Жизнь на корабле
Теперь, когда мы рассмотрели технические особенности кораблей и состав экипажей, настала пора ознакомиться и с условиями жизни на палубе. В каких условиях путешествовали люди, которым приходилось долго ютиться в тесноте? Мы попытаемся прояснить проблемы гигиены и здоровья, с которыми сталкивались корсары, а также ответить на вопросы: что они пили, ели; каким образом и как часто совершали религиозные обряды; как удовлетворяли свои сексуальные потребности, и что служило им отхожим местом?
Несомненно, большинство примеров взято из галерной жизни, ведь важная часть наших источников – это истории невольников. Собственно, сколько бы рабов ни служило на парусниках матросами – их количество не сравнить с сотнями галерных гребцов. Кроме этого, таким морякам было неимоверно трудно совершить побег или обрести свободу за счет выкупа; можно перечислить по пальцам тех, кому удалось сделать это и написать обо всем, что выпало на их долю. Очевидно, нельзя забывать и о том, что их малочисленные рассказы пронизаны желанием мести или призваны вызвать в читателях те или иные чувства, и к этим повествованиям следует подходить с осторожностью.
Пища
Прежде всего рассмотрим, какая пища была в обиходе на галерах. Мы уже упоминали и о тесноте галерных трюмов, и о том, что экипажи галер постоянно запасались водой, провиантом и древесиной. Много людей на кораблях было лишь потому, что требовались гребцы. Здесь перед нами один из важнейших критериев, определяющих размах, длительность и природу корсарских операций: чем кормить сотни людей, вынужденных по полтора месяца странствовать на тесном (25–30 Ч 4–5 м), очень тесном корабле? Как видно из бурных споров французских офицеров XVIII века[854], гребцам требовалась калорийная пища, особенно на весельных судах.
О плохом питании на галерах уже поведано немало; наверное, нет пленника, который бы не посетовал на скудную, грязную, черствую и червивую еду[855]. И все же эти свидетельства преувеличены; иными словами, их следует оценивать лишь в контексте популярных мотивов (trope) о «жестоких турках» и «угнетаемых христианах». Хотя, конечно, пиршеств на галерах не устраивали, экипаж, считая и рабов, требовалось хорошо кормить. Поэтому следует отметить, что разница в повседневном питании невольников, матросов и солдат была невелика[856]. Об этом свидетельствует Диего Галан, сетуя на то, что за сорок дней в пещере он не выпил ни капли вина и только три дня ел мясо[857].
Потребность в углеводах на галерах удовлетворяли галетами. Эти твердые сухари (по-османски – пексимет) оказались бесценны, поскольку долго сохранялись, пусть даже об них стачивались зубы. Как писал Фуртенбах, хлебцы, пропеченные дважды, не портились по 6–8 месяцев, а бывало, и целый год[858]. Делакруа рассказывает, что на османских галерах гребцам давали не только 635 граммов галет, но и раз в день кормили овощным супом[859]. А согласно Тавернье, на одного человека приходилось 735 граммов сухарей, то есть немного меньше, чем на французских галерах (900 г) и мальтийских (1 кг)[860]. Иногда вместо галет выдавали рис и кускус[861].
Кроме сухарей, на галерах кормили молочными продуктами, в частности сыром и маслом; различными овощами и зеленью; были и оливковое масло, чеснок, лук и маслины. Уксус смешивали с водой и лечили им цингу; он был не только альтернативой вину, но еще и помогал пережевывать твердые сухари. Из сладкого были инжир и изюм. Часто употреблялись бобовые, прежде всего чечевица и горох[862]. По воспоминаниям Педро, экипажу галер приходилось целый месяц довольствоваться уксусом, оливковым маслом, чечевицей или рисом, а раздавали все это в неглубоких мисках (escudilla)[863]. Байло Марино Кавалли отмечает, что на османских галерах избегали фруктов и салями (salumi), боясь болезней и обезвоживания[864]; вероятно, он имел в виду лишь свежие фрукты. Опять-таки, необходимо отметить, что мы весьма осторожно относимся к такого рода объяснениям и не думаем, будто кто-либо отказывался от мяса на галере во второй половине XVI века.
Вот только мясо еще нужно было найти… Оно требовалось как источник белка, но во второй половине XVI столетия сделалось недоступным. В Средиземноморье возросло население, это увеличило потребление зерновых, и производство мяса сократилось, поскольку скотоводы лишились полей. В результате резко поднялись цены на мясную продукцию, и ее поиски для кораблей, переполненных людьми, доставляли немало хлопот. Ко второй половине века мясо полностью исчезнет с испанских галер[865]. К сожалению, османы тоже не знали, как справиться с нехваткой, из-за которой гребцы слабели, а размах военных операций снижался. Педро уверяет: рабам на султанских галерах мясо выдавали лишь на Пасху или же максимум два раза в год[866]. Его вялили, чтобы дольше сохранялось; странно ожидать чего-то другого от моряков, превращавших в галеты даже пшеничный хлеб. Вероятно, это мясо не было особенно вкусным. Сальваго утверждает, что османские корсары не любили его[867]. Порой мясо коптили, затем нарезали длинными ломтиками, проваривали в масле для аромата и выдерживали в глиняных горшках[868]. Мясное блюдо можно было приготовить и на галере, где вместо одной из банок на палубе водружался очаг. Наряду с красным мясом любили и белое. Да что там! На галерах мастерили курятники, в которых неслись куры![869] Обратим внимание, что на европейских судах иногда употребляли морепродукты, скажем, сардину и тунца[870], однако турки почти не вводили рыбу в рацион[871].
Реисы или судовладельцы распределяли бесплатно лишь заранее установленную долю еды. Обычно это были продукты первой необходимости: галеты, уксус, оливковое масло, сливочное масло; в особых случаях раздавали изюм и виноград. Но те, у кого были деньги, могли есть все, что брали на борт или покупали в пути[872].
Питье
Прежде всего на галерах требовалась вода. Как мы уже упоминали, на французских судах ее перевозили в 50-литровых бочках, при наполнении весивших по 60 кг[873]. Однако запасов хватало не больше чем на пару недель, и приходилось постоянно пополнять их, причаливая к берегу. И если для нескольких галер поиски источников не доставляли хлопот, то большой флот передвигался лишь по тщательно спланированным маршрутам. А кроме того, приходилось предотвращать загнивание воды, которая застаивалась в бочках. Лучше всего было кипятить, даже после того, как вода уже подпортилась[874]. Но всю воду в указанном объеме – не перекипятить. Вот лишь некоторые из дополнительных методов: в воду погружали раскаленное железо; клали в нее хлебную мякоть перед тем, как разлить по бочкам; а в сами бочки бросали гальку или ивовые ветки (giunchi)[875].
Если же моряки лишались пресной воды, им оставалось лишь пить собственную мочу (ihren eigenen Harn)[876] или же как угодно дистиллировать морскую, чтобы лишить ее соли и горького привкуса, иначе говоря – отделить «легкую» часть от «тяжелой». Согласно Пантере, после такой перегонки моряки получали настолько чистую и легкую пресную воду, что лучше и полезнее ее было не сыскать во всем мире[877]. Но это требовало знаний и подготовки. И первое, что надо знать историку мореплавания, – никто такой подготовкой не владел, а комнатная температура в Средиземном море почти никогда не поддерживалась. Когда теория расходилась с практикой, применяли «творческий подход». Корсары даже добавляли в морскую воду сахар – впрочем, это не спасало[878]. Во-первых, сахарные примеси не убавляли жажды, вызванной крайне соленой водой Средиземного моря. Они лишь меняли вкус – но даже лошади, по десять дней испытывающие жажду, отказывались от подслащенной морской воды. Во-вторых, не следует забывать, что в ту эпоху сахар принадлежал к деликатесам и нечасто попадал на корабли.
Бодрящему вину, более калорийному (и не столь «богатому» на бактерии) в сравнении с речной водой, на османских галерах не было места[879], о чем мы узнаем и от Педро[880], и от греческих гребцов, чрезвычайно сетующих на то, что им на судах не наливают – ни красного, ни белого[881]. Египетский адмирал Сейди Али-реис, рассказывая, почему на его галерах некоторые из солдат дебоширят пьяными, отмечает, что они пристрастились к хмельной жидкости, которая под жаром солнца выделяется из веток местного «тари-дерева» (осм., араб. târî – неожиданный) – еще одно доказательство того, что алкоголь на кораблях государственного флота находился под запретом[882].
Впрочем, пусть даже Сальваго и Олафур Эгильсон убеждают нас в том, будто корсары даже не притрагивались к вину[883], в пограничье все обстоит несколько иначе. Пираты Сале пили и вино, и этиловый спирт (eau-de-vie)[884]. Нам это хорошо известно[885]. По сведениям Эвлии Челеби, на острове Айя-мавра (Лефкасе), где собирались «все воители, плавающие на фыркатах, гази священной войны», ведущие охоту в Адриатике, «питейные дома настолько переполнены, что солдаты дни и ночи напролет, не просыхая, гуляют в них под звуки давула и зурны[886]; только и слышны там песни на сазе, восклицания и брань толпы»[887]. Делакруа пишет, что на алжирских кораблях начальник вардиянов (надзирателей) не запрещал рабам загружать перед отплытием вино и ракы[888]. Причем надзиратели не только оскверняли алкоголем корабли доблестных гази, но и продавали его мюхтэди, подпавшим под искушение шайтана[889]. А такие воители веры, как одабаши Байрам, хозяин дю Шастеле де Буа, проявят запасливость – и у них всегда будет при себе ракы[890]. Собственно, разве Томас Хеэс не упоминает об употреблении табака и алкоголя, ведя речь об исламских запретах? Он даже откровенно отмечает, что запреты касались и «мейханэ», питейных домов (tavernes)[891]. Еще одно доказательство тому, что горожане не брезговали выпивкой, дошло до наших дней от Эммануэля де Аранда. Французский пленник поведал, что в основном мусульманские корсары и солдаты посещали мейханэ в тунисских тюрьмах для пленников, причем совершая там «мерзкие грехи» (des pechez inabominables) вместо того, чтобы спокойно разойтись после выпивки (s’amusent а la boire)[892].
Не раз пристрастие к алкоголю губило корсаров, подрывая дисциплину. Например, солдаты Сейди Али-реиса, опьяневшие от смолы «тари-дерева», попытаются убить командира. Покушение сорвется в последний момент, но вместо Али погибнет другой «истинный храбрец», и, что самое важное, Сейди побоится наказывать оголтелых пропойц на чужой земле, и ему придется разбираться с разгневанными солдатами, требовавшими покарать виновных смертью[893]. В 1636 году, когда 14 тунисских галер подойдут к берегам Палермо, несколько корсаров обопьются вином, засев в каком-то погребе, и на них внезапно нападет враг[894]. Сорок лет спустя один из алжирских реисов, вдрызг пьяный (en complet état d’ivresse), бросится в погоню за французской каравеллой и не оберется хлопот. Сперва он разобьет нос своего судна, решив брать врага на абордаж, а затем едва спасется от пушечного огня, открытого с надстройки каравеллы[895].
Алкоголь, кроме того, вел к бунтам и побегам. В 1645 году турки, устроив на алжирском паруснике пиршество с попойкой, забудут заковать рабам ноги, и те захватят корабль, пленят бывших хозяев и закуют уже их[896]. Похожий случай имел место даже в самом Стамбуле, на галере, где тянул весла Хеберер. Какой-то гребец, выходец из Померании, задумав бежать с галеры, стоявшей на якоре (осм. «ленгер-эндаз»)[897] у Топханэ[898], напоил и надзирателя, и постовых вином, раздобытым в Галате; когда те уснули, он перепилил оковы рашпилем и бросился в море. Правда, очутившись на берегу, померанец поймет, что его поймают, и, боясь лишиться ушей и носа, спокойно вернется на галеру, где опять наденет на себя кандалы, пока надзиратель и караульные будут сладко спать, ни слухом ни духом ни о чем не ведая[899].
За небрежность каждого ожидала кара. Неизвестно, какое наказание понес алжирский реис, который разбил нос корабля, подверг опасности команду, да еще и вернулся в порт без добычи. А вот какая участь ожидала в 1751 году реисов Али и Ибрагима, сцепившихся, будто псы. Они вместе ходили в набеги и взяли себе за привычку потчевать друг друга. И как-то раз, хлебнув лишнего во время одного из таких угощений, они затеяли драку, после которой, возвратившись домой, лишились командирских званий[900].
Возможно, здесь стоит указать на различие между азиатскими и африканскими турками, которое в ХVIII веке провел Жан Мартейль, тянувший весла на французских галерах. По словам гребца-гугенота[901], непрестанно восхвалявшего азиатских турок (представителей Анатолии и Балкан), от африканских или же магрибских турок нельзя ожидать ничего, кроме неприличия, и если турки из Восточного Средиземноморья добросердечны и порядочны, преданы вере и даже не притрагиваются ни к вину, ни к свинине, то североафриканские способны на все. Мартейль пишет, что турки с Востока не очень-то и общались с ними[902]. Интересно, кого он подразумевает под североафриканскими турками – лишь ренегатов или же всех мусульман, о которых ведет речь? Ответ пока не найден, но он крайне важен: ведь если протестант-фанатик, угодивший на галеры, имеет в виду мюхтэди, тогда все его сведения вряд ли можно считать объективными. Если же речь идет не только о ренегатах, но и о рожденных в исламе мусульманах, тогда стоит полагать, что в Западном Средиземноморье царило характерное для пограничья спокойствие. Конечно же, упоминание о мюхтэди свидетельствует, что бывшие христиане, даже сменив веру, спокойно ели пищу, запрещенную в исламе. Впрочем, это вовсе не означает, будто так не поступал никто из мусульман, рожденных в исламе; между тем следует отметить, что мы не располагаем многими доказательствами последнего. Помимо упомянутого свидетельства, нам еще известно, как мусульмане-янычары из экипажа Джона Уорда, грабя судно «Черити» (Charity), набросились на вино со свининой[903]; должен признаться, мне до сих пор не удалось определить первоисточник. По моему личному убеждению, нельзя делать точных выводов, пока мы не получим больше доказательств. Все наши источники, подробно повествующие о грехах и безнравственности корсаров, почти не упоминают о том, будто те ели свинину, и только один указывает на это без особых деталей, ограничившись лишь скупым упоминанием.
Болезни, туалет и гигиена
Подолгу ютясь в тесноте и тяготах, моряки часто страдали от лихорадки, вызванной различными болезнями, теми же пневмонией и гриппом, а их раны нередко гноились[904]. Например, Лю Муа умер и пошел на морское дно, поскольку подхватил дизентерию, наевшись фруктов на корабле, который шел из Джиджеля в Марсель[905]. А уж такие, как Диего Галан, совсем не привыкшие к корабельной качке, страдали и от жара, и от головокружения с рвотой, – одолевала морская болезнь[906]. К тому же наших корсаров, блуждающих от берега к берегу, повсюду подстерегали эпидемии и прежде всего чума. Да что там! Считается, что сами корсары играли одну из важнейших ролей в распространении чумы[907]. Ведь предотвратить заражение на кораблях, заполненных людьми, можно было только одним способом: выбросить трупы за борт[908] или же оставить больных на суше, обрекая их на верную смерть[909]. После сражений экипажи стремились как можно быстрее избавиться от тел погибших, и иногда на корм рыбам шли как раненые, так и потерявшие сознание, которых принимали за мертвых (так все обстояло на французских галерах)[910]. Случалось, что в более спокойной обстановке разрешали даже хоронить покойников. Например, на торговом корабле, где тянул весла Хеберер, скончавшихся гребцов обычно бросали в море, но, когда рабы очутились в Александрии, им удалось добиться разрешения на захоронение одного из мальтийских рыцарей[911].
Не стоит забывать и о проблемах с гигиеной, создаваемых насекомыми и крысами. С последними удавалось справиться лишь постольку-поскольку, но даже ради этого османы заводили на кораблях ласок (wiselein) и кошек[912]. Терпеть насекомых, вероятно, было еще труднее; не напрасно анонимный стих, сравнивающий жизнь на галере с адом, объявляет блох, вшей и клопов тремя врагами тела[913]. Но еще на гребцах, тянущих весла, моментально появлялись муравьи. По словам Педро, проклятых насекомых даже не было смысла убивать, лучше всего отвернуться от них и не обращать внимания, пусть даже муравьи разъедали кожу на груди, толстея от крови, и заползали в его кордовские сапоги[914].
Как нам известно, невольники, проводя целый день на банках под палящим солнцем, кидали свои мокрые от пота рубахи в ведро на веревке, окунали в морскую воду и на какое-то время оставляли их там. Такие действия скорее напоминали лишь «вымачивание и сушку, нежели стирку», они не давали эффекта, поскольку жирная (gruesa) морская вода сама по себе не могла промыть рубаху[915].
Что же касается отправления естественных надобностей, то ситуация выглядела столь же неутешительно. Если корсары еще могли справить большую нужду на краю судна, то сотням гребцов, закованным в колодки, приходилось для этого пользоваться ночным горшком прямо на банке[916]. Причем, как сообщает Педро, вечером для отправления малой нужды они использовали те же миски, из которых ели днем[917]. И только век спустя, при жизни Грациана, рабам уже позволялось на закате дня выйти на рамбаду и там «избавиться от природного бремени» (expeler la carga de naturaleza)[918].
Накапливавшиеся на судне испражнения выносили в трюм (sentina), но пусть даже его чистили ежедневно, никто не мог выдержать «зловоннейший запах», исходивший от человеческого существа (pessimus foetor ex ea exhalat, magis quam ex quacunque latrina humanorum stercorum)[919]. Поэтому галеры иногда затапливали для очистки[920].
Еще одним моряцким бедствием стала цинга – смертельное заболевание, которое сопровождали мышечные спазмы; боль в суставах; слабость; истощенность; воспаление десен; уменьшение эритроцитов в крови; раздражение кожи и психологическая неуравновешенность. Вообще-то болезнь открыли еще во времена крестовых походов, но до конца XVIII века никто не понимал, что она возникает вследствие недостатка в организме аскорбиновой кислоты, или же витамина С. Особенно уровень смерти от цинги зашкаливал на севере. Так, на британском флоте количество ее жертв намного превышало число погибших в войнах. Впрочем, в Средиземном море от нее спасали вино, уксус, оливы и квашенина. Испанцы не напрасно называли цингу «голландским недугом». Мишель Хеберер лично видел, как галеты, промоченные уксусом и оливковым маслом (Baumöl), поднимали на ноги даже самого больного человека[921]. Да и сама цинга начинала проявляться лишь на второй месяц плавания, отчего ее вряд ли стоило ожидать в корсарских походах, длившихся по 40–50 дней.
Но на корабле убивали не только болезни. На голландских судах к покойникам причисляли и тех, кто всего лишь упал в море[922]. Членов экипажа, не умеющих плавать, хватало и на корсарских кораблях, особенно среди солдат. Например, когда Али Биджинин уплыл от янычар, бросив их на палубе голландского корабля, на который сам же и напал, часть турок, побоявшись броситься в море, была вынуждена сдаться врагам[923].
Когда судно брали на абордаж, гибли и гребцы, закованные в колодки; кто-то умирал и от жажды в зной, – причем, как мы уже упоминали в предыдущем разделе, подобная участь постигала не только невольников. Здесь следует добавить лишь то, что рабы, по сведениям ряда источников, сводили счеты с жизнью, не выдерживая истощения и каторжных условий. Принимая во внимание преувеличения и провокационный характер невольнических воспоминаний, стоит заметить, что подобного рода утверждения вызывают немало сомнений, и нелишним будет спросить, часто ли в таком случае случались самоубийства на палубе, даже если они и происходили?[924]
В шторм с гребцов снимали кандалы. Моряки с солдатами и сами, раздевшись догола, надевали спасательные круги – варили (тур. varil – бочонок) или тулумы (тур. tulum – бурдюк), вероятнее всего, сделанные из коровьей кожи[925]. И даже такой опытный моряк, как Сейди Али-реис, с началом бури освободил рабов в страхе за них, еще и пообещав мекканским нищим 100 флоринов, – океанские штормы с их волнами, походившими на горы, явно были намного опаснее средиземноморских[926].
Впрочем, не стоит пренебрегать и последними. О панике, которую они сеяли, ярко повествует Диего Галан. Пока ветер ломал на галере мачты, гигантские волны заливали палубу от носа до кормы, выдирали паклю из законопаченных швов; буря сносила в море бочки и веревки; шлюпки, печку, курятник, штурвал и весла – все расшвыривало по палубе. Пять из шести якорей немедленно бросали в воду, чтобы удержать корабль на месте, последний же приберегали на крайний случай; именно он, наверное, считался самым ценным. Но и там, где каждый прежде всего заботился о себе, корсары не забывали расковать ноги невольникам прежде, чем произнести салават[927]. Кто знал, не спутает ли Левкофея все планы Посейдону благодаря их милосердию? Не примчится ли на помощь Одиссею? И пока все рыдали, обняв друг друга и ожидая смерти под водой или же удара о скалу, можно было спастись, если удавалось остановить корабль, столкнув его с другой галерой и бросив якорь[928].
Конечно, даже несмотря на столь великие опасности, находились корсары, прожившие много лет и вышедшие в отставку. Так, в 1638 году, во Влёре, Али Биджинин, потерпевший небывалое поражение от венецианцев и потерявший все корабли, поставил во главе рабов своего тестя и рияле (третий по чину командир после капудан-паши и патрона), корсиканского мюхтэди по имени Мурад, которому, по версии Фрэнсиса Найта, было ровно 104 года[929]. Gazette de France утверждает, что в 1665 году в водах Хальк-эль-Уэда французский корабль «Л’Этуаль» (L’Etoile) напал на санджацкое судно Алжира с 50 пушками и экипажем в 600 человек, бывшее под началом 105-летнего португальца-мюхтэди, капудана Бербера Хасана[930]. Вряд ли такой возраст реален. Насколько нам известно, корсары рано старели, подолгу снося тяготы военной службы на море. Разве все не говорили, что Улуджу Али было восемьдесят с лишним лет, хотя он отошел к Богу еще до того, как ему исполнилось семьдесят?[931] Впрочем, Андреа Дориа выходил в море, пока ему не исполнилось девяносто. Значит, возможно все.
Левенды, милые друзья
Наконец пришла очередь поговорить о сексуальной жизни сотен корсаров, моряков и янычар, подолгу теснившихся на крохотных кораблях. Не будем долго томить и спросим прямо: когда на палубе месяцами находились только мужчины, не возникало ли у кого-то влечения к своему же полу? О распространении гомосексуализма на христианских кораблях писали уже не раз[932]. Пробел в венецианском законодательстве на этот счет явный: корабельный экипаж не несет правовой ответственности в случае, если кто-то на его борту вступает в гомосексуальные связи во время морского похода. Лишь в 1420 году Совет десяти исправит этот недостаток[933]. Когда Хеберер и его товарищи бились не на жизнь, а на смерть со встречным ветром, изнемогая от жажды, двое из экипажа все же не удержались от «ужасного, нарекаемого содомией, срамного и не приличествующего мужам греха» (das grauseme unmenschliche und abschawliche laster die Sodomiam, vorzunemen)[934].
На французских галерах содомии не было – в теории. На деле она была, пускай и не стала привычной. Мало того, когда Николя Арнуль казнит одного содомита, исполнив то, что надлежало, лично Кольбер, надменный министр Людовика XIV, сделает ему суровый выговор: «Вот что я обязан вам напомнить: как можно меньше занимайтесь (instruire) подобными происшествиями, особенно если они имели место на суше. В конце концов, нигде не сказано, чтобы право распоряжаться галерой (l’intendance des galeres) распространялись на такого рода преступления»[935]. Опять же, нам известно, что гребцы, работающие в марсельском адмиралтействе, брали себе в мальчики для утех (giton) подростков, потерявших хозяина и обреченных на нищету, жизнь в приютах для сирот или проституцию. Этих юнцов называли passe-gavette, и на галерах они служили на побегушках у невольников[936]. Не очень-то отличалась ситуация и на пиратских кораблях. Пьетро Зелалих захватил и привел к Мальте османское судно, подговорив рабов к мятежу, когда все офицеры отправились на сушу совершать пятничный намаз; только в жалобах на него инквизиторам сообщают, что знаменитый корсар любит пощупать своего прислужника за ягодицы и даже целует их[937].
Но что же османские корсары? Португальский невольник Машкареньяш, тянувший весла на их галере, рассказывает, как морские разбойники сразу же разделяли захваченных пленных: женщин – отдельно, мужчин – отдельно, чтобы те не вступали в сексуальную связь. С этой же целью палубы еженощно освещали факелами; ведь корсары считали огромным грехом всякий блуд (qualquer peccado da carne) и верили, что корабль, где тот совершается, затонет[938]. Все же обратившись к свидетелям эпохи, мы увидим, что Машкареньяш с его рассказами в меньшинстве. Иные европейцы-очевидцы и словом не обмолвятся о подобной щепетильности. Но что еще важнее, османские источники упоминают и об откровенных гомосексуальных отношениях между левендами. И среди таких источников – даже «Газават», составленный самими корсарами!
Впрочем, начнем с европейцев. Во-первых, нет ничего предосудительного в том, что мы отбросим клишированные откровения в стиле Сандоваля, как, например, упоминание о том, что Барбарос был «похотлив двояко» (lujurioso en dos maneras)[939]. Какой смысл повторять стереотипное представление о мусульманах, вбитое в голову монаха-летописца, который говорит о том, чего не видел? Томас Бейкер, английский консул в Триполи, повествует о какой-то жертве сексуального насилия со стороны тридцати шести янычар[940], и о мусульманине, который вначале претерпел 500 ударов фалакой, поскольку отверг содомию, – а затем он в конце концов на нее согласился, и ему переломали руки и ноги, сбросив с крепостной стены[941]. Да, нам приходится мириться и с этим.
Но другие свидетельства не так легко отбросить. Скажем, согласно португальскому пленнику Антонио Сосе, который подробнее всех описал Алжир XVI века, левендам с реисами прислуживали «мальчики» (garzones), которых те одевали будто красивых ухоженных женщин. Португальцы называли их «бородатыми женщинами» (mujeres barbadas): те носили платья из самой дорогой ткани; обувались в изящную обувь; надевали золотые и серебряные украшения. Соса добавляет, что корсары дрались между собой, не щадя жизни, за самых красивых парней-педерастов и даже отправляли тех гулять по городу в шикарных нарядах[942].
Безусловно, мы можем обвинить и Сосу в том, что он просто обманывает читателей-христиан, не особо отличаясь от Сандоваля с его стереотипами; ведь созерцать события и освещать их достоверно и объективно – разные вещи. Пускай. Но как пренебречь свидетельством мюхтэди Хуана Ролдегаса, в 1622 году попавшего в плен к инквизиции на Канарских островах? Ренегат рассказывает, что еще перед тем, как подплыть к острову, он захватил один из голландских кораблей, но был вынужден оставить его из-за перемирия между Алжиром и Нидерландами. Судно пират отпустил – но разве он не прихватил оттуда парня, чтобы обратить его в bardaje, мужчину-наложницу?[943] Ролдегасу пришлось объяснять свое вероотступничество, чтобы спасти себе жизнь и отделаться легким наказанием; так беда пришла к пирату, едва проявился его гомосексуализм. Такой поворот событий лучше всего подтверждает: перед нами не вымысел и не манипуляция.
Возможно, мы воздержались бы от конкретных выводов, располагая лишь упомянутыми документами. Но и сами османы откровенно рассказывали о гомосексуальных отношениях среди корсаров. К примеру, от современников Улуджа Хасана нам известно о его непрестанном влечении к мальчикам[944], и не только венецианские[945], но и те же османские источники утверждают, что он рассорился со своим бывшим покровителем, капудан-ы дерья Улуджем Али, из-за какого-то педераста. «История» Селяники – одно из важнейших свидетельств эпохи – излагает, как Улудж Али у своего бывшего раба Хасана, или же, по выражению летописца, «у своего Хасана-паши отобрал любимого мальчика Али, которого тот сделал евнухом и назначил на корабль с фонарями, выделив жалованье в сто акче в день, и не было у того ни забот, ни хлопот». Хасан нажалуется на Улуджа Али султану, сказав, что «безбожный деспот непослушание себе взял за халяль» (ислам. разрешенное шариатом). Мурад III настолько прогневается на капитана, что решит его казнить. Улуджу Али придется приклонять к себе сердце султана, убеждая повелителя, что упомянутый мальчик служил казначеем у его бывшего помощника Хасана, а тот похитил золото, и он, Улудж, лишь намеревался разузнать, куда паша спрятал украденное. Вот так Улуджу Али удалось спасти свою голову, хорошо «зная пристрастие достославного падишаха к имуществу». Затем дефтердар[946] Ибрагим-эфенди достанет из-под печи в хамаме золото, которое сразу же передадут в сокровищницу Эндеруна, принадлежавшую не государству, а лично султану[947].
Опять-таки, в конце XVI века еще один очевидец, Мустафа Али, советует Улуджу наказывать «презренных левендов» за то, что они причиняют вред народу, разбойничая в Эгейском море, и жалуется на то, как они, «подобно Лотовому племени, пользуются» безусыми юнцами[948]. Поскольку карать здесь должен Улудж Али, ясно, что слова Мустафы скорее относятся к разбойникам-левендам, мелким пиратам, а не корсарам. Но как их отличить? В мире, где вчерашний негодяй становился визирем и между законностью и беззаконием не пролегало границ, сомнительно, чтобы среди корсаров нашлись те, кто не уходил бы в пираты, как и наоборот.
Понятно, что такой османский улем и челеби[949], как Али, не одобряет уподобление моряков «Лотовому племени»; но он и не стыдится говорить правду, тем самым превосходя, как истинный ученый, многих наших современных историков[950]. Источник еще более интересный, чем произведения Мустафы Али и Селяники, – хиджвие[951] Нусрета Гедика; в нем упоминается не только о пристрастии Улуджа Али к парням, но и о том, как он даже делал своих любовников реисами и дарил им корабли. Вот как рассказывает об этом поэт: «Натянет на крюк красавца с задом словно арбуз, капитаном его сделает, прицепит ему фонарь»[952]; и, на этом не останавливаясь, еще острее критикует адмирала: «Разодрав ветрогону зад до крови, прямо на ж…пу ему уцепил фонарь, капитаном сделал»[953]. Здесь нельзя умолчать о том, что капудан Улудж вверил галеру упомянутому евнуху Али и назначил его реисом с жалованьем 100 акче.
Наш последний пример взят из поэмы «Газават», которую Барбарос Хайреддин приказал составить одному из корсаров на основании перевода собственных строк. Провозгласив, что его люди ведут газу, капудан-ы дерья пытался найти им место в интеллектуальном и культурном мире османских элит. А вот какой диалог состоялся в 1532 году между Хайреддином, который тогда еще не был адмиралом султанского флота, и одним из его реисов по имени Дели (тур. «сумасшедший») Мехмед. Как-то раз Дели направил корабли к Барселоне, и едва он возвратился в порт с генуэзской тартаной, Хайреддин проявил небывалую щедрость: отказался от своей доли добычи и велел разделить ее между реисом и его экипажем. Тогда Мехмеду-реису из тридцати пяти пленников достался «генуэзский мальчик», которому «не было равных в мужеложстве»; будучи и сам «милым другом»[954], тот, ошалев от радости, трижды поцеловал благодетелю и руку, и ногу. Весьма остроумный Хайреддин не удержался, чтобы не пошутить: «Сынок, я тебе подарил половину твоих трофеев, и ты не лобзал мне ни рук, ни ног. Что же теперь случилось, что ты так мило меня расцеловал?»[955].
Безусловно, из нескольких эпизодов за два столетия еще нельзя сделать вывод, будто описанные сцены были частым явлением. Впрочем, вот еще один тезис, на который мы хотим обратить внимание: эти темы не табуировались в тогдашнем обществе, они откровенно освещены в османских источниках, в том же «Газавате» – произведение часто читали вслух среди моряков, и те слушали его наряду с хрониками вроде летописи Селяники. А сочинения Эвлии Челеби, вызывающие у читателей хохот даже столетия спустя, – разве это не лучший довод?[956] Тем не менее современные историки относятся к этому не настолько легко, как их османские предшественники. Они не видят ничего зазорного в том, чтобы скрывать упомянутые факты и обманывать собственную нацию, считая ее невежественной. Например, Эртугрул Дюздаг, транслитерировавший «Газават» латиницей, безосновательно объявил его «воспоминаниями» Барбароса Хайреддина-паши и без каких-либо объяснений просто-напросто убрал оттуда упомянутую историю; иными словами, он, и глазом не моргнув, исказил произведение[957].
Преступление и наказание
Перед нами одна из самых важных тем, связанная с дисциплиной на корабле, а также с безопасностью и эффективностью морских походов и навигации. На галерах, оснащенных низкими палубами, гребцы справлялись с работой, лишь если работали слаженно. Если сбивался ритм и весла ударяли по воде неодновременно, это могло закончиться плохо. Корабль мог потерять равновесие и в том случае, если кто-то из гребцов работал не в полную силу. Надзиратели (по одному-два на галеру) задавали темп, свистя в свисток, висевший на шее, и гребцы, опасаясь схлопотать плетью по спине, гремели оковами[958] и налегали на весла[959]. Не менее важным было и то, чтобы равновесие судна не нарушили солдаты, сидевшие между гребцами на банках; им запрещалось шевелиться[960].
Ради предотвращения конфликтов, вражды и увечий за отношениями в экипаже жестко следили. На голландских кораблях морякам не позволяли брать на борт ножи[961]. Это дало одному из мальтийских капитанов повод запретить на корабле игру в карты, посчитав, что каждый должен возвращаться из прибыльного похода богатым, – но корсары настояли на том, чтобы их оставили в покое, и придумали для себя какую-то другую игру[962]. Что разрешалось на судне – так это табак[963]. Особенно трипольские корсары любили поесть, попить кофе, покурить, попеть под гитару, поболтать о своей добыче или же о «красивых мальчиках и женщинах»[964].
В то же время суровая дисциплина влекла и немилосердные наказания. Обычным делом считались удары плетью по спине и фалакой по пяткам. Нам известно, что на голландских судах моряков наказывали еще суровее: выкручивали руки за спину, подвешивали к рее, и у наказанных вырывались плечевые суставы и, может быть, даже ломались кости. Еще одно наказание, равносильное смерти – keel-hauling, как называли его северяне. Осужденного, привязанного к мачте, протаскивали под килем на канате, и ракушки и наросты на днище раздирали несчастного[965]. Следует отметить, что мы не располагаем сведениями о том, применяли ли эту жестокую казнь корсары.
Безусловно, тяжелее всех карали мятежников. Их вешали на верхушке парусной мачты, привязывая за руки или ноги, и убивали из луков, – это было одно из любимых наказаний у османов[966]. В 1598 году моряки османского флота под предводительством Джигала казнили так неаполитанского раба, который попытался броситься в море возле Котора, чтобы вернуться на родину[967]. Де Граммон перечисляет и другие «корсарские» казни. Иногда преступников закапывали в песок по самую голову и забивали до смерти камнями. Еще их привязывали к кораблям (как к лошадям на суше), и суда, расходясь, разрывали наказанного на части. Именно так, при помощи четырех галер, четвертовали одного из семи мюхтэди Улуджа Али, готовившего покушение на Улуджа Хасана; еще двоих подвесили к мачте и пронзили стрелами[968].
Как пишет Граммон, излюбленным орудием возмездия в руках корсаров стал крюк; османы называли его «ченгель», французы – ganche. К ноге преступника привязывали веревку, чтобы не упал, и десятки раз сбрасывали со стены на крючья; в результате острия, обращенные вверх, постепенно раздирали его тело в клочья, и он умирал от потери крови[969]. Наказание применяли в Алжире. У нас нет доказательств того, что его практиковали в море, да и корабельные мачты не очень-то годились для такого дела. Но нам известно про иное наказание, которое применяли на французских галерах: осужденный бежал по мостику (corsia), и с обеих сторон гребцы били его деревянными палками, которыми чистили банки[970].
Как видно, суровое веселье бога морей отразилось и на моряках, сделав их беспощадными. Все же вновь подчеркну: преувеличения и однобокие оценки в западных источниках не должны нас обманывать. Райской ли была жизнь на французских галерах, где аргузины (аrgousin)[971]часто прибегали к плети и фалаке, где клеймили лица гребцам из преступников или отрезали им нос и уши?[972] Не надо забывать, что в эпоху, предшествующую Новому времени, смерть и насилие были повсюду. Эпидемии, холодные зимы и плохая еда сокращали жизнь, возводя смерть на пьедестал бытия. Из-за «черной смерти», пандемии чумы, которая с 1348 года охватила Европу – и не позволила населению возрастать дольше века, – в европейских городах от безысходности начали устраивать парады (danse macabre)[973], высмеивающие гибель. Но разве их проводили не для того, чтобы подчеркнуть, что ангел смерти Азраил и в наши дни – далеко не чужестранец, а прекрасно знакомый и, возможно, ненавистный сосед?
А кроме того, людям не дано избежать войн и насилия. И наказания придуманы, чтобы в тюрьме сделать из преступника адекватного гражданина. Кроме того, понимание права в эпоху, когда большинство злоумышленников разгуливало на воле, заведомо заключалось лишь в том, чтобы «преподнести урок»: напугать людей и удержать их от злодеяний. Мы привыкли к современному обществу потребления – и совершенно не можем понять минувших времен, когда наряду с преступниками гибли ни в чем не повинные люди. А теперь можно поставить точку, подчеркнув, что по тяжести «морские» казни мало чем отличались от казней на суше.
Язык
Корсарские корабли, объединившие представителей разных наций, в прямом смысле слова напоминали Вавилонскую башню[974]. Известно, что в 1640 году гибридный язык, сабир или же лингва франка[975], звучал на корабле, где пребывал в неволе Эммануэль де Аранда[976]. Наряду с турецкой и арабской лексикой в этой речи звучали испанский, французский, фламандский, английский и иные романские языки. Мишель Фонтене также высказал интересное утверждение о том, что славяне, которых было много на османских галерах, разговаривали на другом лингва франка, соединившем их родные языки; вероятнее всего, он зародился в османском гареме[977]. Эммануэль де Аранда насчитал 22 языка среди 550 невольников, заключенных в алжирской тюрьме Али Биджинина[978]. Мало чем отличалась ситуация и на флотских галерах. Мишель Фонтене отмечает, что на захваченном христианами судне санджак-бея Менефше (Монемвасия) звучало четырнадцать языков; гребцы разговаривали: 30 % – на греческом, 29 % – на венгерском, 28 % – на различных славянских, включая диалекты, еще 6 % – на итальянском; наконец, 7 % – на пяти иных языках[979].
Совершенно не стоит удивляться, что в такой обстановке мусульмане изучали христианские языки. Нам известно, что Арнавуд Мурад-реис, отвечая во дворце великого визиря на обвинения Салиньяка, французского посла, свободно общался с тем на родном языке последнего[980]. Оруч, посещая Родос, разговаривал там на греческом; вероятнее всего, реис владел им с детства, если учесть, что его мать была гречанкой.
Знание многих языков помогало корсарам в набегах на сушу и разведке. Скажем, в 1566 году магрибские пираты, потерпевшие кораблекрушение у берегов между Сант-Анджело и Анконой, разгуливали и в самой Анконе, и в Риме с Неаполем, просто переодевшись испанцами. Возможно, их никто бы и не арестовал, если бы только они не заговорили между собой по-турецки на бригантине, которую взяли в аренду[981]. Теперь несложно прийти к выводу, что по крайней мере какая-то часть упомянутых корсаров не принадлежала к итальянцам-мюхтэди. В этом же году, но только на Балканах, в Шибенике, тоже появились мусульмане, переодетые испанцами и говорившие на испанском языке[982].
Обозначим, что языки Западного Средиземноморья весьма повлияли и на османский, на котором прежде всего общались корсары. Лучше всего это покажет «Газават Хайреддина-паши». Должно быть, истории, витавшие среди пиратов, читались вслух в присутствии гази и формировали важнейшую часть их этоса. Язык «Газавата» отображает именно моряцкую культуру, а не дворцовую, и он полон иностранных слов, непонятных обыкновенным османам[983].
Религия, обряды, суеверия
Настала очередь поговорить о религиозных ритуалах и обрядах на корсарских кораблях. Вопреки негативным стереотипным мнениям, исполнению таких обрядов придавали большое значение как на христианских, так и на мусульманских судах[984]. Когда идет битва или бушует шторм, вера способна придать сил, а ритуалы – поддержать дисциплину. Анонимная французская рукопись рассказывает, как на трипольских кораблях ходжа на закате собирал экипаж на палубе и исполнял обязанности имама; на протяжении трех склянок[985] все совершали намаз. Затем ходжа громко молился за благополучие (prospérité) падишаха и трипольского дея, а также о «разобщении и уничтожении христиан». Бесспорно, в его молитвах звучали и прошения о безопасном походе и щедрой добыче. Та же французская рукопись упоминает и о том, как янычары, несмотря на жару, в море обычно придерживались поста, отказываясь даже от табака[986]. В случае любого нападения гази в любое время года раздевались догола и совершали гусль-абдест[987] (ритуальное омовение); тем самым они «очищались от греха», как выражались очевидцы-христиане, сразу же проводившие параллели со своими религиозными обычаями[988]. Действительно, в такие минуты корсары могли совершать свой последний намаз и предвкушать наслаждение от шербета шахида, который вскоре их ожидал. Опять же, нам известно, что они прибегали к абдесту с намазом и тогда, когда долго оставались без добычи[989]. Наконец, оказавшись в сложной ситуации, когда каждый заботился лишь о своем спасении, корсары не гнушались любого выбора и искали покровительства даже у святых иных религий. Иначе зачем они просили христиан молить Деву Марию или Николая Мирликийского об усмирении смертоносной бури, которая никак не утихала?[990]
Еще с Античности опасности моря переполняли сердца моряков страхом, принуждая взывать к богам. Поэтому на многих прибрежных холмах до сих пор встречаются языческие храмы, когда-то воздвигнутые в честь Посейдона, Зевса Сотера, Аполлона, Афины, Гермеса, Кастора, Поллукса, Ахилла и его матери, богини Фетиды[991]. С приходом монотеистических религий на востоке Средиземноморья вместо Афины начали поклоняться святителю Николаю, и отныне посвященные ему церкви возвышались там, где раньше стояли храмы со статуями Посейдона и Зевса. Мы уже рассказывали, как мальтийский корсар Пьетро Зелалих из-за неудавшегося разбоя проклинал святого Николая и бил его иконы тростью, швыряя их на палубу. Но, похоже, вера моряков в этого покровителя дожила и до наших дней. Известный географ Сэмпл повествует о том, как в первой половине ХХ века на мачтах рыбацких судов крепили икону святого, а перед ней всегда горела лампада[992]. Но в Западном Средиземноморье культ святого Николая не прижился; вместо него и христиане, и мусульмане славили Деву Марию как свою покровительницу[993]. Вероятно, именно поэтому на церковь Богоматери, что на Сицилии, жертвовались все деньги, которые корсары, приверженцы обеих религий, оставляли как приношение на алтаре острова Лампедуза (см. раздел 2). Но корсары-мусульмане, выходя в море, возлагали надежды не только на Деву Марию. Они проявляли огромное уважение и к магрибским святым – мурабитам. Алжирские пираты перед тем, как отчалить из порта, приходили на могилу к Сейиди Бутика, а когда выходили в открытое море, приветствовали мурабита пушечным залпом, веря, что именно он спас город в 1541 году[994]. Наряду с Бутика корсары почитали еще двоих мурабитов: прославленного факиха (мудреца) Сейиди Абдуррахмана ибн Махлуфа аль Саалиби, жившего в XV веке[995], и Сейиди Али аль-Аббаси[996]. Нам известно тоже, что корсары, проходя возле Баб-эль-Уэд, приветствовали пушечным залпом и покоящегося там Сейиди Ферджи[997].
Мы еще прочтем о том, как корсары, очутившись в крайней нужде (extréme necessité), возьмут у мурабитов барана, – вернее, примут в благодарность за материальную поддержку[998]. Также нам известно, что тунисцу Сейиду Агула, погибшему в конце XVIII века, подарят нож и цепь, символизирующие неволю; все верили, что он помогает пленным корсарам, и звали его gayyâbetü’l-esîr, «избавитель пленников». Еще одна туниска, святая Сейиде эль-Меннубие, считалась покровительницей мусульманских невольников, попавших в плен к христианам[999]. Надо отметить, что корсары почитали мурабитов и за пределами Алжира. Так, в Триполи, когда корабли отчаливали из порта, имела место церемония, похожая на алжирскую. Кроме этого, на заре перед походом все реисы вместе со своими людьми седлали коней и ехали на молитву к одному из мурабитов в пригород Таджура. Узнав, что пираты собрались на газу, тот заверял их, что с помочью всевышнего Аллаха и чудесной силы пророка Мухаммеда удача с победой будут сопутствовать воителям ислама, и неодолимые борцы за веру утешатся трофеями (bons butins). Затем мурабит, угостив гостей молоком и хурмой, вручал реисам пальмовую либо оливковую ветвь, чтобы те прикрепили ее к фонарю на судне. Как пишет Паоло Тоши, молоко символизировало «очищение», а хурма должна была придавать воинам сил[1000]. В конце концов праведник вместе с реисами совершал намаз у могил предшественников-мурабитов, почивающих в святилище. После визита реисы сразу же поднимались на корабль, и им запрещалось выходить в город; поверья гласили, что несчастье в набегах приносят утехи и женские ласки (caresser) после того, как командир очистился (purifié) от греха благодаря молитве мурабита[1001].
Приходили и к Сейиди Мухаммаду Тувалли, жившему в Бедже. Пири-реис был у святого вместе с дядей по отцу Кемалем-реисом, и рассказывает, как этот великий человек, проживший, по преданию, сто двадцать лет, подарил им две ясеневых ветви[1002]. Добавим, что мурабиты также обитали на двух голых скалах к востоку от Монастира, Островах Заячьей Клети (Isole delle Conigliere)[1003]. Корсары жертвовали им оливковое масло и верили, что в мечети, построенной там, происходили чудеса (Meschitta detta Sitibrali)[1004]. В одной из историй Пири-реиса в роли «ангела-хранителя» предстает уже другой мурабит. Пири утверждает, будто бы длинный валун с северной стороны крепости Монастира – это галера неверных, которую святой Бу Али превратил в камень; и от местных арабов он слышал, что во время сильного ветра там подымается немыслимый вой[1005], и здешние буйные ветра, тот же мистраль, ревущий как лев (ведь он и дал название Лионскому заливу!)[1006], должно быть, своим свистом причиняют немалую головную боль местному населению.
В разделе 11 мы более детально расскажем, как мурабиты, молясь за гази, ушедших в поход, не ограничивались лишь подарками, которые получали от корсаров взамен на талисманы (скажем, овцами и оливковым маслом), – они забирали себе и часть их добычи. Но пока добавим только то, что в Алжире XVIII века эти деньги сохранялись во дворце дея, и, когда наступал Мавлид[1007], вручались мурабитам в присутствии чиновника, чья должность звучала как Hüccetü’l-Kebîr (осм. «доказательство величия»)[1008]. Несомненно, не только упомянутые мурабиты ожидали наших гази, не сводя глаз с дорог и вздымая руки к небесам. Алжирские женщины, выходя из ворот Бабалой, разжигали огонь и воскуряли ладан (encens) и смирну (myrrhe). Затем, отрезав петуху голову, сливали в пламя кровь, а перья развеивали по ветру. Также они раздирали на части курицу, и те разлетались вслед за ветром, куда только он подует, а вот самую лучшую часть (meilleure partie) бросали в воду[1009]. Пьер Дан, рассказывая об этом, обвиняет женщин в том, будто бы они заключали союз с дьяволом, чтобы увидеть, как их супруги возвращаются домой здоровыми и с небывалой добычей в руках. Собственно, все из-за того, что монах ордена тринитариев увидел в описанном обряде следы язычества. Как бы то ни было, расчленение животных и пускание частей по ветру и в море – жертва силам природы, – частично были отражением анимистических верований, оттого мы часто встречаем их в других ритуалах, о которых речь пойдет ниже.
Так и язычники когда-то приветствовали свои храмы, завидев их на холмах, а православные, завидев часовню святителя Николая, бросали в море хлеб как жертву[1010]. Вот почему и корсары салютовали мурабитам, находящимся на берегу. Проходя же через узкий Гибралтарский пролив, где встречные течения затрудняли навигацию и вражеские корабли могли в любой момент устроить западню, наши пираты остерегались и тяжелых условий, в которых приходилось плыть, и вероятного нападения испанцев[1011]. Тогда они пытались одолеть тревогу, молясь кому-либо из мурабитов, почивающих на одном из магрибских прибрежных холмов, и приносили ему жертву, – бросали в море глиняный горшок, наполненный оливковым маслом, со свечкой внутри[1012]. А еще корсары могли зажечь больше, чем полтысячи свечей (cande inhas de cera) – из них по десять-двенадцать на каждой из пушек, – и прочесть совместную молитву[1013]. Мы знаем, что они, проплывая мимо Карфагенского мыса, салютовали из пушки мурабиту, жившему там на холме[1014].
А перед началом шторма или сражения – или, напротив, в штиль – применялся еще один ритуал: овцу, подаренную мурабитом в порту, разрубали пополам, причем не перерезая ей горло. После того как внутренности и голову несчастного животного бросали на пол палубы, верхнюю часть его туловища пускали по морю справа от судна, нижнюю – слева. Со «странным выражением лица» (d’estranges grimaces) корсары завершали ритуал, «покачивая головами и приговаривая какую-то бессмыслицу» (tournemens de teste, de fingeries & de paroles confusément prononcées) – лишь бы сохранить равновесие корабля. А если буря не утихала, они резали еще одну овцу; и иногда – по десять-двенадцать подряд[1015]. Португалец-невольник Машкареньяш писал, что овцу расчленяли надвое и в тот час, когда корабль входил в порт Алжира, и бросали часть туловища с головой в сторону Испании, а круп – в направлении города[1016]. В 1626 году, когда корсары решат бежать от христианской армады из соображений, что против нее не устоять, реис Хасан Калфа, грек-ренегат, сразу же расчленит овцу на четыре части, разбросав их на север, юг, запад и восток и призывая попутный ветер; впрочем, Эол не примет его жертвы[1017]. Возможно, реису стоило попробовать другой ритуал, о котором повествует анонимный французский источник: приказать молодым морякам раздеться догола в «вороньем гнезде» – наблюдательном посте на самом верху фок-мачты – произнести ряд арабских заклинаний (возможно, молитв) и отшлепать себя бельем, смоченным в морской воде (se battre avec des linges qu’on a trompez dans l’eau de la mer)[1018].
Был и еще один ритуал против бури – совершить намаз, запечатав горлышко большого глиняного кувшина с отборным оливковым маслом, чтобы оно не разлилось. Дан говорит, что корсары молились на коленях, вознося руки к небу и обратив к нему взоры; сначала они поворачивали головы направо и просили помощи у ангелов-хранителей (bon Ange), затем глубоко вдыхали в себя воздух слева, там, где находился злой ангел (mauvais Ange); намаз пираты совершали все вместе. Сразу же после этого корабельный ходжа брал два кувшина с оливковым маслом и, оканчивая намаз, выбрасывал их за борт по обе стороны судна. Аристо утверждает, что благодаря такому обряду мусульманам удавалось унять бурю; другой источник также повествует, что корсары Триполи выполняли его для какого-то мурабита на острове Лампедуза[1019]. Наконец, на всей палубе зажигали факелы и свечи (chandeles & flambeaux/chandeles de cire/wax candles), иногда до пятисот; пока они горели, разбойники молились, взявшись за руки. Причем во время долгой молитвы запрещалось не только зажигать новую свечу или курить табак, но и даже ходить в туалет, чтобы ничем не осквернить возвышенный обряд[1020].
Порой в случае опасности корсары молились при свечах, громко оплакивая умершего мурабита, и собирали деньги в платок, который затем привязывали к мачте, где висел флаг. Деньги хранились в платке, пока корабль не возвратится в порт. И лишь на родном берегу пираты несли их к гробнице мурабита как жертву. Там они раздавали деньги нищим или же тратили их на свечи, масло и ароматные вещества для гробницы[1021]. Была и другая традиция, очень похожая: мурабиту жертвовали корабельную овцу и, если буря прекращалась, позже приносили к его гробнице овечью шкуру или равный по цене дар[1022]. В ином ритуале ходжа брал большой, раскаленный на огне гвоздь и чертил под ногами мусульман и христиан крест, читая избранные аяты Корана. Так насмехались над «священным древом, правившим людьми», то есть крестом, поклониться которому шли христианские паломники[1023]. Можно предположить, что огонь в этом случае символизировал опасность, исходившую в море от христиан, либо же адские мучения.
Впрочем, существовал и ритуал, откровенно противопоставляющий христиан мусульманам: гадание на стрелах – обычай, распространенный у арабов в период Джахилии (араб. невежество, язычество), еще до ислама[1024]. Европейцы называли это гадание belomantia. Ритуал проводился так: рабов закрывали в трюме, после чего реис, ходжа и офицеры собирались в капитанской каюте за столом. Двоим вручали по стреле; одна символизировала мусульман, другая – христиан. Ходжа, читая молитвы, выписывал на стрелах священные аяты. В сопровождении молитв и цитат из Корана (paroles magiques/après quelques conjurations et paroles de l’Alcoran) наугад брали одну из стрел. Если это была мусульманская стрела, предзнаменование считалось хорошим. Если нет, корсары ждали беды и продолжали путь, не нападая на христианские корабли, чтобы избежать поражения[1025]. Анонимная французская хроника утверждает, что так гадали и на османских галеонах в дни Критской войны[1026].
Была и еще одна традиция, порожденная непредсказуемостью моря и морских походов: все важные решения порой отдавали на волю богини случая – Тюхе. То, чего хочет эта богиня, всегда предстающая со штурвалом в руках, пытались понять по-разному. К слову, ее латинское имя (лат. fortūna) сходно с турецким словом, обозначающим беду и в то же время бурю и шторм. Одним из способов было все то же гадание. Как мы знаем, именно к нему прибегал известный османский мореплаватель Сейди Али-реис, возвратившийся по суше в Стамбул после того, как затопил в Индийском океане огромнейший флот. И «гадал он по Слову Предвечному и Великому Фуркану (осм. то, что разделяет добро и зло)», то есть по Священному Корану[1027]. Однако надо отметить, что таким образом Сейди определял, наступит ли штиль на море, и не пытался предвидеть, каким путем следовать. Он был моряком с деда-прадеда[1028], и Катиб Челеби восхвалял его за искусность в «морской науке и астрономии» и даже превозносил, говоря: «…после упомянутого больше не было в Терсане-и Амире такого, как он». Чего еще было ожидать от Сейди![1029]
Венецианец-переводчик Сальваго также открыто применяет османский арабизм «fal» (fal denominano), обозначающий гадания, и обвиняет корсаров в кабале и «ремиле»[1030] (cabala et geomantia), поскольку корабельный ходжа ежедневно составлял гороскоп и определял судьбу судна[1031]. Значение, которое корсары придавали звездам, очевидно и из их веры в то, что сильный шторм мог случиться незадолго до появления в небе звезды, сиявшей на протяжении недели с 25 февраля, или сразу после ее появления. Звезда Асом – так называл ее Соса. Еще верили, что в указанный срок в морской глубине плывет бронзовый корабль, и суда, которые ему встретятся, сразу же исчезают, а их экипажи гибнут, и морякам удастся избежать этой беды, только если они успеют увидеть бронзовый корабль быстрее, чем он увидит их[1032].
Случалось, корсары бросали кости и для того, чтобы решить, какую страницу из книги гаданий им перевести[1033]. Иногда на кости наносили особые обозначения. Например, во второй половине XVII века пираты из Триполи писали первые буквы названий корабельных парусов на каждой из шести сторон короткого, длиной с палец, обрезка доски (pezzetto), которую вытесывали из фигового дерева, выдержанного на протяжении как минимум пяти лет. В шторм или при нападении врагов реис (либо же капудан, если речь о флоте) вдвоем с корабельным ходжой бросали на капитанском мостике этот обрезок вместо костей. Ходжа читал аят из Священного Корана, и в зависимости от расположения букв (disposition des lettres) корсары распускали либо несколько, либо очень много парусов. Но еще до начала гадания реис непременно совершал гусль-абдест. Во время обряда всем, кто находился на корабле, в том числе и больным, следовало стоять; ничто не должно было очернить абдест, и любому запрещалось даже прикасаться к палубе[1034].
По рассказам троих монахов-капуцинов, тянувших весла на галеоне Хасана Калфы, в 1626 году этот реис-мюхтэди, едва завидев приближающийся христианский флот, незаметно от всех раскрыл книгу гаданий (livre de nigromancie) и по ее рисункам пытался понять, что делать: убегать или сражаться? Затем он возложил на книгу то ли две стрелы, то ли саблю, и при их помощи узнал, что его ожидает страшное сражение, но и ему, и кораблю удастся спастись. Жаль только, гадание не сбылось, и реис поплатился за свое суеверие, уйдя бездыханным на дно морское[1035].