реиса, то янычары подчинялись одабаши (начальник казармы) и болюкбаши (командир роты). Отношения реиса и одабаши зависели от многого: от авторитета капитана, от предпочтений владельца судна и от соотношения сил в порту между корсарами и янычарами.
Надо признать, что корсары ХVI века, господствовавшие в своих бейлербейликах, или же такие могущественные реисы ХVII столетия, как Али Биджинин и Кючюк Мурад-реис, не подчинялись янычарам. Однако нам известно, что реис Юсуф, командовавший кораблем, где тянул весло дю Шастеле де Буа, был вынужден по требованию владельцев судна слушаться в море одабаши, которого не очень уважал на суше[724]. Пьер Дан и Арвьё тоже свидетельствуют, что реис не обладал никакой властью над экипажем и подчинялся одабаши или болюкбаши, занимаясь лишь навигацией[725]. Кстати, некоторые из реисов были рабами[726]; в этом случае владельцы кораблей, должно быль, всецело вверяли командование болюкбаши. Случалось и так, что и реисов наказывали, если на тех жаловались янычары. Целых 500 ударов фалакой претерпел даже такой реис, как Меземорта Хюсейин (искаженное от итал. «полумертвый»; в варианте, приближенном к итальянскому произношению – Меццоморто), вскоре возвысившийся до поста дея и даже до капудан-ы-дерья. Он не стал задерживать корабли, у капитанов которых были сомнительные паспорта, и отказался преследовать несколько судов, из-за чего янычары-ага пожаловались на него дею Алжира. После наказания реис был вынужден как можно быстрее отправиться в поход[727].
Собственно, кому бы ни принадлежала власть, ее сложно назвать абсолютной. Многодневное плавание на тесном корабле заставляло забыть о строгости иерархии, и мы видим, что ряд важных решений капитаны принимали совместно. Демократизм, более свойственный пиратам Карибского моря[728], присутствовал и на османских судах. К примеру, Оруч-реис велел бросить в море весла, чтобы убедить часть экипажа напасть на две галеры папы Юлия II[729]. В следующем столетии, когда два корсарских корабля атаковали посреди ночи английское судно, на котором путешествовал Эммануэль де Аранда, солдаты с офицерами, испугавшись канонады, сочли, что лучше упустить добычу прямо из рук, нежели сражаться за нее в темноте[730]. Если же набег не приносил прибыли, янычары, утратив доверие к реисам, могли заставить их даже возвратиться в порт[731].
На корабле находились и офицеры, помогавшие реису. Их возглавляли его заместители; те из них, которые звались «часовыми реисами» (тур. saat reisi), как и европейские officiers du quart (сменные офицеры), руководили судном по четыре часа каждый[732]; они лучше всех пользовались компасом и картой[733]. Именно при помощи заместителей реисы, желавшие продолжать набеги, отправляли захваченные корабли в порт[734]. В ХVIII столетии заместителей с такими полномочиями называли по-арабски re’îsü’t-terâ’ik или же re’îsü’l-felârîk (трофейный реис)[735]. На пиратском корабле присутствовал и шлюпочный реис, отвечавший за спасательное судно[736].
Теперь от заместителей реиса перейдем и к другим офицерам. На каждом судне находился чавуш[737], который доносил приказы реиса до экипажа; собственно, он в первую очередь и отвечал за команду. Ходжа[738] исполнял обязанности и секретаря, и судьи-кади. Он составлял подробную опись захваченной добычи, чтобы по возвращении в порт ее справедливо распределили между корсарами, не уменьшив доли, которая причиталась государству. Кроме того, ходжа составлял перечень членов экипажа, занося туда имя, жалованье и должность каждого. Он заносил в свои списки и имена беглецов, и сведения о них, и опись имущества тех, кто умирал в плавании, вместе с их завещаниями, и, наконец, именно ходжа отмечал корабельные маршруты и погодные условия в навигационном журнале. Бывало, ему приходилось служить и имамом; правда, мы встречаем и примеры того, как эту обязанность возлагал на себя кто-либо иной. Если учитывать, что религия, как и сама вера – это механизм социальной дисциплины, вновь станет понятным значение ее обрядов, призванных обеспечивать порядок на корабле и согласие в экипаже. Наряду с этим никого не удивит и то, что имамы поддерживали боевой дух моряков во время сражений или шторма. Разве люди не прибегали к помощи Всевышнего перед лицом угроз и опасностей с древних времен?
Корабельный хирург лечил болезни, делал простые медицинские операции – перевязки, прижигания, ампутации, извлекал пули, чистил раны и рвал зубы. Отметим и то, что врачи пытались лечить при помощи таких инструментов, как пила (scie), крючок, игла, скальпель и шприц, используя при этом пудру, мед, пух, сахар, чернослив и различные травы; не имея специального образования, они были скорее самоучками, нежели полноценными медиками. Гвардейцы, отвечающие за дисциплину среди рабов, были обязаны перед началом сражений заковывать тех, на чьих ногах отсутствовали кандалы.
Наряду с несколькими векиль-уль-харджами, которые отвечали за снабжение и амуницию, на корабле находился и амбарджи – служащий, который распределял продовольствие среди членов экипажа. Порохом занимался хазинеджи (тур. казначей); кстати, это была особенная должность, поскольку деревянные суда легко загорались. А под началом главного пушкаря (баштопчу), главного кормчего (башдюменджи), главного конопатчика (башкалафатчи) и главного столяра (башмарангоз) находились их «коллеги» по ремеслу, стоявшие ниже рангом[739].
Офицеры обладали достаточно высоким статусом по сравнению с другими моряками. Ложье де Тасси подчеркивает эту разницу в статусе, упоминая, что все моряки в Алжире были турками либо кулоглу (для ХVI-ХVII веков сюда следует прибавить и мюхтэди), и мудехары, безусловно, не могли стать офицерами, как и не могли взойти на капитанский мостик, пока их туда не позовут[740]. Вот почему наш французский аноним ХVII века называет незначительной должность амбарджи, указывая, что она всегда доставалась кому-то из мудехаров[741].
Моряки
Третья из групп, которой мы уделим внимание, – сами моряки. Их число зависело от типа судов. Османы именовали их «азебами»[742]. В обязанности елькенджи, «парусных мастеров», входила починка порванных парусов во время плавания, а также их надежное хранение, когда судно стояло на якоре. В то же время халатчи (такелажник; от тур. halat – канат) менял паруса в зависимости от погодных условий. На чектири с открытой палубой и большими и прочными треугольными парусами это было непростое задание; и чем больше становились галеры, а с ними – и паруса, тем тяжелее приходилось такелажникам[743]. Как утверждал Катиб Челеби, только для тринкете требовалось двадцать таких мастеров[744]. Впрочем, когда распространились корабли, ходившие под более простыми прямыми парусами, а в оснастке стало больше малых парусов, возможно, халатчи стало чуть легче. Да и такелажа стало больше благодаря тому, что его было просто использовать.
За ремонт поврежденных частей судна, прежде всего мачт, отвечали столяры или плотники; кроме того, именно они, сойдя на берег, заготавливали древесину. Кормчие, стоя за штурвалом, помогали реисам, а также определяли курс и местоположение корабля при помощи карты с компасом. На весельных судах были пару-тыраши[745], занимавшие особое место среди членов экипажа[746]. Они не только чинили испорченные или потерявшие равновесие весла, но и оковывали железом те, которые могли сломаться, и заменяли вышедшие из строя. Если лопасти кривились или, напротив, становились слишком ровными, гребцы сразу же звали пару-тыраша[747]. Наконец, калафатчи (конопатчики) регулярно промасливали корпус и конопатили днище, чтобы судно не теряло скорости и не набирало воду. Катиб Челеби говорит, что на османской галере с двадцатью пятью банками насчитывалось 35 членов экипажа и среди них – два пару-тыраша, два плотника и два конопатчика[748].
Не все экипажи состояли из мусульман. Мы уже упоминали о хронической нехватке моряков в Средиземноморье и знаем, что магрибские корсары восполняли ее, прибегая к услугам христиан, не находившим на родине того, чего желали. Именно потому в ХVI веке пираты и пополняли свои ряды ренегатами; а в первой половине ХVII столетия, как мы уже отмечали в разделе 2, даже заручались помощью христианских моряков, которые не принимали ислам. Да что там! Христианские невольники могли даже служить моряками на корсарских кораблях, причем таких и называли üserâ-yı marinar, моряки-невольники[749]. Добавим и то, что османы дозволяли христианам столярничать и конопатить судно; очень много христиан трудилось в Терсане-и Амире. В отличие от остальных невольников, этих даже не позволяли выкупать, а если все-таки отпускали на волю, то требовали за них дополнительных денег. Искусных рабов старались женить и привязать к семье; невдалеке от Терсане-и Амире специально для них отвели деревню Nuova Calabria («Новая Калабрия», нынешний стамбульский квартал Касым-паша), созвучно названию родины капудан-ы дерья Улуджа Али[750].
Солдаты
Вероятнее всего, солдаты составляли самую важную часть корсарского экипажа. Много военных было на пиратских чектири, ведь пираты стремились не потопить вражеский корабль, как во время сражений, а взять его на абордаж. От Сальваго мы узнаём, что в 1620-х годах на алжирских галерах размещалось по 140 янычар[751]. Если сравнить эту цифру с данными о галерах центральных держав, то мы увидим, что корсарские суда, как и галеры в Западном Средиземноморье, были полны солдат. Согласно Альберто Гульельмотти, одному из старейших экспертов в военно-морской истории, в начале ХVI столетия на галерах находилось до пятидесяти солдат[752]. Это подтверждают и свидетели эпохи. В середине ХVI века испанский пленник Педро рассказывал, что на османских галерах плавало по полсотни солдат[753]. В 1560 году байло Марино Кавалли писал, что галеры султанского флота перевозили по 40 янычар или по 60 всадников-сипахиев[754]. Тем временем Дон Хуан де Замагуэрра в своем рапорте за 1574 год утверждает, что по сотне солдат плавало даже на османских галеасах, где на каждой из двадцати четырех банок весло тянуло по пять гребцов[755]. Два года спустя Антонио Тьеполо свидетельствовал о том, что во время осады на каждую из османских галер усаживали по полсотни янычар; в противном случае предпочитали сипахиев[756]. Накануне сражения у Лепанто на венецианских кораблях, следующих в Мессину к габсбургскому флоту, находилось всего лишь 40 scapoli (морских пехотинцев)[757]. По всей видимости, в Восточном Средиземноморье галеры перевозили немного солдат; собственно, и гребцов на них было меньше, нежели в Западном. Дон Хуан указывает минимальное количество солдат для каждой из галер, участвовавших в сражении при Лепанто: их 150. Правда, упоминая о кораблях из Неаполя, он называет и большую цифру: 180[758]. На османских галерах никогда не было столько военных; только в 1590-х годах их число достигнет сотни[759]. Больше солдат было только на безвесельных парусниках с высокой грузоподъемностью. В 1625 году алжирские парусники вмещали по 150–200 аркебузиров[760]. В 1655 году в противовес пятнадцати мудехарам и сорока рабам на одном галеоне находилось триста мусульман; преобладающее большинство составляли солдаты[761]. Нам также известно, что в 1670 году в Триполи из трехсот пятидесяти членов экипажа, приходившихся на парусник, лишь пятьдесят были моряками[762]; еще десять-двадцать человек были офицерами, все остальные – исключительно солдаты. На тридцати четырех кораблях алжирского флота образца 1676 года в целом служило 7940 членов экипажа; на четырех насчитывалось по 350 и 400 человек, на девяти – по 200 и 250, и еще на двух – лишь по 200[763]. Наконец, в 1679 году в Триполи 12 парусников сообща располагали командой, насчитывавшей 2860 человек[764]. Если же говорить о ХVIII столетии, то, похоже, с увеличением размеров кораблей «раздулись» и их экипажи. Изучая алжирский флот образца 1710 года, несложно заметить, что экипаж кораблей, имевших 40 пушек, возрос с 300–350 моряков (столько было за 35 лет до упомянутого времени) до 450. Причем капитанский корабль вмещал 650 человек, еще одно судно – 500, другое – 460, третье – 400 и еще два – по 450. В общей же сложности на семнадцати кораблях насчитывалось 5930 членов экипажа[765].
На первый взгляд все эти солдаты были левендами-добровольцами. В ХVI столетии, которое за счет постоянного прироста населения вело к войнам, разбою и нищете, в Средиземном море не чувствовалось недостатка в авантюристах – они стекались отовсюду в поисках удачи. Сразу же после того, как братья Барбаросы осели в Алжире, там обосновался и янычарский оджак, который вначале использовался лишь в качестве пехоты. И пусть даже этот оджак – некоторые историки путают его с османскими девширме[766] – создан по тому же принципу, что и стамбульский (при необходимости располагать воинским формированием, чуждым народу и способным подавить все враждебные центру силы), местные солдаты не были рабами-христианами и не получали того же образования, что и столичные янычары. Прежде всего их соединения принимали участие в сухопутных маневрах, охраняли крепости и собирали налоги среди южных племен, но со временем и они положили глаз на корсарство.
Вначале левенды противились присутствию янычаров на пиратских судах, намереваясь оставлять всю прибыль от корсарства себе. Разве те не должны были довольствоваться самим разбоем, а жалованье получать от государства? А янычары, напротив, требовали не только долю от морского разбоя, но и помощи от левендов в таких тяжелых обязанностях, как сбор налогов с берберских племен и обеспечение порядка в хинтерланде. В конце концов в 1568 году две партии достигли вынужденного согласия: янычары получали право исполнять воинский долг на корсарских кораблях, тогда как левенды теперь могли пополнять ряды их оджака[767]. Впредь янычары будут совершать набеги на огромных чектири вроде кальетэ и галер, а добровольцам-авантюристам придется служить и солдатами, и гребцами на фустах, бригантинах и фыркатах. В результате в алжирском оджаке даже возникнут особые роты (орта), искусные в корсарстве; в их ряды вступит тысяча мюхтэди, прозванных «избандутами», от итал. bandito – бандит, разбойник[768].
Между тем, когда сабли янычар требовались на суше, им запрещали устраивать морские набеги. В 1590 году из-за этого запрета Хайдару-паше не удастся отыскать солдат для четырех снаряженных им лично кальетэ, и реисам придется заполнить свои суда местными арабами, подмастерьями лавочников (mozos de tiendas) и левендами с фыркат[769]. Парусники развивались, солдат требовалось все больше, и левенды смогли вернуться в корсарство. Вместе с местными авантюристами они беспрепятственно занимали буртуны, пока янычары безраздельно владели галерами[770].
В отличие от моряков, офицеров и даже рабов, которых хозяева сдавали в аренду, добровольцы-левенды никогда не получали жалованья. В самый ранний период корсарства они, как и османские налетчики-акынджи, довольствовались только своей частью захваченной добычи. В любом случае прежде всего они мечтали о том, как собрать денег и вместе с друзьями снарядить собственный корабль. Капитан такого судна, собравшегося в поход, вывешивал зеленое знамя[771] на нок-рее. Все добровольцы, желавшие записаться в его команду, подходили к низкому шесту, водруженному с противоположной стороны палубы и украшенному таким же зеленым флагом (un mâtereau orné d’une banderole de la même couleur)[772]. Обычно корсарские корабли устраивали набеги два раза в год. Через восемь-десять дней после возвращения из первого похода знамя опять поднимали под залпы пушечных орудий, и добровольцы из солдат, расходившихся с добычей по домам и казармам, могли повторно записаться в экипаж. На пике могущества корсаров таких стало больше, чем нужно, и половину из желающих разбойничать возвращали домой[773].
Рис. 16. Алжирский янычар
Храня верность оружию той эпохи, янычары не разлучались с луками, ятаганами, кинжалами и аркебузами[774]. Также напомним, что они прекрасно владели огнестрельным оружием и слыли отличными стрелками. В морских походах янычары, держа при себе кинжалы с ятаганами, хранили в специальных отсеках арбалеты-аркебузы со стрелами – и брались за них, когда начинался бой[775]. Что же касается пушкарей, то ими обычно становились мюхтэди[776]. Янычары в пушках не разбирались, да и искусными мореплавателями их вряд ли можно было назвать. Когда в 1622 году корсары из ренегатов, сговорившись с невольниками на захваченном британском корабле «Бристоль» (Bristol), потихоньку уводили его к берегам Англии, янычары об этом совершенно не догадывались[777]. И как после этого не восхвалять их за мужество? Выходя в открытое море, янычары даже не знали, где у них над головой сияет Полярная звезда.
Гребцы
Неопровержима и роль гребцов для чектири, сколько бы их ни оттесняли на второй план. Венецианская пословица гласит: «Галера без гребца что тело без души»[778]. Именно на гребцов приходилось и больше всего затрат, как будто было недостаточно уже того, что они составляли 75 % экипажа[779]. Расходы на «полностью укомплектованную» гребцами галеру возрастали втрое. К примеру, в 1616 году герцогу Осуне строительство трех галер обошлось в 38 723 экю, а содержание на них шестисот шестидесяти рабов – в 85 800[780].
Вопрос состоял даже не в оплате труда. Непреодолимой проблемой для центральных держав оставался поиск искусных людей. Набор гребцов из дилетантов, не знавших моряцкой жизни и непривычных к корабельным трудностям, оказывался лишь тратой времени. Те не только не выдерживали тяжелых походных условий, убивавших половину из них, но и не умели синхронно грести. По свидетельству испанца Педро, едва кто-то из гребцов увиливал от работы, весла с грохотом бились друг о друга и корабль терял равновесие[781]. Причем для легких кальетэ это влекло во сто крат более серьезные последствия. В то же время, по словам олимпийского чемпиона Стивена Редгрейва, весло, которое не опускается в воду вместе с другими, лишь замедляет движение судна[782]. Скажем еще, что гребцы, сбиваясь с ритма, подвергали угрозе и судно, и свои жизни. Например, в 1671 году катастрофа постигла французскую галеру: ошибки гребцов и неопытность надсмотрщиков привели к тому, что четыре человека распрощались с жизнью, еще пять остались калеками[783]. Наконец, по десять гребцов с обеих бортов галеры были обязаны следить за такелажем, поддерживающим рангоут, и по приказу моментально ослаблять и натягивать канаты, привязывая их к железным крюкам. Такие обязанности возлагались на гребцов, сидевших возле планширя, – на нем крепились крюки, тогда как места для работы веслом здесь почти не было[784].
До ХVI столетия гребцов набирали из свободных людей. Однако после на каждую банку их усаживали все больше, возрастало и число кораблей в составе флотов, а особенно гребцы требовались именно на Средиземном море, где моряков было не так уж много. Параллельно этому произошел переход от системы alla sensile («один гребец – одно весло») к системе a scaloccio, при которой на скамье сидело по три-четыре гребца [см. раздел 3]; такое нововведение позволяло набирать на банки и несведущих в морском деле людей.
Собственно, вольноподданные Османов тоже тянули весла на галерах. Начиная с ХVII века к крестьянам, которых набирали на суда в рамках системы аварыз[785] присоединятся и так называемые «ходгирифте» (осм., перс., «доброволец») – наемные гребцы, тянущие весла за определенную плату[786]. По статусу они приравнивались к итальянским buonavoglia и к buenas boyas, возникших в Испании под влиянием последних. Причем не все свободные гребцы были мусульманами. Нам известно, что грекам с таких островов, как Крит, Кефалония, Закинф и Корфу, надоедало клевать носом в питейных домах Галаты, и они стремились заработать денег, нанявшись в гребцы на османские галеры, сколько бы ни жаловались, что на банках не пьют вина. Венецианцы именовали этих островитян mariol (мариол), сами же османы весьма хорошо обходились с ними и выплачивали им приличное жалованье (benissimo trattati e pagati, grossa paga)[787].
Таких вольноподданных на османских галерах было больше, чем рабов. Совершенно иначе все обстояло на галерах корсарских. Здесь надо заметить, что мы не согласны с Ангусом Констамом и Сальваторе Боно, которые утверждают, будто на пиратских галерах соотношение рабов и свободных гребцов было ниже, чем на османских[788]. Корсарам хватало рабов, пусть даже они были крайне заинтересованы в том, чтобы тех выкупили, как подчеркивает Боно. Собственно, в противном случае они держали бы всех своих невольников на галерах и не отпускали бы их ни за какие деньги. Ведь пираты не обладали такими человеческими ресурсами, как любая из огромных империй, а приняв к себе тысячи свободных мусульман, они столкнулись бы с непреодолимыми экономическими тяготами[789].
Как известно, корсары еще во времена Барбароса держали на кораблях невольников, намертво заковывая их в кандалы, чтобы те не восстали[790]. Байло Бернардо Навагеро рассказывает, что Тургуд и его соратники, готовясь к весне 1522 года, имели 1200 рабов, которых хватало лишь на восемь галер, но оставалось еще семь, которые пришлось бы заполнить преступниками и невольниками из Едикуле и других тюрем (della torre di schiavi e di questi altri luoghi di schiavi & mal fattori)[791]. По словам Гилмартена, в 1561 году количество христианских пленников, освобожденных с четырех захваченных корсарских кальетэ, равнялось числу гребцов на стольких же подобных кораблях (оснащенных восемнадцатью банками); факт свидетельствует о том, что на указанных судах использовался исключительно рабский труд[792]. Впрочем, даже если мы подчеркнем, что пиратские суда не обязательно должны были располагать именно таким количеством банок, и примем их количество за 23–24, то и эта цифра укажет, что свыше 65 % гребцов на захваченных кораблях составляли рабы. Не очень-то отличалась ситуация и на капуданэ Бизерты, которой руководил Хамза-реис, – в 1590 году это судно попало в руки к генуэзцу Леонардо Спиноле, и тот вызволил из оков 220 христиан[793].
Действительно, гребцы-рабы требовали меньших затрат, нежели вольные наемники; однако не стоит и преувеличивать. Во-первых, потребность в гребцах возрастала и обрекала даже центральные державы усаживать на банки новичков. Во-вторых, корсары ни за что не рискнули бы вверить судьбу неопытным гребцам, когда от быстроты судна зависели их жизни. По сути, здесь они даже обладали преимуществом перед центральными державами, поскольку постоянно совершали набеги. Захватывая корабли и грабя прибрежные поселения (если они их щадили и не разрушали), корсары вдоволь пополняли свои корабли людьми, прекрасно знавшими море. Естественно, пираты не соглашались принимать за них выкуп: выносливые рабы за высокую цену переходили от одного хозяина к другому[794]. И лишь тех, кто не привык к веслу, позволяли выкупать, переводили на сушу или же, как жаловался секретарь венецианского байло, перепродавали в Анатолию[795].
Уточним, что рабы корсаров были уроженцами Западного Средиземноморья, в отличие от тех, которые попадали на османские галеры. Мишель Фонтене проторил путь, просмотрев данные о невольниках, находившихся на османских чектири (всего их 2438). Родина многих (2120) установлена. Распределение рабов – в таблице ниже.
Как видно, число рабов-славян с севера достигало 66,2 % (это высочайший показатель), тогда как все остальные невольники – итальянцы, испанцы, французы, греки, неаполитанцы и сицилийцы, захваченные на разных берегах Средиземного моря, насчитывают лишь 23,4 %. Причем половину славян составляли украинцы, которых именовали «русами». Данные в очередной раз раскрывают значение татарских набегов для стамбульского рынка работорговли.
Тем не менее на фоне галеры бейлербея Триполи, захваченной мальтийцами в 1590 году, перед нами вырисовывается совершенно иная картина. Из 263 христиан, находившихся на корабле, 165 запросили у иоаннитов паспорта, позволяющие им возвратиться на родину, и, таким образом, все, за исключением одного, сообщили сведения о себе. Как оказалось, половину из 164 невольников составляли итальянцы (77 человек, 46,9 %), еще четверть – испанцы (40 человек, 24,3 %); семеро были из Ниццы; семнадцать – из других областей Франции; восемь рабов – с Сицилии, Корсики и Мальты. Если вкратце, то 86,5 % экипажа (142 человека) были выходцами из Западного Средиземноморья. Большинство же представителей Востока попали на галеры не с морских берегов. Если греков и балканских славян насчитывалось 16 человек (9,8 %), то из Анатолии был всего один. Наряду с этим доля «русов» и венгров, которая в первой группе превышала 70 %, уменьшилась до 3 % (5 человек)[796].
Конечно же, и корсары брали на банки вольнонаемных гребцов. Турки и мюхтэди из таких членов экипажа получали в 1581 году по 12 экю. Их называли buenas boyas («хорошие гребцы»); в то же время для мудехаров использовался термин bagarin (венец. «мелкие»)[797]. Кроме того, невозможно себе даже представить небольшие чектири вроде фусты, бригантины и фыркаты с малочисленным экипажем без свободных гребцов; именно они и тянули весла, и хватались за оружие, если приходилось сражаться[798]. Бесспорно, невольники, всегда готовые к мятежу, только создали бы лишние проблемы на малых кораблях. В 1561 году на четырех захваченных кальетэ соотношение между рабами-христианами и турками было абсолютно равным – по 280 человек, – однако на двадцать одной бригантине их было всего 10, а турок – 365[799].
Рабская жизнь
Безусловно, на кораблях гребцы жили в тяжелейших условиях. Долгие месяцы находиться в грязи и тесноте, спать будто «сардины в корзине» (como sardinas en cesto)[800] и часами тянуть весло – все это торило верный путь к смерти. Не зря ведь Сервантес называет десять лет неволи на галерах «гражданской смертью» (muerte civil)[801].
Тем не менее с «гражданством смерти» надо было сводить счеты. Николо Дона в рапорте, датированном 1599 годом, отмечает, что за веслами умирали 60 % осужденных на галеры[802]. Впрочем, исследования современных историков доказывают, что венецианский адмирал преувеличивал. Согласно Томсону, лишь половина таких гребцов оканчивала срок своего наказания в мире ином[803]. Этот показатель (50 %) принимает и Филип Уильямс[804]. Андре Зисберг, исследовавший историю французских гребцов в период 1640–1748 годов, тоже повторяет, что каждый второй отправлялся на тот свет или же, если выразиться более уместно, шел на корм рыбам; кроме того, две трети из тех, кто умер, прощались с жизнью в первые три года каторги. Если же уточнить, что лишь 2 % погибало в сражениях[805], мы еще лучше поймем, в какой «ад» превращалась жизнь на галерах, о чем даже свидетельствует одна из пословиц ХVI столетия[806].
Отметим и то, что среди избранных гребцов уровень смертности был ниже. Бесспорно, рабы с захваченных кораблей или из прибрежных деревень оказывались значительно выносливее осужденных каторжников; кроме того, их объединяли в группы в зависимости от навыков гребли. Понижала процент смертности среди невольников и ограниченная длительность корсарских операций (40–50 дней). Все же следует признать, что представители некоторых народов орудовали веслом лучше остальных. Если прислушаться к Пантере, то первое место среди гребцов на христианских кораблях принадлежало мудехарам. По сравнению с ними турки были более спокойными и послушными (più mansueti & più docili), быстрее утомлялись и не могли тянуть весла столь же проворно. Однако худшими из гребцов считались африканцы – они умирали, охваченные меланхолией[807]. Уже Сальваго похожим образом характеризирует христиан, тянувших весла на мусульманских галерах. Он подчеркивает, что среди рабов на корсарских кораблях не сыскать выходцев из таких хилых и слабых (gracili e deboli) народов, как французы, англичане и фламандцы; гребцов в основном отбирают из опытных и выносливых (esperimentati piú toleranti) испанцев с итальянцами[808].
Тем, кто не умирал на галерах от трудностей гребли, приходилось месяцами жить на банке плечом к плечу, с ногами, закованными в колодки[809]. «Здесь нет ни лежака, чтобы вытянуть ноги, ни подоконника, чтобы облокотиться, ни стола, чтобы поесть, ни стула, чтобы присесть», – писал Антонио Гевера, отмечая, что единственными друзьями гребца были лишь его накидка и банка[810]. А по словам испанца Педро, на одной скамье спало по три человека, прикованные нога к ноге так, что нельзя было даже приподняться[811]. У Иеронима Грациана, человека более творческого, янычары все же отдыхали ночью на собственных ружьях (escopetas), используя вместо подушки пороховые бочонки[812]. Но если гребцы еще могли кое-как хлебнуть воды из бочонков, находившихся под ногами[813], то стол им заменяли лишь собственные колени. На каждой скамье также находилась «огромная» деревянная тарелка с кувшином, предназначенная для всех гребцов. Педро вспоминает, что вынужден был делить единственную тарелку с пятнадцатью мальтийскими рыцарями, и даже более того. Ночью они использовали ее вместо ночного горшка, несмотря на то что днем ели оттуда и суп, и мясо, да еще и пили воду[814].
Но сколько бы Педро ни убеждал нас, что у него не болел живот, пока он отчаянно тянул весла, в его словах явно присутствует ирония. Он сознается, что боль преследовала его ночью[815]. В любом случае не только истощение было главной проблемой гребцов. На открытой палубе галер они страдали от палящего солнца и дождя. В жару гребцы снимали с себя рубашки перед тем, как взяться за весла, и только когда начинался ветер и вздымался парус, им разрешали одеться[816]. Да, если по справедливости, над ними натягивали навес – но его сразу же снимали, как только распускали парус, дул ветер или же требовалось определять направление по звездам. Еще османы, по-видимому, прикрывали палубу навесом, обеспечивая тень, едва гребцы хватались за весла. По крайней мере, так можно объяснить черту над торчащими вверх корабельными веслами, изображенными в положении levarimo[817] на картах «Книги морей»[818]. Теперь-то завершим и этот параграф, подчеркнув, что не только полыхающее солнце было врагом гребцов. В штиль их банки находились в метре от уровня моря и всего в 70 сантиметрах от штормовых портиков (отверстие в фальшборте), через которые сливались наружу испражнения. Гребцов постоянно омывала соленая вода, и оттого у них все время саднило кожу[819].
Есть свидетельства, что рабам не только заковывали ноги в колодки, но и надевали на руки кандалы[820]. Согласно Хебереру, это была дополнительная мера предосторожности, применяемая только в христианских водах[821]; тем не менее она означала, что у гребцов не оставалось шанса на спасение, если судно тонуло или опрокидывалось[822]. Все же это выпадало на долю не только им. Когда в 1626 году христиане затопили галеон Хасана Калфы, 36 рабов-моряков, заточенных в трюме, так и не выбрались; причем вместе с ними пошли на дно и примерно шестьдесят солдат-христиан, которые устремились грабить судно[823]. Впрочем, в шторм ноги рабам могли и расковать, чтобы те спасались сами[824]. Если же корсары решали быстро скрыться от врага, христианских невольников на банках поджидала непростая дилемма: чем чаще они налегали на весла, тем быстрее отдалялись от свободы. Словом, вероятнее всего, гребцы совершали такие рывки только под ударами плетей, впивавшихся в спины, и их подгоняла ругань солдат, обнаживших сабли[825]. Однако и в ином случае они в мгновение ока очутились бы в эпицентре длительного сражения, ничем не защищенные, прямо под огнем. Бывало, невольников убивали и сами солдаты-христиане, грабя судно. Скажем, в сражении при Лепанто именно испанские солдаты убили на банках одной из османских галер архиепископа Бара Джованни Бруни и его племянника, хотя тот и кричал: «Я – епископ! Я – христианин!» Разве в расследовании дела епископа Нардо, инициированном самим папой римским, не раскрылось, что ненасытные убийцы, ослепленные страстью к наживе, убивали и грабили многих других единоверцев?[826]
Несложно понять и то, почему гребцы умирали от зноя, если учесть, что на галерах было мало воды. Но стоит подчеркнуть, что Пьер Дан не считает причиной таких смертей жестокое обращение[827]. Так, в июне 1630 года четыре алжирских кальетэ 13 дней укрывались от бури на безлюдном пустынном острове, где не было ни капли воды; в результате умерло не только 45 гребцов-невольников, но и 14 турок; чтобы выжить, люди пили и соленую, и разбавленную уксусом воду; большинство из них заболело, что, само собой, понятно[828]. И кроме того, если гребцов и били плетью по спине, то, по крайней мере, не постоянно. Не следует забывать, что произведения, призванные вызывать сочувствие у читателей-христиан, преувеличивают эту проблему[829].
Габриэль Гомес де Лосада приводит поразительный пример в своем тексте, переполненном религиозными мотивами. Лосада говорит, что гребцы были обязаны на протяжении целого дня тянуть весла, довольствуясь крохами; и никто даже не возмущался тем, что многие умирали от жажды. Мусульмане не выпускали из рук палку и плеть. Они избивали рабов, нанося жестокие удары по окровавленным спинам, проламывали им головы, выбивали зубы, дробили кости[830]. Несомненно, все сказанное – преувеличение. Как мы подчеркивали, гребцы не работали постоянно; и в разделе 3 упоминалось, что в путешествии Леонардо Дона между Венецией и Стамбулом к парусу прибегали чаще, чем к веслам[831]. Испанец Педро даже рассказывает о гребцах, которые разбогатели благодаря тому, что занимались вязанием, пока судно шло под парусом; его история тоже свидетельствует, что они не только тянули весла[832]. Опять-таки, если внимательно прочесть тексты Хеберера, то несложно убедиться: сколько бы ни уставали невольники во время бури или же встречного ветра, им удавалось и отдохнуть, и заняться какими-нибудь мелкими делами, когда дул попутный.
Кроме того, должно быть, с рабами все-таки не очень-то плохо обращались, раз им разрешали вязать и использовать ружья в качестве лежаков, а пороховые бочонки вместо подушек. И сколько бы некоторые из западных источников ни изображали корсаров как кровожадных извергов, те не были беспощадными. Иначе зачем им было, едва оказавшись на суше, отпускать на волю старых и негодных к гребле пленников, позволяя тем вернуться на родину?[833] Опять же, разбойники могли проявлять такую заботливость, что снимали с себя последнюю рубаху на пеленки для младенца исландской пленницы, вдруг разродившейся на корабле[834]. Впрочем, это ведь и неразумно – плохо обращаться с такой ценностью, как невольники, которые и так умирали на кораблях без числа. И если учесть то, насколько трудно было найти привычных к морю гребцов, и то, что большая их часть принадлежала не реисам, а жителям побережья, то мы поймем, что рабов никогда не притесняли ради удовольствия.
Наконец, пусть даже кое-кто порой и обращался с рабами плохо, у них находились и защитники. Например, когда хозяин Хеберера, санджак-бей[835] Александрии, сетуя на медленную скорость, велел подгонять гребцов плетью, реис корабля нашел в себе мужество воспротивиться его приказу, заявив, что те и так тянут весла из последних сил и им нужны не побои, а хлеб. Тогда жестокий санджак-бей, разъярившись, повторил приказ и прокричал, чтобы каждого, кто не может грести, немедленно выбрасывали в море. Но реис не отступил и снова выступил в защиту рабов, настаивая на том, что с ними надо обращаться как с людьми. А не то пускай санджак-бей ищет себе другого капитана!
Настолько острая реакция на несправедливое отношение к невольникам раскрывает перед нами и то, сколь человечными были отношения на борту корабля, и ослабление иерархии, принятой на суше. Ведь реис не просто подал в отставку, бросив на палубу капитанскую трость (seinen Stecken) – он в открытую выступил против санджак-бея, и его мужество вместе с чувством справедливости послужили примером для других. Солдаты из экипажа приняли его сторону; и санджак-бей, смягчив свой гнев, пошел на попятную, а рабы смогли немного отдышаться[836].
Конечно же, история не должна стать поводом для преувеличений противоположного характера. Все рассказанное никак не означает, будто бы гребцов и вовсе не били, относясь к ним самым лучшим образом. Если гребцы нарушали строжайшую дисциплину или требовалось налечь на весла в случае опасности, надсмотрщики ожесточались в мгновение ока. Тогда им не оставалось ничего иного, кроме как сыпать соль и брызгать уксус на раны рабов, нанесенные плетью[837].
Однако вряд ли гребцы страдали только на мусульманских галерах. Как показал Андре Зисберг, в ХVII столетии ситуация мало чем отличалась и на французских судах[838]. Да и вряд ли она могла чем-либо отличаться; у нас нет ни малейшей причины завидовать экипажам, вынужденным днями напролет тесниться под палящим солнцем вдали от суши. И все же многие тянули весло за деньги, из-за чего несложно прийти к выводу: условия труда на суше в основном были не лучше, чем на море. Ангел смерти Азраил парил повсюду, принося с собой болезни, войны, голод, засуху и прочие бедствия.
Бунт
Несомненно, что гребцы-рабы – больше половины экипажа – представляли угрозу. Они раз за разом поднимали мятежи на суше. В 1531, 1559, 1662, 1753 и 1763 годах в алжирских тюрьмах восставали тысячи рабов[839]. И было бы крайне наивно ожидать от них смирения и на кораблях. Поэтому невольников, которые составляли большинство экипажа, не только приковывали друг к другу, надевая на них колодки, но и перед тем, как усадить на корабль, обыскивали, проверяя, нет ли у тех с собою ножа, гвоздя, иголки, напильника или же каких-то других режущих и колющих предметов. Впрочем, Хеберер сумел пронести с собою железный рашпиль, и понятно, что упомянутые обыски не всегда проводились внимательно[840].
Существует множество примеров того, как, несмотря на любые меры предосторожности, самая малая небрежность на корабле невероятно дорого обходилась его хозяевам, и взбунтовавшиеся рабы, разгромив их, захватывали судно. Как предостерегал «Газават», роли менялись, и прежние владельцы галеры могли занять места невольников – или пасть мертвыми. Судя по поэме, Хайреддин-паша особенно боялся подобного. Сколько «колодок, железных цепей и санджацких оков» хранилось в трюме его корабля! И все же морской волк непрестанно назначал гази в караул, усвоив за правило изречение: «Кто знает, дети мои, вдруг взбунтуется враг – и похоронит нас?!»[841]. Если близилось сражение или корабль приближался к христианским берегам, он заковывал в кандалы не только гребцов, но и моряков-рабов[842].
И все же беспечность преобладала, и бдительные рабы, пользуясь каждым удобным случаем для того, чтобы вернуть себе свободу, поднимали бунт и захватывали корабли. Так, в 1645 году османский парусник, вооруженный двадцатью шестью пушками, перевозя солдат и военное снаряжение из порта Ханьи, из-за бури отделился от других девятнадцати кораблей, вместе с которыми плыл, – и начались проблемы. Но их виной был не шторм, а мусульманский экипаж, забывший за попойкой (grand chére) надеть кандалы на рабов. В результате двадцать четыре невольника восстали, как только уснули их хозяева; убив реиса и еще шестерых или семерых, они заковали в кандалы двадцать пять бывших господ и взяли курс на Геную[843]. Там наши благородные невольники, преподнеся в дар Республике и корабль, и уцелевших на нем мусульман, сами получат в награду золотое колье стоимостью 50 экю[844]. Пример другой: 300 христиан, взбунтовавшихся на галере самого Караджи Али, едва не убили знаменитого корсара, изранив ему голову ножами (coltellata in testa); несчастному гази придется удирать от них на шлюпке. Тем временем невольники в октябре доберутся до Лечче с товарами на 50 000 дукатов[845]. Впрочем, это истории не о необычайном героизме, а о беспечности, которую в море проявляли очень и очень многие.
А еще солдаты с моряками часто сходили на берег, и тогда гребцы, которые оставались на палубе, обезоруживали надсмотрщиков и похищали корабль. В открытом море им оставалось лишь молиться, отдавшись на милость ветра. Так невольникам удавалось сбежать даже из Стамбула и проскользнуть в узких местах пролива Дарданеллы. В отделах архива Симанкаса, посвященных Неаполю и Сицилии, встречаются записи допроса рабов, похитивших корабли и укрывшихся в портах Италии. Большая часть этих записей наводит на мысль, что линии, проведенные в «Книге морей» над веслами, приставленными к борту, указывают на то, что весла привязывали одно к другому, мешая гребцам ими воспользоваться[846].
Бывало, и количество рабов на судне приходилось сокращать, чтобы предотвратить мятеж. Но вряд ли невольники на гребном судне могли очутиться в меньшинстве; до нашего времени дошел лишь один источник, повествующий, что на весельных парусниках (до 300 человек в экипаже) было лишь 50 рабов-моряков[847]. Когда же численность рабов увеличивалась за счет пленников, захваченных в набеге, экипажу порой поручали доставить трофейные суда до самого Алжира. Вот тогда и нарушалось равновесие между рабами и свободными членами экипажа[848]. Нам известно, что некоторые из реисов, расценивая ситуацию, опасались бунта и отпускали пленников на волю[849].
Случалось и так, что мюхтэди, желая вернуться на родину, вступали в сговор с гребцами-невольниками и совместно с ними обезоруживали мусульман-янычар. В таком случае мюхтэди внимательно наблюдали за тем, чтобы мусульман на борт взошло как можно меньше; затем, выбрав ночь для мятежа, они освобождали рабов, брали в плен янычар и захватывали корабль. Так им удавалось и добраться до родины, и благодаря проявленному героизму избежать пристального внимания инквизиции[850]. Что еще могло быть большим проявлением верности Иисусу, если не янычары, связанные по рукам и ногам?
Бунт мог случиться даже на тех кораблях, где не было гребцов. Уже только то, что большинство моряков составляли мюхтэди, могло стать причиной того, что несведущие в морском деле янычары-мусульмане рисковали оказаться в христианском порту. Например, как-то ночью Николас Ианче, проводник одного из корсарских кораблей, подстерегающего добычу в водах Португалии, сговорился с кормчим – таким же рабом, как и он сам, – и незаметно от янычаров при попутном ветре взял курс на Лиссабон. Едва же небо озарят первые лучи раннего солнца, Ианче, посвятив в свой план еще восемь моряков, сумел закрыть янычаров в трюме и захватить судно – так завершилась схватка, за которой с берега наблюдала целая толпа португальцев. Нет даже смысла упоминать, что потом корсаров продали вместе с кораблем[851]. В похожей истории, случившейся то ли в 1634-м, то ли в 1635 году, английский проводник Джон Дантон подговорил к мятежу самого реиса с пушкарями – все они тоже были рабами. Когда же в водах Англии к нашим мятежникам присоединились еще девять ловцов с захваченного рыбацкого судна, то невольники, одолев на своем корабле мусульман, укрылись на острове Уайт[852]. Из приведенных примеров можно сделать ясный вывод: корсары Сале, запрещая рабам-христианам даже приближаться к штурвалу с компасом, вовсе не страдали беспричинной паранойей[853].