Корсары султана. Священная война, религия, пиратство и рабство в османском Средиземноморье, 1500-1700 гг. — страница 17 из 32

Неспокойный союз: гази Магриба и чиновники Дерсаадет

Мы приближаемся к концу книги, и настало время исследовать отношения между османской столицей и корсарами, о чьих хитрых замыслах мы говорили почти на каждой странице. Верно интерпретировать эти отношения – вот что нам необходимо в первую очередь, если мы хотим в своем исследовании сослаться на документы из османских архивов и исправить минималистскую и анахроничную господствующую парадигму, в рамках которой корсары постоянно расцениваются как должностные лица на службе государства.

Те, кто воспринимает разнообразные группы, интегрированные в структуру империи, как «официальные» расширения в парадигме современной государственности, не понимают той «гибкости», которая поддерживает аграрные империи[1761], и преувеличивают могущество центральных держав. Тем не менее так не раскрыть суть сотрудничества средиземноморских корсаров, напоминающих осман-акынджи, которые вторглись на Балканы в XIV веке, и Османской империи, расположенной в самом центре возникавших альянсов[1762].

Не только общие религиозные и этнические истоки склоняли корсаров, уходящих в Магриб, к союзу со Стамбулом, сколько бы ни убеждала нас в этом историография, принимающая как данность все написанное в первоисточниках. Еще в разделе 1 мы показали, что ни этника, ни религия не играли господствующей роли на средиземноморских рубежах. Впрочем, и сотрудничество не смогло бы долго продлиться, будь оно основано на столь эмоциональных мотивах.

Собственно, в Восточном Средиземноморье Османы стали прибегать к помощи моряков, когда началась война с Венецией (1499–1503). В этой войне реисы Кемаль и Бурак перейдут под командование Баязида II и причинят венецианцам немало бед. В последующие годы именно они от имени османов будут сражаться против родосских рыцарей.

Причем деятельность этих гази не ограничивалась одним Восточным Средиземноморьем. В 1492 году Баязид II, давший обет оберегать мусульман, обяжет Кемаля-реиса вывезти из Андалузии мудехаров, поневоле покидавших родину из-за того, что они даже формально не желали отречься от ислама. В 1505 году магрибцы, впечатленные корсарскими подвигами Кемаля-реиса на Сицилии, отправили в Стамбул посла с прошением к султану направить реиса к ним – помочь в борьбе против испанцев. Вероятнее всего, султан исполнил просьбу, поскольку уже через несколько месяцев Кемаль женился на дочери какого-то тунисского каида[1763] и во главе одиннадцати чектири устроил поход к христианским берегам. На следующее лето реис, вдвое увеличив число кораблей, войдет в столицу империи – должно быть, с триумфом[1764].

Опять-таки можно установить, что в то же самое время западно-средиземноморские моряки поступали на службу к Османам. В мае 1501 года капитан с острова Сакыз (Хиос), взошедший на корабль к Кемалю-реису, чтобы показать ему полученный от бостанджибаши салукондук (lettera di raccomandazione), повстречался с каталонцем по имени Георги. Тот без колебаний добрался до самого Стамбула, нашел Кемаля, и гази привел каталонца прямо к султану, где тому оказали высокую почесть – одели в халат. А по словам другого торговца из Мессины, повстречавшего того же самого христианина, этого яростного корсара по прозвищу Андеро изгнали из Испании, Франции, Венеции и с Родоса; ему только и оставалось, что напоследок попытать свои шансы в Мемалик-и Махрусе[1765].

Георги – не единственный пример. По реестрам, обнаруженным у Санудо, Волкан Дёкмеджи установил, что венецианцы прибегли к самым суровым мерам, лишь бы не позволить магрибским корсарам и морякам, в ту пору терроризировавшим Адриатику, присоединиться к османскому флоту и устроить им настоящий кошмар[1766]. Добавим и то, что в 1512 году во флот, который мамлюки отправили в Стамбул, вошло много магрибских моряков[1767].

Однако этот начальный союз далек от грандиозности и длительности того, который был заключен в XVI веке; и пусть даже корсары уже пиратствовали и в Западном Средиземноморье, османскому флоту еще предстояло явиться, словно буря. На высший уровень этот союз вывело появление на берегах Средиземного моря сразу двух империй, претендовавших на мировое господство. Устранение мамлюков и зачистка Родоса от рыцарей-иоаннитов позволили установить новый порядок в восточно-средиземноморских владениях османов и венецианцев. А это уже влекло за собой закрытие пограничья и выход корсаров на магрибские пути. Напротив, в Западном Средиземноморье Карл V в результате династических браков сделался властелином Кастилии, Арагона, Сицилии, Неаполя и Сардинии. Тогда чувство мести, которым полыхали души мудехаров, оказавшихся в Магрибе после изгнания из Кастилии, создало идеальную обстановку для корсарства. Тем не менее проблема заключалась не только в расширении владений обеих империй. Организация, финансы, логистика, все то, с чем требовали считаться новые военные технологии, ставило группы, расположенные на периферии, в зависимость от центра, и усиливало столицы.

В этой обстановке Хайреддин, Оруч, Синан, Айдын и другие реисы, которые появились в Северной Африке, столкнулись не только с агрессивной политикой Испании, но и с ее военной мощью. Осознав, что отсталые магрибские порты при своей слабой инфраструктуре не способны сопротивляться христианам, они, позабыв о гордости, обратились к Стамбулу. Но перед тем, как идти дальше, спросим: когда же это случилось?

Гази на службе у Османов

Алжир, завоеванный Оручем-реисом в 1516 году, присоединился к Османской империи спустя три года. После того как Оруч в 1518-м пал шахидом, Хайреддин, оказавшись в беде, не терял времени и послал в Стамбул своего посла по имени Хаджи Хюсейин-ага. Тот, прибыв в Стамбул с письмом от одного из алжирских предводителей[1768], объявит о том, что корсарское гнездо теперь переходит под волю Дерсаадет, а султана просят принять под свое покровительство Хайреддина, назначив его бейлербеем Алжира[1769].

То был не первый контакт корсаров со Стамбулом. В 1514 году Оруч пиратствовал под защитой тунисского султана и также отсылал Мухиддина-реиса к султану Селиму I Явузу. А через три года после него Курдоглу Муслихиддин и Дели Мехмед, узнав, что Селим в Египте, не только прибыли к покорителю страны фараонов засвидетельствовать почтение, но и не упустили шанс присоединиться к османскому флоту[1770].

Однако в 1520 году, когда еще не успели высохнуть чернила на союзном договоре, Хайреддин уже был изгнан из Алжира. В 1520-х годах положение изменилось, и Османы сосредоточились на Венгрии. Османские хроники, написанные в те годы, когда корсары становились частью государственного строя, упоминают об их подданстве в 1519 году, но почти ни слова не говорят о том, что случилось в Магрибе в следующее десятилетие. Это говорит о том, что подданство Хайреддина дало политические и военные выгоды лишь после 1534 года. И потому в османских источниках не нашлось места ни изгнанию Хайреддина из Алжира (1520), ни его возвращению туда (1525), ни завоеванию испанской крепости на скалах напротив порта (1529). Они обходят своим вниманием даже то, как Айдын-реис, согласно «Газавату», так близко сотрудничал со столицей, что два раза побывал в Стамбуле[1771] и наголову разгромил габсбургского адмирала Портуондо (1529). И как нам объяснить то, что авторам-османам не интересна потеря Алжира, с 1519 года бывшего частью Мемалик-и Махрусе? Как объяснить, почему они не посвятили ни строчки священной войне корсаров, нападавших на крепости Карла V в Северной Африке и расстроивших все планы короля? Ведь можно считать, что именно он был самым главным препятствием к мечте султанов-сахибкыран и кутб-уль-актаб[1772]о власти над миром.

Сам собой напрашивается вывод о том, что союз Стамбула и Магриба держался лишь на словах до того, как Хайреддин лично явился в столицу и был назначен капудан-ы дерья. Вероятнее всего, и на послов, которые путешествовали между Алжиром и Стамбулом, в то время никто бы не обращал внимания, если бы Хайреддин не возглавил султанский флот. Затем реис прославился как полководец, и потому в источниках особо подчеркивались даже эти первые контакты с османами. По сути, все, что написано в «Газавате» о том раннем времени, попросту повторяется, не привнося никаких новых сведений. Видимо, османских летописцев не очень-то интересовали события в Северной Африке 1520-х годов.

В сущности, именно международная обстановка и привела к этому мертворожденному союзу. Пусть даже в 1516 и 1519 годах Хайреддину удалось выстоять в двух морских кампаниях, направленных против Алжира (в чем немало помогла стихия), местные перестали его поддерживать, когда умер старший брат. В 1520 году Хайреддин отступит из Алжира к Джиджелю, и еще нескоро сумеет вернуться и утвердиться за счет сухопутных и морских кампаний. В 1521–1522 годах он завоюет Эль-Кул, Константину и Аннабу, к нему присоединятся такие известные корсары, как Айдын и Синан, и в конце концов Алжир будет отвоеван. Возможно, это помогло восстановить контроль, но и Габсбурги, и Османы на тот момент уже столкнулись с иными проблемами.

События 1529–1533 годов вновь вернут корсаров в орбиту имперских столиц. Разрушение испанской крепости на крошечном островке напротив порта не просто спасет Алжир от постоянной угрозы, но и откроет дорогу к будущему города как корсарского центра. Обороне порта способствовал и мол, соединивший островок с берегом. В том же году Айдын-реис нанес тяжелое поражение испанскому флоту адмирала Родриго де Портуондо, идущему из Генуи. Об этом событии говорили очень многие, и оно засвидетельствовало готовность корсаров к войне. Тогда габсбургские адмиралы, поздно заметившие опасность, отправят Андреа Дориа в Шершель, но его кампания завершится неудачей.

Османы уделяли внимание прежде всего войне в Центральной Европе и недостаточной боеспособности собственных военно-морских сил. Сразу же после сражения у Мохача (1526) Венгрия превратилась в область соперничества Османов и Габсбургов, и две империи безрезультатно пытались победить друг друга. Несмотря на то что Османам удалось посадить на венгерский трон своего претендента Заполью, их попытки завоевать Вену и поднять восстание протестантов, проникнув в Германию, окончились ничем. Кроме того, в 1532 году габсбургский флот завоевал Корони и Патры, подтвердив слабость османского командования и корабельных технологий. Не зря один из визирей эпохи Лютфи-паши критиковал Ахмеда-пашу, не сумевшего разбить осаду, вовремя поспев на помощь[1773]: «Однако тот владелец питейных домов, кого назначили предводителем и защитником, предался сладкому вину, не снарядил корабли, испортил их из-за глупости, а сам возвратился в Исламбол (одно из османских названий Стамбула). Оттого с неверными было некому биться, так и случилось неизбежное»[1774].

Когда неприятель захватил стратегический порт в регионе с многочисленным христианским населением, Османы начали действовать. Пришла пора обратиться за помощью к давним друзьям и выступить против общего врага. В ту пору в Центральной Европе окончилась война и планировался поход на Восток. Хайреддина вызвали в Стамбул и назначили бейлербеем Алжира – вилайета, созданного из прибрежных санджаков как для него самого, так и для его команды. В его же подчинение перешли Терсане-и Амире (имперское адмиралтейство Стамбула) и сам Донанма-йи Хумаюн (султанский флот).

Ожидания Дерсаадет от корсаров

Теперь подробнее рассмотрим, чего ожидала каждая из сторон от сотрудничества. Прежде всего обратим взор к Стамбулу. Для того чтобы союз Дерсаадет с французами обрел смысл, следовало перенести соперничество Османов и Габсбургов в Западное Средиземноморье. Если задуматься над масштабом операций, совершаемых на чектири – главных военных кораблях того периода, – то несложно понять, насколько нуждались Османы и в корсарском опыте, и в североафриканских портах, чтобы провести кампании в Тирренском, Лигурийском и Балеарском морях. То, как много здесь значила логистика, несложно понять по принимаемым решениям: как только Хайреддин стал капуданом, он тут же напал на Тунис, расположенный у самой Сицилии, «житницы» Габсбургов; к тому же Османы прилагали немало усилий для захвата Мальты, способной стать лишь стратегическим перевалочным пунктом, но не центром производства.

Опять-таки, из-за ограниченной вместимости галер опыт корсаров стал особо важен во время операций, совершаемых на берегах империи Габсбургов. Согласно «Газавату», Османы позвали Хайреддина и его гази в Стамбул, сказав, что он «человек решительный, знающий испанские края и сведущий в морском деле»[1775]. Венецианские байло, пристально наблюдая за делами Терсане-и Амире, в свою очередь указывают и на технический вклад корсаров в османское мореплавание. Антонио Эриццо откровенно рассказывает, что корсарские кальетэ находятся в лучшем состоянии, нежели галеры во флоте, а их экипажи искуснее[1776]. Тридцать пять лет спустя о подобном говорил и Маттео Зане[1777]. В 1583 году другой байло заявит перед венецианским сенатом, что турки вовсе не умеют выходить в море на галерах. Но все изменилось с появлением корсаров. Если прежде все суда в адмиралтействе строились с изъянами, то после того, как Улуджа Али назначили на пост капудан-ы дерья, корабли начали делать в точности так, как на Arsenale[1778] – без малейших дефектов[1779]. Напоследок обратимся к тому, кто видел Алжир собственными глазами. Марокканский посол Аль-Тамагрути, минуя этот город по пути в Стамбул, тоже рассказывал, что здешние реисы во сто крат превосходят неопытных и небрежных стамбульцев[1780].

Даже когда на посту капудан-ы дерья находился выходец из Эндеруна, на его решения во время критических военных ситуаций не раз влияли опытные корсары. В 1552 году, когда флот находился в Тирренском море, Синан-паша, обязанный званием капудан-ы дерья скорее старшему брату, великому визирю, нежели искусности в мореплавании, совершил удачное нападение на габсбургский флот, которым командовал Андреа Дориа. Тем не менее и здесь Синан-паша был должником исключительно опытного Тургуда: прислушавшись к совету, он устроил врагу засаду возле островов Понца и Пальмарола[1781]. Согласно же Катибу Челеби, «падишах, покровитель мира… повелевая, предостерегал и наставлял» Сердара Мустафу-пашу и капудан-ы дерья Пияле-пашу и говорил им о том, что «Тургуд-паша прекрасно осведомлен обо всех делах острова Мальта, хорошо знает места окопов и осады; поэтому берегитесь, не прекословьте ему»[1782]. Этот полиглот[1783], османский интеллектуал, в другом месте своего произведения откровенно предостерегает, чтобы капудан не «следовал… своим воззрениям», если только он не избран из среды корсаров, и к ним «прислушивался в морских делах и военных вопросах». И разве «не раскаивался тот, кто поступал по-своему»?[1784]

Если принять во внимание критическую нехватку бывалых моряков в Средиземном море, то трудно даже переоценить значимость того опыта, которым корсары делились с Османами, решившими противостоять «дорианским» Габсбургам. Еще отчетливее роль этих неупорядоченных сил, помышлявших только о спасении, стала в те годы, когда внезапно понадобилось нарастить военный потенциал. Например, основную потерю Османов в сражении при Лепанто составили не чектири, и без того терпящие поражение едва ли не каждый год, а опытные моряки с гребцами; христиане настояли на том, чтобы их ни в коем случае не освобождать за счет выкупа[1785]. И настало время простить некоторым корсарам старые грехи, даровав им широкие привилегии[1786]. Действительно, как явно следует из финансовых записей Османов, после 1571 года, когда возрождался султанский флот, реисы потянулись на службу к падишаху[1787]. Ясно видна разница между решениями этих опытных реисов и неискусных в навигации пашей, получивших образование в Эндеруне, – стоит лишь сравнить терпеливость Хайреддина, выжидающего удобных моментов у Превезы, с ошибочными приказами пашей в битве при Лепанто[1788]. После катастрофы 1571 года Османы тоже осознают, сколь важны умения и опыт пиратов, ведь на пост капудан-ы-дерья опять будет назначен корсар, и на его плечи ляжет вся ответственность за военные решения: «Все дела моего султанского флота с благословением Всевышнего возложены на твою власть судить правдиво и здраво; действуй так, как посчитаешь нужным, исходя из того, что наиболее полезно вере и государству»[1789].

Присоединение корсарских кораблей, несомненно, усиливало мощь и стратегическую маневренность османского флота. Центральные державы, стремясь как можно быстрее увеличить флот в годы войны, по необходимости использовали те или иные корабли для непривычных целей. Венецианцы превращали торговые галеры в боевые суда; Карл V переманил к себе генуэзского адмирала Андреа Дориа, служившего французам. Что же касается Османов, то они пойдут на сотрудничество с корсарами, которые, как правило, добывали свой хлеб сами. Стамбульское адмиралтейство в те дни казалось столь же слабым, как султанский флот, не сумевший предотвратить нападение Дориа на Корони в 1532 году. Иначе зачем Ибрагиму-паше понадобилось покупать тридцать кораблей у венецианцев?[1790] Появление Хайреддина в Стамбуле не только внесет в деятельность адмиралтейства порядок, но и увеличит мобильность османского флота за счет легких корсарских кальетэ и фуст. Корсары, полагаясь в своих шпионских и разведывательных операциях на маневренность и проворство, славились и молниеносными налетами на вражеские побережья, которые знали как свои пять пальцев. В 1544 году, когда Барбарос взял в осаду Ниццу, он отослал в Балеарское море корсаров под командованием Салиха-реиса лишь для того, чтобы окружить врага со всех сторон[1791]. Следует отметить еще одно: то, сколь значительную роль играла корсарская маневренность в морских сражениях, понятно хотя бы из того, что только Улуджу Али с его бойцами удалось сохранить лицо после катастрофы у Лепанто.

Впрочем, корсары помогали не бесплатно. Капудан-ы дерья обязались выделять корсарам акватории для охоты, независимо от того, становились ли дерья-бейи, азеб-агасы и хасса-реиси [командиры высшего ранга] частью государственной системы или же присоединялись к морским кампаниям только в походах, прибывая из Алжира. Военные действия 1550-х годов в Тирренском и Лигурийском морях ясно свидетельствуют о том, насколько корсарское стремление к наживе мешало султанскому флоту достичь стратегических целей. В 1553 году, едва французы решили воспрепятствовать налету Тургуда на Роччелла-Ионика, тот пригрозил, что вернется, и разорил здешние земли, хотя те принадлежали строптивому аристократу, стороннику Франции (и тем самым Османов)[1792]. Спустя два года османский флот опять обманул союзников и вместо нападения на Кальви и Бастию разграбил итальянские берега[1793].

Корсары на службе Османов играли еще одну роль, – сообщали новости. Стамбул отдал магрибским бейлербеям бесчисленное множество приказов о построении шпионской сети[1794] и моментально начинал волноваться, если от тех не приходило известий[1795]. Причем из Северной Африки в столицу передавали не только то, о чем шептались в портах торговцы с путешественниками. Пленников, или, как их называли османы, «языков», которых ежегодно захватывали в набегах, регулярно допрашивали о военных и дипломатических событиях на христианском берегу. Согласно «Газавату», Хайреддин сразу же устраивал им допросы, едва сойдя в порту: «Если имелся некий кафир, понимающий язык, приводили его к нему, и спрашивали, что еще происходит на берегу неверных, и так узнавали обо всем»[1796]. Не раз набирали языков и сами экипажи корсарских кораблей, направленных в разведку. Когда же в Алжир подолгу не поступало новостей из христианских стран, Хайреддин, снарядив «стремительную фыркату», приказал ее реису: «Погуляй в барселонской стороне, даю тебе двадцать дней, принеси мне вести!» Фырката захватит генуэзскую тартану, вышедшую из барселонского порта, и от ее капитана станет известно, что Карл V отправился из Испании в Центральную Европу (Венгрию) и подстрекает султана, властвовавшего в Тлемсене, к восстанию против корсаров[1797]. В 1574 году во время осады Хальк-эль-Уэда некий Хасан, ага азебов и капитан добровольцев из Влёры, также захватит языка, пересекая вражеские воды на трех кальетэ. Со временем Хасан стал санджак-беем Коджаэли, и, видимо, именно успешные разведывательные операции помогли ему получить новый пост[1798].

Впрочем, быстрые и маневренные корсарские корабли действовали не только в Западном Средиземноморье. Османские правители адриатических портов не забывали, сколь те искусны в разведке. Например, в 1558 году капитан азебов с Лефкаса (осм. Айямавра), реис Карабыйык (тур. «черные усы»), был послан за языком в воды Калабрии и Сицилии[1799]. А зимой 1567 года «реисы-добровольцы» Кара Ходжа и Улудж Меми, поплыв за языками на трех кальетэ и одной фыркате, захватили четыре корабля, груженные пшеницей, и доставили их в порт Нова. Венецианский адмирал не замедлил с ответом на такие действия, противоречащие договору с Османами: во главе двенадцати галер он взял порт в осаду, что привело к незначительным дипломатическим волнениям[1800]. Три года спустя, в самом начале Кипрской войны, от пленников, захваченных реисом по имени Пири – тезкой знаменитого географа, – удалось выведать, что папский, габсбургский и венецианский флоты соединились на острове Кипр; узнали даже количество кораблей[1801]. В 1572 году реисы Шабан и Меми по приказу санджак-бея Эльбистана «отправились в море привезти языка»[1802]. Напомним, что в той же Кипрской войне Кара Хасан, капудан азебов из Влёры, проводил разведку в стратегически важном порту[1803]. В завершение скажем, что в 1589 году один из султанских реисов Абдуллаг-оглу (тур. оглу – сын) Дарендэ Юсуф, захвативший полезного языка, получил пять акче в задаток и отправился в «страны неверных» из Наварино[1804].

Даже бейлербеи посылали шпионов к вражеским берегам. В другой работе мы уже рассказывали историю Кандиели (тур. «из Кандии») Константино / Мухаммеда и янычара Ахмеда, которых зимой 1561–1562 годов Тургуд-реис, бейлербей Триполи, отослал в Кандию[1805]. В 1576 году архитектор Наваринской крепости (ingeniero che ha carico della fortezza di Navarino), по приказу Улуджа Али и указаниям Улуджа Хасана, раздобудет план ключевого для Адриатики острова Корфу и расположенной на нем венецианской крепости[1806]. Вот другой пример: когда в 1584 году на Табарке задержат сицилийца-мюхтэди, присланного тунисским бейлербеем, он под пытками сознается, как много раз занимался разведкой на побережьях Испании по приказу капудан-ы дерья Улуджа Али, а также выдаст имена османских агентов, шпионивших в тех же местах[1807]. Добавим, что и шурин Кемаля-реиса занимался шпионажем в Венеции[1808].

Корсарские корабли, прибывающие в османские порты из Магриба, сразу же сообщали правителям новости из Западного Средиземноморья. Особенно важной могла быть военная информация, которую они предоставляли в критические годы вроде 1572-го[1809]. В сущности, Стамбул не мог получить сведения иным путем: корсары доставляли самые последние вести о политических событиях в Европе, о состоянии вражеских укреплений, о маневрах и приготовлениях габсбургского флота. Так, письмо, отправленное в Стамбул из Алжира в 1573 году, не только упоминает о том, что Мурад-реис захватил на пути к Сицилии полсотни «подлых кафиров», но и сообщает о морском сражении между «галеонами лютеран»[1810] и «испанскими англичанами»[1811], как и о гибели ста шестидесяти португальских судов по «причинам причин», то есть во время шторма[1812]. Легко понять, насколько корсары знали о всей обороне врага и его маневрах в походе 1534 года, и о жалобах королевского наместника Педро де Толедо на шпионов Барбароса, наблюдавших за местными укреплениями[1813].

И никто быстрее корсаров не передал бы новости о передвижении вражеского флота. Яркий пример – разведка Улуджа Али и Кара Ходжи в Адриатике в 1570 году. Два опытных корсара прошли всю Адриатику, где все никак не мог собраться христианский флот, и им повстречалась венецианская галера, зашедшая в Дубровник. Собственно, даже если бы жители, бывшие харадж-гюзары Османов, и не выдали судно корсарам, Улудж все равно заставил бы их сообщить все о христианском флоте. Затем Кара Ходжа, которого он пошлет к Сицилии, приблизится ночью к Мессине и насчитает в ее порту 130–140 габсбургских кораблей. Он поймает языка, высадившись в Калабрии. Но только посмотрите на зигзаг судьбы: один из христиан, которых он захватит, окажется родственником Улуджа Али, калабрийцем-мюхтэди. Уже от него несложно было разузнать, что вскоре христианский флот распустит паруса и поплывет на Восток[1814]. На этом завершим, отметив, что корсары занимались и контрразведкой, то есть противодействовали вражеским судам, проникающим в османские воды с целью шпионажа или же поимки языка[1815].

Впрочем, на арене между Западным Средиземноморьем и Османами корсары не только прославились как искусные разведчики, но и выступили посредниками в отношениях Стамбула с Францией и Марокко.

Еще в 1530-е годы Хайреддин завяжет отношения между Алжиром и Парижем. Алжир сыграет ключевую роль и в первых шагах Османов на пути к союзу с Францией. Вряд ли можно найти этому лучшее доказательство, нежели путешествия между двумя столицами дипломатов Ринкона и де ла Форе – они непременно ехали через Алжир[1816]. И, конечно же, не только Хайреддин поддерживал хорошие отношения с Валуа. Обычно французы поддерживали мир с гази, воевавшими против испанцев. В 1552 году французский посол Д’Арамон в письме, адресованном королю, будет восхвалять алжирского бейлербея Салиха-реиса за службу французам. И гази слыл именно таким, каким его увидел посол. Тогда же французский король пошлет к Салиху-реису посланника и попросит напасть на испанские берега, Бейлербей не разочарует покровителя: на следующий год, командуя флотом из сорока чектири, он сначала разграбит провинцию на Майорке, потом захватит десять португальских и испанских кораблей и наконец высадится на полуострове Пеньон-де-Велес[1817]. Правда, Д’Арамон был не очень-то доволен предшественником Салиха-реиса – Хасаном-пашой. Он лично добился снятия с поста этого независимого корсара, который, преследуя собственные интересы, предпочел нападать на Марокко, а не на Оран или испанские берега[1818].

Нередко обмен любезностями уступал место настоящему сотрудничеству. Как нам известно, адмирал французских галер Леоне Строцци в 1547 году попросил помощи у Тургуда, лишь бы поймать наследника престола Габсбургов – Филиппа II, совершавшего путешествие из Испании в Геную[1819]. Строцци не получит ожидаемой помощи, однако боевая готовность французских галер в период османской осады Мерс-эль-Кебира явно свидетельствует о том, что флоты Алжира и Франции действовали сообща[1820].

Наилучшее же подтверждение того, что Алжир расценивал Францию как своего главного европейского союзника и покровителя, – это его желание войти под ее протекторат именно в трагические для Османов годы, наступившие после сражения у Лепанто, где они потеряли едва ли не весь свой флот[1821]. Можно сказать, что христианский король Генрих II, принявший предложение гази о вассалитете, уже планировал разместить гарнизоны в Алжире, Тунисе и Аннабе[1822]. По крайней мере, восемь лет спустя в Алжире откроет свои двери французское консульство[1823]. А в 1593 году такие уже будут не только в Алжире, но и в Тунисе и Триполи[1824].

Несомненно, для гази был важен и Марсель, неизменно впускавший их в XVI веке и в первой половине XVII столетия. Пока корсары, выходя в походы, запасались в Марселе провиантом[1825] и находили нужные сведения[1826], их правительства покупали там сырье и оружие[1827]. Вот еще одно очевидное доказательство тесных отношений Алжира с Марселем: Стамбул желал, чтобы в 1595 году алжирский бей убедил «народ вилайета, называемого Марчилья» признать Генриха IV своим королем. Впрочем, согласно тому же приказу, на марсельцев можно было и напасть, если те вдруг начнут упрямиться[1828].

Итак, до XVII века у Алжира не было больших проблем с Парижем, пусть даже корсарские нападения порой провоцировали дипломатические неурядицы[1829]. В то время между двумя союзниками, пытавшимися склонить Османов на свою сторону в борьбе против Габсбургов как общего врага, почти не возникало разногласий. Было еще очень далеко до тех дней, когда адмирал Дюкен обрушит на алжирский порт жестокие бомбардировки. Принимая во внимание эти хорошие отношения, несложно понять, отчего Алжир взял на себя роль посредника в контактах Стамбула с Парижем, обеспечив их дипломатическими и новостными каналами. Впредь некоторые проблемы, возникшие между столицами, будут решаться через Алжир. Например, от алжирских властей потребуют предпринять все меры, необходимые для освобождения пленников-мусульман, захваченных Францией вопреки мирным договорам и ставших рабами на французских галерах[1830].

Если вести речь о другом важном деятеле Западного Средиземноморья, Марокко, то и там власти вели дела через Алжир. Отдаленность региона вынуждала Стамбул выстраивать стратегию, всецело полагаясь на сведения из Алжира[1831]. Алжир проводил по отношению к династии Саадитов и свою политику, не зависевшую от воли Стамбула. Разве не алжирцы по собственной инициативе дважды захватывали Марокко? Опять же, нам известно, что некоторые бейлербеи, подобно Улуджу Хасану, заключали с членами династии брачные союзы и покровительствовали претендентам на марокканский трон. Пока Османы выжидали и стремились переложить все свои решения, связанные с Марокко, на Алжир[1832], сами корсары пытались убедить султана прибегнуть к более активной политике, отправив туда имперский флот[1833].

Итак, корсары старались ввести Магриб в орбиту османской гегемонии. Но каков был его экономический вклад в империю? Посмотрим на казну. Мы не встретим корсарских бейлербейликов во главе списка эялетов, где собирался сальяне [ежегодный налог]. Османы вводили в них прямое управление и не устанавливали тимарной системы [тимар – земли, которыми наделяли военную элиту]; оттуда в столицу посылалась лишь заранее определенная сумма после того, как часть получаемых доходов уходила на местные затраты. Мы не увидим корсарских взносов и в бюджетах, датированных 954–955/1547–1548 и 974–975/1567–1568 годами [вначале указаны годы по хиджре][1834]. Вероятно, суммы, отсылаемые пиратами, были весьма незначительны, или же военные расходы изрядно превышали доходы, как это случалось в пограничных регионах вроде Аккермана [современный Белгород-Днестровский в Украине] и Кафы. Отметим и то, что в указанных бюджетах доходы, поступавшие с каждого вилайета, не подсчитаны в отдельности[1835]. В любом случае совершенно логично отсутствие Алжира с Триполи и в бюджетах XVI столетия, где помечены такие вилайеты, платившие сальяне, как Египет, Дамаск, Алеппо и Кипр.

Однако время шло своим чередом. Один из шпионских докладов, датированный 1569 годом, упоминает о тринадцати галерах, пришедших из Алжира в качестве хараджа (tributo)[1836]; но и тут можно указать на подарки, отосланные султану с вельможами. В 1580 году приказ, поступивший бейлербеям Туниса и Триполи, а также – дефтердарам последнего и Магриба, упоминает о том, что их вилайеты уже более года не присылают по 25 000 флоринов, которые каждый из них обязан ежегодно выплачивать в казну[1837]. Спустя десять лет говорится уже о том, что баштарда с 264 гребцами доставила налог на сумму 6000 дукатов[1838]. А среди девяти эялетов, плативших сальяне и упомянутых в «Законах рода Османов» (осм. Kavânîn-i Âli ‘Osmân), произведении Айн-ы Али Эфенди (1609), указаны и три корсарских[1839].

Конечно же, экономический вклад корсаров не измерить лишь пополнением казны. Похоже, Османы поддались эпидемии взяток и пишкешей[1840], как и всех патримониальные империи досовременной эпохи. И корсарам тоже пришлось приносить подношения в империи, где каждый должен был упрочивать связи через подарки и пешкеши, если хотел завоевать благосклонность султана с вельможами и получить высокую должность. Например, в 1553 году Хайреддин, впервые попав на прием к султану Сулейману Кануни (Пышному), подарил ему вместе с гулямами [дворцовые рабы, 21 человек] и двумя евнухами много драгоценных вещей: серебряный кувшин, серебряную машрапу (вид металлической кружки); коралловую корону; пару часов и разноцветные ткани, среди которых были французский бархат, атлас, кемха [вид шелка] и сукно[1841]. Он ублажил и падишаха, когда возвратился из похода на Тунис, завоевав его в 1534 году, а затем потеряв. Едва сумев сбежать из Туниса, Хайреддин напал на Маон, захватил там 6000 рабов, а когда узнал, что Карл V возвращается в Италию, то во главе двенадцати кальетэ, полных невольников, тут же взял курс на Стамбул[1842].

По традиции за назначение на пост давались взятки высоким должностным лицам. В письме венецианского байло (1566), где говорится о переменах, связанных с восхождением Селима II на трон, упоминается и о том, что назначение в Триполи стоило Улуджу Али 50 000 дукатов, то есть около 3 000 000 акче. Эти деньги равнялись затратам на проживание одного бейлербея на протяжении целых четырех лет[1843], и половина их ушла великому визирю, другая – капудан-ы дерья. Согласно тому же письму, и Мехмед, пожелавший получить пост бейлербея в Джезайир-и Бахр-ы Сефид [вилайете Алжир], поднес Селиму 30 000 дукатов, еще когда тот был сыном шаха, а 10 000 дукатов, врученные великому визирю Соколлу, сразу же помогли ему достичь цели[1844]. Много лет спустя после этого упомянутый Мехмед, сын знаменитого корсара Салиха-реиса, попадет в плен у Лепанто и, освободившись из неволи, опять попытается дать Соколлу бакшиш в размере 30 000 дукатов, притом через испанцев[1845].

Карта 18. Балеарские острова

В любом случае Стамбул тоже получал свою часть добычи от ежегодных набегов, пускай и не напрямую. Как мы уже упоминали, доля, которую столица изымала у бейлербеев, менялась от восьмой до пятой части. Однако следует добавить, что бейлербеи были обязаны выплачивать меваджиб[1846] янычарам, и в их собственный карман мало что попадало. Как мы убедимся ниже, в XVII столетии выплачивать меваджиб придется многим из них. Некоторые даже залезут в долги, чтобы спасти свои головы, и продадут все свое имущество[1847], иных же янычары возьмут под арест, не позволив возвратиться в Стамбул[1848]. Кто-то даже принимал яд, сводя счеты с жизнью, если только это не портовые легенды, придуманные рабами[1849]. Но все-таки были и бейлербеи, имевшие прибыль именно благодаря своему посту. Не зря ведь кого-то отправляли на эту должность, а кто-то соглашался ехать за море ради нее.

Важно, что Стамбул не успокоился и принял определенные меры, чтобы увеличить свою долю от добычи. Например, в начале 1640-х годов великий визирь Кеманкеш Кара Мустафа-паша[1850] послал в регион Тунуслу (тур. «тунисец») Шейха Мехмеда, человека из своей свиты, сделав его «кассам-ы гузат» (осм. kassam-ı guzât, чиновник, назначенный разделять добычу и добро газиев). То, что Мехмед, ответственный за справедливое распределение добычи[1851], получит свой пай «в награду за службу», принималось как данность. Если обратить внимание на то, что патримониальная османская администрация представляла собой структуру, образованную из придворных[1852], то несложно прийти к выводу, что сам визирь пытался опосредованно взимать налоги с Магриба, отправив туда своего человека[1853]. Должно быть, и наши гази пришли к похожему выводу: в любом случае, если даже они не могли из-за страха проявлять откровенное неповиновение «почтенному приказу», то по крайней мере им удавалось не выделять Мехмеду никакого пая или же, по выражению Наимы, «не давать повода к чему-либо цепляться». Мехмед, возвратившись в Стамбул, попросил помощи у Мустафы-паши («усиления важного дела»), но великий визирь, не терпевший неудач, разгневался и отослал его назад. Возвратившись в Магриб, Тунуслу заново попытался стать «кассамом», но на сей раз янычары его арестовали и «казнили по политическим мотивам», которые озвучил уже иной посланец Стамбула[1854].

Наконец подчеркнем, что как минимум в XVI столетии Османы не забывали напомнить о своих правах и о захваченных корсарами невольниках, особенно если те были «именитыми» господами[1855]. Наряду с такими аристократами, как Диего Пачего и Сципион Чикала (Джигалазаде Юсуф Синан-паша), в Стамбул попали и экзотические пленники вроде сорока жителей индийского города Кочин, захваченные где-то на суше[1856].

Чего ждали корсары от Стамбула?

Чего ожидали корсары от союза со столицей? Почему они вверили Османам государство, которое построили сами? Почему подались с протянутой рукой к султану, от которого когда-то сбежали?[1857]

Прежде чем искать ответы, мы не должны упускать из вида один факт: в тех далеких краях, где корсары рассматривались как группа чужаков, они были вынуждены производить блага и обращать военные силы в политически стабильные. Да и непросто было, опираясь на потенциал Центральной Африки, построить и сохранить державу с сильным центром, способную пользоваться военными и технологическими преимуществами. Это задача тем более невыполнимая, когда грозит такой враг, как испанцы эпохи Реконкисты и династия Габсбургов. Именно в этих невыносимых условиях Стамбул и начал олицетворять для корсаров путь к спасению.

Выгоды, приносимые «Столицей счастья», было трудно измерить. Прежде всего, еще начиная с первого договора 1519 года перед корсарами открылась возможность набирать добровольцев в Анатолии. В том же году к двум тысячам янычаров, присланным в Алжир из Стамбула, присоединятся еще четыре тысячи добровольцев. Вместе они создадут ядро здешнего янычарского корпуса[1858]. В дальнейшем корсары продолжат набор добровольцев на землях Анатолии[1859], и янычарский оджак Алжира начнет развиваться независимо от Стамбула. Так, Кара Хасан, прибывший уведомить о поражении Карла V в 1541 году под Алжиром, вернется с добровольцами на пяти фустах[1860]. Как нам известно, в 1564 году бейлербей Алжира попросит у Стамбула полторы тысячи человек[1861], а в 1571-м – тысячу[1862]. Эти полицейские войска, чужие для местных, станут самой надежной точкой опоры для первого поколения. Не напрасно «Газават» говорит: «К этой арабской части с давних времен нет доверия… Однако часто арабы повторяют одну ценную для них мысль: „Кто бы ни был ослом, а мы у него – седло“»[1863].

В ближайшие столетия выходцы из местного населения войдут в число как минимум в Алжире, но янычаров и дальше будут считать чужаками. Кроме того, что в здешний оджак никого не брали из местных и кулоглу[1864], сами янычары, постоянно получая поддержку извне, редко женились и жили в собственных кварталах, отдельно от остальных горожан. Это полностью противоречило тенденции укоренения в тунисском, трипольском и других арабских вилайетах[1865]; поэтому и правящая династия, которая появилась в Алжире точно так же, как и ее аналоги в Тунисе или Триполи, не сумеет взять власть. Конечно же, не обходилось и без политической платы за то, чтобы оставаться османом и пускать корни в Алжире. Набор солдат в Анатолии означал и покорность султану[1866].

В глазах местных жителей статус чужаков, прибывших извне, невозможно было определить простой силой. Проблема обострилась в те тяжелые дни, которые выпали на долю Хайреддина после смерти Оруча. Корсару требовалось получить законный статус, и не могло быть даже речи о том, чтобы его моряки-грабители соперничали с местной династией. Послушайте, какими словами попрекал алжирцев, поддержавших Хайреддина, один из сильнейших «племенных шейхов», берберских эмиров, Ибн-и Кази: «Что вы в Алжире каком-то засели и закрылись? Неужто не осталось у вас ни стыда, ни совести?! У вас на глазах турок пришел из турецкой земли, силой покорил вашу страну, управляет и распоряжается ею!..Этот Алжир – арабский вилайет; все эти вещи, за которые надо платить, возвратные»[1867]. Итак, здесь для наших гази султан играл бесценную роль, ведь он прослыл уничтожителем Мамлюков и покорителем шиитов-Сефевидов, да еще и обладал такими мессианскими (messianistic) титулами, как защитник Харемейн-и Шерефейн, сахибкыран и кутб-уль-актаб[1868].

Тот же Стамбул давал корсарам и часть сырья, и материалы, необходимые для военных нужд. Как мы уже знаем, алжирский бейлербей Хасан-паша, потерпевший поражение во время осады Орана, выпросил у Стамбула не только полторы тысячи добровольцев и флот, состоящий из 40 галер, но и порох с ядрами (pelota); кроме того, столица прислала ему еще и 100 000 дукатов[1869]. Османы же, ценя корсарский вклад в развитие их флота, приказали местным властям не жалеть для всех желающих построить корабли ни сырья, ни «запрещенных» военных материалов[1870]. И как раз в те дни, когда Хасан-паша попросит у столицы пушки с ядрами, оттуда отправятся в путь три карамюрселя с древесиной: один – к берегам Алжира; два – в Триполи[1871]. Действительно, реестры «мюхимме», чьи даты совпадают с рапортом, найденным в испанских архивах, тоже отмечают, что бейлербей Триполи Тургуд-реис наряду с древесиной, лесоматериалами и галерными веслами захотел двести мюдов зерна [османская мера веса, равная 875 г]; ему их сразу же прислали[1872]. В 1659 году садразам (осм. великий визирь) Копрюлю Мехмед-паша, разгневавшись на алжирцев, упразднил посты бейлербеев и отправил их в Измир. Первая же его санкция свидетельствует о козыре столицы: он запретил гази продавать зерно и набирать левендов на османских побережьях[1873].

Исследования Юсуфа Альперена показывают, что гази даже в XVIII веке получали из Стамбула древесину; стволы; реи; паруса; тросы; дрот из Фатсы (город на побережье Черного моря); якоря; материал для конопачения; столярные инструменты; железные и бронзовые пушки; мортиры; ядра, в том числе картечь и «паланкете», призванные сбивать мачты и паруса; черный порох; железную руду и даже сухари[1874]. За корсарами, в свою очередь, признавалось право не платить налоги за лес, поставляемый в Магриб. Может даже показаться, что Стамбул проявлял безграничную щедрость, если учесть еще и то, что корсарам доставалось в дар немало линейных галеонов с османских верфей. Следует добавить и то, что большинство пушек, поставляемых в Магриб, отливались из железа, и только мелкокалиберные – из бронзы[1875].

Пусть мы и не можем исчислить той выгоды, какую получили корсары благодаря трофеям, добытым в совместных кампаниях с османских флотом, все равно возможности, которые давало присоединение к государству, особенно в военные годы, поражали морских разбойников. Пойдем с самой вершины: пока капудан-ы дерья становились такие реисы, как Хайреддин (1534–1546), Улудж Али (1571–1587) и Улудж Хасан (1588–1591), многим корсарам (в том числе и упомянутым) по крайней мере в XVI веке удавалось занимать посты бейлербеев в вилайетах Магриба. Также наряду с назначением «каидов» в санджаки указанных бейлербейликов корсары могли занять должность санджак-бея или же дерья-бея («морского бея») в приморских городах вилайета Джезайир-и Бахр-ы Сефид, подвластных капудану[1876].

Кроме того, немало возможностей давало имперское адмиралтейство. Именитых корсаров назначали руководить малыми флотами в качестве капуданов Кавалы[1877] и Александрии. Как нам известно, реисы вроде Пири, Сейди и Курдоглу были индийскими капуданами. Другие знатные корсары становились капуданами добровольцев-левендов или же азеб-агасы, возглавляя соратников в прибрежных санджаках Влёры и Эгрибоза (Эвбеи)[1878]. Порой на корсаров возлагались и другие обязанности. Так, в 1583 году один из реисов Терсане-и Амире по имени Меми был назначен «мюбаширом», чтобы ловить лодки пиратов-левендов, творящих «безобразия и бесчинства» в Мраморном море[1879]. Самым опытным корсарам-реисам поручали и охрану казначейских судов, следовавших из Стамбула в Александрию, и сопровождение всех, кто морем добирался на свое новое место государственной службы. Скажем, лично Пири-реис перевозил Ибрагима-пашу в Египет после того, как Хаин (тур. «предатель») Ахмед-паша поднял бунт.

В завершение добавим, что корсары, получая должности чиновников в Дерсаадет, должны были иметь рекомендацию от магрибских бейлербеев или же капудан-ы дерья, а потому стремление влиться в государственную структуру способствовало образованию в их среде целых патронажных сетей[1880]. Как мы показали в одной из публикаций[1881], такие сети не просто объединяли корсаров, перемещавшихся из порта в порт, но и позволили им сплотиться в могущественную силу, порой способную определять стратегию империи.

Обратная сторона медали: границы сотрудничества

Далеко не все в Стамбуле встречали корсаров с распростертыми объятиями. Стало быть, появление моряков-нуворишей тревожило как минимум часть управленцев, вышедших из Эндеруна. Реакцию этой закрытой группы на всех, кто к ней не принадлежал, можно представить в том, как везир-и сани [второй визирь] Ахмед-паша захотел, чтобы его назначили в Египет, а затем, когда его желание исполнилось, поднял бунт. Именно так визирь отреагировал на то, как султан Кануни ему на смену назначил садразамом [великим визирем] Ибрагима-пашу – своего фаворита, не обладавшего ни малейшим опытом в государственном управлении. В любом случае неспроста тот же Ибрагим-паша подал идею назначать на пост капудана только таких людей, как Хайреддин, то есть – не окончивших Эндерун, медресе или калемие [секретариат]. И сколько бы Хайреддин ни ссылался на покровительство Ибрагима-паши, он не сумел наладить теплых отношений с другими сановниками. «Газават» переполнен историями о том, как те копали под него яму[1882]. Не успел Хайреддин выйти в свой первый поход, как столица уже полнилась слухами о том, что он не возвратится и сбежит вместе с кораблями, построенными для него в стамбульском адмиралтействе[1883].

Испанские осведомители сообщают, что Лютфи-паша пытался унизить морского волка, относясь к нему как к обыкновенному реису[1884]. И, вероятно, это были не просто сплетни. Сам Лютфи рано завершил карьеру, поскольку поднял руку на дочь османского султана Селима Явуза. В истории, которую Лютфи составил в своем имении в Дидимотихоне (осм. Диметок), он критикует Хайреддина: «И пока паша Хайрюд-дин [по-османски и по-арабски – „благость веры“] настолько угнетал мусульман и губил столько душ, пушки его полнились каменными ядрами, а сердце – гордостью: „Стал я падишахом для Магриба“; выйдя же на стезю беды и насилия, которое его гордость причиняла мусульманам, он пал так низко, так что и словами не пересказать»[1885].

Не раз Хайреддин и османские командиры, привыкшие воевать на суше, расходились во мнениях. Например, в 1537 году, в походе, совершаемом против албанской знати, капудан-ы дерья отказался высаживать на берег солдат, чем рассердил пашей Хюсрева и Мустафу[1886]. В том же году во время османской осады острова Корфу (Керкира) его разногласия с Аяш-пашой – по крайней мере, по мнению венецианцев, – сыграли весомую роль в провале этой кампании[1887]. Еще через год, погнавшись за сбежавшим врагом в морском сражении у Превезы, Хайреддин решил не полагаться на милость тумана с ветром, и это вновь стало поводом для раздоров.

После смерти капудана Хайреддина его место занял не Тургуд и не Салих, а Соколлу Мехмед-паша, выходец из Эндеруна, и только много позже представителю корсарства удалось занять высший военно-морской пост. Это очередной знак того, насколько алчно относились к своей монополии на государственную службу сановники Эндеруна. Все же проблема не только в этом; можно найти много примеров того, как вельмож, получивших образование во дворце, выводила из себя непокорность героев пограничья. В частности, Тургуд, почти не имевший друзей в Стамбуле, навлек на себя атаку флота Габсбургов, завоевав Махдию и Монастир; вынудив же Османов к ответным действиям, он тем самым нарушил перемирие, которое едва удалось подписать тремя годами раньше. Когда реиса вызвали в Стамбул для отчета за сожженную им венецианскую барчу, он, испугавшись, что Рюстем-паша велит казнить его, отклонил приглашение и скрылся в Магрибе, став на путь беглеца[1888]. Судя по высказыванию Рюстема-паши перед венецианским байло, несложно догадаться: скорее всего, Тургуд опасался за свою жизнь отнюдь не из-за паранойи. Великий визирь, хорват, заявил, что наш гази – «злодей и корсар» (un ladro et un corsaro), от которого нечего ожидать добра (non ha fatto ne fara mai bene); два этих эпитета он, по-персидски, использовал почти как синонимы. Тургуд и корсары вроде него были в прямом смысле слова предателями (traditor) и погубили многих мусульман во время захвата Махдии, ибо рушили (ruinar) мечети и сознательно попирали ахиднаме[1889].

Как ранее заметил Захит Атчил, неудивительно, что Рюстем-паша, стремившийся к мирной политике, основанной на торговых инвестициях, хотел бы видеть во главе флота своего брата Синана, а не Тургуда, не так давно нарушившего перемирие с Габсбургами[1890]. Тем не менее комментарии Рюстема можно расценивать и как объяснения великого визиря, пытавшегося отстраниться от корсаров и уберечься от дипломатических инцидентов, связанных с попранием ахиднаме. Мы не будем объяснять все проблемы, возникшие между Рюстемом и корсарами на основе его заявлений в беседе с байло. Однако, если оценить события, картина такая. Появление Синана, младшего брата Рюстема, на посту капудана; нападение на Триполи вместо Махдии, отбитой Габсбургами у Тургуда; и назначение каида Таджура Хадыма (осм. «евнух») Мурада взамен последнего, – все это лишь обостряло противостояние великого визиря и славных гази. Не добившись желаемого в 1550 году, Тургуд на следующий год опять потребовал от Османов напасть на Махдию, но Синан и на этот раз предпочел сделать сопернику пакость, ограничившись походом на мальтийский остров Гоцо[1891]. И, конечно же, начались волнения. Конфликт Тургуда с капуданом обсуждали в каждом средиземноморском порту[1892]. Сплетни перешли все границы, и в Венеции уже говорили, будто бы капудан возвратился в Стамбул не только с Тургудом, но и с женой и детьми последнего, которых решил взять в заложники[1893]. Как вспоминал байло Доменико Тревизано, капудан затеял скандал, утверждая, что Тургуд не проявляет к нему уважения (gratitudine), не оказывает знаков почтения и не признает его великолепие и величие (dimostrazione di riconoscer la grandezza della magnificenza sua)[1894]. Через два года наш упрямый корсар едва не поплатится за такое поведение. Ему словно не хватало поста санджак-бея Карлы или места бейлербея Триполи, и Тургуд вознамерился управлять Алжиром, а Рюстем, конечно же, преградил ему дорогу. Но настоящий корсар ни за что не сдается. Упрямец лично направился в Эдирне (бывший Адрианополь) и все-таки захватил себе пусть и не Алжир, но Триполи. По крайней мере об этом помнили современники османского хрониста Катиба Челеби (1609–1657)![1895]

Впрочем, среди визирей были и другие, кто не любил Тургуда и других корсаров. В 1549 году Ибрагим-паша, оставшийся в Стамбуле в качестве каймакама [местоблюститель великого визиря], жаловался на Тургуда послу короля Фердинанда[1896]. От гнева Рюстема не удалось скрыться и Хасану-паше, бейлербею Алжира. Жадный садразам затребовал доход от хамама, построенного Хайреддином, и, не получив ничего, лишил корсара высокого поста[1897].

Эндерун и выходцы с пограничья соперничали и в XVII веке, когда роль корсаров во флоте стала заметно меньше. Османы, опоздавшие с пополнением флота парусниками, призвали из Алжира дея Меземорту Хюсейина-пашу и назначили его капуданом государственных галеонов. Однако у него настолько испортились отношения с капудан-ы дерья Юсуфом-пашой, выходцем из Эндеруна, что султан Ахмед II лично вмешался в их распри и предостерег обоих угрозами[1898]. В итоге их соперничество привело к потере острова Сакыз (греч. Хиос) в 1694 году, после чего Юсуф-паша был уволен, а спустя год Османы, которым пришлось исправлять ситуацию (как и в 1534 и 1572 годах), уже назначили на пост капудан-ы дерья Меземорту, приняв сторону гази. Затем в Морской закон 1701 года (осм. «Бахрие Кануннамеси»), подготовленный Хюсейином-пашой ради того, чтобы внести порядок в османское мореплавание, ввели положение о том, что капудан-ы дерья «ни в коем случае» не должен назначаться из числа пашей, командующих на суше[1899]; то был последний шаг хитрого реиса, призванный навеки закрыть путь на флот презренным скаредам. Но еще до провозглашения закона этот мюхтэди, уроженец Майорки, отойдет ко Всевышнему, и все его усилия окажутся безрезультатными!

Свободолюбивые корсары

Еще в самом начале книги мы говорили о том, что не стоит воспринимать корсаров как государственных чиновников. А здесь мы дадим оценку союзу Магриба с Османами – и объясним личные преимущества и расчет корсаров.

Главной задачей гази было убедить Стамбул в необходимости вкладывать деньги во флот, развивать его и проводить активную политику в Средиземном море. В те дни, когда почти ежегодно требовался капитальный ремонт галер, пассивная политика означала снаряжение для «морской обороны», то есть охраны берегов от пиратов, всего лишь пятнадцати-двадцати больших чектири вместо ста-двухсот. Кроме того, добычу захватывали только в оборонительных походах на Средиземном море, и ее было мало. Мы уже говорили о том, как во время османо-персидской войны 1577–1590 годов Улудж Али и его команда начали придумывать небылицы, чтобы выпутаться из беды[1900].

В водах Средиземного моря наши корсары могли еще спокойнее применять свои стратегии. Итальянский историк Дель Мораль подтверждает наши взгляды, говоря, что неожиданное прибытие Барбароса в Тунис после разграбления италийских берегов было личной инициативой капудана[1901]. Иначе как объяснить то, что он оставил Рашида, претендента на тунисский трон, которого лично привез в Стамбул? И «Газават», и испанский шпионский рапорт подчеркивают то недовольство, которое вызвало в Стамбуле решение Хайреддина[1902]. Получается, Стефан Ерасимос совершенно уместно спрашивает: так содействовали корсары стратегии Османов – или, напротив, мешали?[1903] Впрочем, в упомянутом эпизоде нет и указаний на то, будто Стамбул особо жаловался. Если же подумать о том, что Османы, подписав мирный договор с Веной и открыв новый фронт против Персии, рассчитывали отвлечь внимание Карла V этим походом Хайреддина, то тут же станет понятно, что захват Туниса под носом у сицилийцев был стратегически более важным ходом, нежели грабеж берегов Неаполя. Да и то, что сам Карл V уже через год появился под стенами тунисской крепости, лучше всего доказывает, насколько Хайреддин встревожил императора.

Если же сотрудничество со Стамбулом не приносило дохода, корсары без колебаний шли собственным путем. В отсутствие походов никто не спешил служить у султана реисом и доставлять в Иран провизию, занимаясь охраной берегов (как в 1580-х годах). Как мы уже упоминали, Тургуд, спасаясь от беды, которую сам на себя навлек, укрылся только в Магрибе. И точно так же корсары избегали совместных кампаний с султанским флотом. Мы рассказывали и о том, как Арнавуд Мурад еще в молодости занялся морским разбоем вместо того, чтобы присоединиться к османам, осадившим Мальту, однако попал в шторм и получил нагоняй от господина, когда его дела пошли прахом[1904]. Арнавуд Меми и Арнавуд Мурад, которым надоела османо-персидская война (1577–1590), казавшаяся вечной, дошли даже до того, что отказались от назначенных санджаков и, по словам их земляка, великого визиря Коджа Синана-паши, заявляли: «Мы день и ночь учились воевать с врагом, но никак не достигнем того, чего желаем». Завоеватель Туниса, великий визирь беспокоился: в начале 1570-х годов число реисов, способных выйти в бой, сократилось от трехсот пятидесяти человек до семидесяти, но и из оставшихся некоторые уже «состарились и бездействовали», и из-за преклонного возраста уже ничем не занимались[1905].

И все же Османам, опять вступившим в большую морскую войну, вновь придется склонять корсаров на свою сторону. Сначала в 1638 году венецианцы блокировали и уничтожили флот корсаров во Влёре. И когда в 1645 году началась война Османов с Венецией за Крит, Али Биджинин и его люди отказались присоединяться к османскому флоту, проявив неповиновение султанскому фирману. Стамбул отправил в Алжир двух чавушей, чтобы казнить Али-реиса, но в ответ там разразился бунт. Бейлербей укроет Али (видимо, тот был его подчиненным), а чавуши едва спасутся, спрятавшись в мечети. Им ничего не оставалось, кроме как вместе с подарками и пустыми обещаниями возвратиться к султану; Стамбулу же – утереть плевок, пущенный в его сторону[1906]. Gazette de France, которая всегда внимательно отслеживала маневры корсаров в Западном Средиземноморье, подтверждала, что те не поехали в Стамбул[1907]. Столица развязала кисеты с деньгами – и только так ей удалось переубедить корсаров. Сплетни от Венеции до Франции упоминают о 16 000 султани (то же, что алтын – османская золотая монета) в 1646 году;[1908] 50 000 – в 1651-м;[1909] 300 000[1910] и даже 600 000 – в 1648-м[1911]. Две последние цифры не стоило бы даже называть, поскольку они превышают годовой бюджет многих эялетов. Тем не менее в 1667 году гази заявят, что им недостает кораблей[1912], а на следующий поделятся лишь десятью галеонами[1913]. Реестры «мюхимме» прямо свидетельствуют о том, как Османам поневоле приходилось платить непокорным корсарам. В 1690 году, еще до начала походов, Стамбул отослал «мусульманским гази» 30 000 золотых – в Алжир и по 7000 – в Тунис и Триполи[1914]. В заключение напомним: гази, стремясь избежать призыва во флот, умышленно не достраивали рамбаду на чектири величиной с галеру, выдавая такое судно за кальетэ[1915], и в 1660-х годах даже разобрали два корабля в Триполи, чтобы не участвовать в Критской войне[1916].

Стамбул, корсары и соблюдение договоров

Те авторы-европейцы и подражающие им современные историки, которые утверждают, что Османы пренебрегали соблюдением международных договоров, несправедливы и неправы. Здесь мы хотели бы выразить наше несогласие с доводами таких специалистов, как Альберто Тененти, – доводами, согласно которым Османы не наказывали корсаров, нарушавших эти соглашения, поскольку те вели священную войну[1917]. В нашем распоряжении бесчисленное множество примеров того, как корсары испытывали терпение Стамбула, а их непокорность вела к дипломатическому кризису. По нашему мнению, Османы намеревались наказать пиратов, однако не обладали такой возможностью. Чаще всего столица оставалась беспомощной и не имела влияния на правителей Магриба и Адриатики.

Иначе как объяснить, почему бейлербей Алжира арестовал одного из капыджи [дворцовый страж] по имени Мехмед, присланного для ревизии французских товаров, захваченных вопреки ахиднаме? Бейлербей просто не отпустил Мехмеда в Стамбул[1918]. И как понимать нападение алжирских кальетэ на Мехмеда-чавуша, плывшего в Англию, чтобы заверить королеву в том, что корсары не будут атаковать британские корабли? Наш чавуш, спасшись от рук корсаров только благодаря наличию «эмр-и шериф» [султанского приказа] и ахиднаме, прибудет в Алжир, где его встретит не очень-то покорный бейлербей, видимо, пристрастившийся к наживе, и скажет: «Знай я, что меня уволят, не освободил бы неверного»[1919]. «Я буду захватывать корабли всюду, где они мне попадутся», – добавил он. Стамбулу оставалось лишь «освобождать и корабли, и товары, и трофеи, и пленников», захваченных у англичан, послав соответствующие приказы трем бейлербеям Магриба; и незачем быть провидцем, чтобы представить себе, как это восприняли чиновники в Алжире. Продажа захваченных товаров в Оране, принадлежащем Габсбургам – общему врагу двух стран, – лишь в очередной раз отображает нашу историю в свете иронии судьбы[1920].

Также в 1609 году алжирский диван крайне неприветливо встретил Мустафу-агу, прибывшего туда вместе с послом Франции Савари де Бревом. Не успев дочитать привезенный фирман, чавуш сразу же вынужден был выслушать тысячу и одну жалобу от солдат оджака, не устыдившихся ругать и самого султана. Гонец, едва сумев спастись от окруживших его янычаров, вернулся домой и приготовился в последний раз помолиться Аллаху. Впрочем, он не забыл и послать своего человека к французскому послу, чтобы посоветовать тому бежать. Посол, на чей корабль уже были нацелены портовые пушки, останется; но перед тем, как сойти на сушу, потребует у дивана гарантии безопасности[1921]. Разумеется, не стоило даже ожидать какого-либо результата от встреч в таких условиях. Однако прежде чем приехать в Алжир, де Брев совершит визит в Тунис и заключит почетный договор, освободив из плена французских невольников (их было семьдесят два); значит, в самом начале XVII века стамбульские приказы доносились до тунисцев значительно громче, чем до их соседей.

Пьер Дан повествует еще об одном событии, которое разозлило алжирцев в 1630-х годах. Сначала их диван повел себя весьма вежливо с чавушем, прибывшим требовать возврата трофеев, захваченных в Венеции; однако, узнав, чего он хочет, его стали оскорблять неслыханным образом, обзывая и предателем, и собакой, и врагом веры (chien, traitre & cruel enemy de leur loy). Диван пришел в такой гнев, что там едва не разодрали чавуша на части. В конце концов, заявив ему, что он не достоин ступать на их землю, алжирцы натянули на несчастного обувь (poser ses souliers), приволокли в порт и утопили в море. В любом случае Дан не напрасно утверждает, что корсары лишь формально признавали султанскую власть, а по сути создали собственную республику[1922].

Как понятно из истории с де Бревом, алжирский диван полагал, что столица не разбирается в их делах, а султану сообщают ложные слухи, поэтому гнев алжирцев мог вылиться и на европейских послов. И если даже посол такой страны, как Франция, подвергался подобному в Алжире – корсарском порту, которому нужен был Марсель, – то как можно удивляться отношению тунисских корсаров к представителю ненавистной им Венеции, не раз казнившей морских разбойников? В 1625 году они без церемоний пригрозили венецианскому послу, что сожгут его заживо. Ага волновался: если исполнить приказ султана и возвратить Венеции ее сограждан, попавших в рабство, то кто вернет ему его сотоварищей и левендов (tanti nostri Levendi e compagni), казненных на ее земле?[1923]

Как мы убедились выше, в конце XVI века англичане думали только о корсарах, – а англичан в Средиземноморье, если брать в расчет «людей с севера», было больше всего[1924]. Точно также архивные документы свидетельствуют о том, что и французы еще в XVI столетии не раз жаловались на пиратов, обращаясь за посредничеством в Стамбул[1925]. Османы делали все, что только в их силах, лишь бы решить проблемы союзников: в Магриб шли приказы освободить французских пленников[1926] и вернуть захваченные корабли и товары[1927]. Сохранились и другие приказы, согласно которым провинившихся корсаров должны были доставлять на суд в столицу[1928]. Наконец, те же Османы заставили алжирцев смириться с открытием в Алжире французского консульства[1929].

Ситуация мало чем отличалась и для Венеции. После назначения Хайреддина на капуданский пост ему велели держаться подальше от венецианских кораблей[1930]. Если вдруг венецианцы жаловались на пиратов, нарушавших такой порядок, вся ответственность за их действия моментально падала на капудан-ы дерья, и тот был обязан наказать виновных[1931].

В 1560 году «два реиса левендских лодок», Диване Насух Али и Меми, захватив венецианское судно, убили его капитана. Стамбул мгновенно вмешался и приказал возвратить венецианцам все корабельное имущество, а реисов – поймать[1932]. В 1594 году, когда возле Дурреса в руки корсаров попал венецианский корабль, это нападение расследовал лично бывший санджак-бей Эльбистана Хамза-бей, которому подчинялся город. Хамза, внимательно изучив дело, отошлет капитана галеры с двумя его сыновьями и каким-то венецианским аристократом в Модон, где их – и еще четырнадцать пушек, тоже захваченных корсарами, – заберут на свой корабль венецианцы. Стамбул, приказав Хамзе-бею возвратить деньги, сделает все, чтобы согласовать выкуп пленников за счет венецианцев и местных управленцев[1933]. Десять лет спустя уже Али Кетхюда, которого отправят в те края решать примерно такую же проблему, попытается задержать корсаров в Дурресе – и за эту свою неосторожность поплатится жизнью. А пока Стамбул, придя в себя, перепоручит дело санджак-бею Влёры, корсары успеют продать и рабов, и товары![1934]

В результате настойчивых дипломатических усилий Венеции Стамбул не раз предостерегал Магриб. Капудан-ы дерья Топал Реджеб-паша в письме, отправленном дею Туниса, даже осмелится рассмотреть дело с теоретической точки зрения, ведя речь о «допустимой газе»[1935]. Османское правительство сделает все возможное и в сложнейших ситуациях, – скажем, когда потребуется возвращать венецианских путников, захваченных на кораблях, принадлежащих иным странам. В 1579 году капудану Кавалы Меми-реису приказали вернуть четырех венецианских пленников, если те не приняли ислам и не стали мусульманами. Левенды захватили их в «мирное время» – и теперь нарушителям порядка предстояло понести наказание[1936].

И в XVII столетии, когда контроль над корсарами ослаб, Османы позаботятся о спокойствии венецианцев. Они возьмут на себя обязательства и велят корсарам, вошедшим в адриатические порты, не нападать на венецианские корабли. А если те не слушали, им запрещалось заходить в эти порты, а управителей порта наказывали за содействие пиратам[1937]. В 1677 году трое корсаров из Триполи захватили полакр Венеции, идущий в Стамбул; тогда венецианцы – коммерсанты, пребывающие в Александрии, – сумели повлиять на санджак-бея, и пиратам пришлось возвращать украденное имущество[1938].

Стамбульские харадж-гюзары старались защитить Дубровник и от разбойников-левендов, и от непокорных корсаров. Если те действовали вопреки ахиднаме, посланцы из Дубровника мчались в Стамбул, и обычно их переговоры давали свои плоды. В приказах, отправленных из султанского дивана к военачальникам Адриатики и Магриба, десятки раз повелевалось, чтобы корсары оставили в покое суда Дубровника[1939] и не брали в плен паломников, идущих оттуда в Иерусалим[1940]. В Критскую войну (1645–1669) Стамбул опять прикажет тем же самым военачальникам помогать Дубровнику в случае нападения Венеции. В ту пору регион превратится в военное пограничье – и в нем, помимо прочего, расцветут разбой и пиратство. Мы видим, как Стамбул даже в эти тяжелые дни предостерегает левендов в Ульцине, Нове и на острове Лефкас от нападения на корабли и подданных Дубровника[1941]. И пускай даже столица не пользовалась особым авторитетом на военном пограничье, где царил хаос, она делала все, что было в ее силах.

Если вкратце, то угрозы Стамбула пугали только алчных правителей края, а корсаров не очень-то тревожили ни приказы, ни распоряжения, идущие из столицы на средиземноморское пограничье. Впрочем, морские разбойники нуждались в поддержке местных чиновников – ведь требовалось укрытие в пограничных портах, – и то, насколько они в ней нуждались, лучше всего покажет такой пример. В 1638 году корсарский флот под предводительством Али Биджинина попал в осаду и был уничтожен венецианцами на берегу Влёры. По утверждению Печеви, комендант здешней крепости и послужил главной причиной того, что венецианцы загнали пиратов в западню. Он послал известие венецианскому флоту, заявив: «Это – корабли левендов, они падишаху не подчиняются, так и мы не берем под свое покровительство их суда; это всего лишь шайка разбойников». Причем на этом комендант не остановился: он закрыл ворота перед лицом Али и его друзей, когда те, притиснутые к берегу, решили спрятаться в цитадели, бросив галеры. Так гази оказались без укрытия с добычей, которую с кораблей перетащили на своих спинах невольники. Сначала на каком-то карамюрселе они, будто простые торговцы, направятся в Салоники, а уже оттуда – в Алжир. Следует заметить, что оскорбленные реисы тут же начали обивать пороги султанского дворца Топкапы, изливая поток жалоб на коменданта Влёры. Тогда каймакам Муса-паша, один из «мухафизов государственного имущества», доложил о происшествии падишаху Мураду IV, бывшему в Багдаде, и султан велел арестовать всех европейских торговцев в Стамбуле, Алеппо и Александрии, не выпускать их корабли и не поставлять им провизии[1942].

Нам неведомо, какие именно проблемы возникли в отношениях между комендантом и гази; но хотелось бы подчеркнуть, что местные власти то ли вмешались в дело, то ли не побоялись вступить в прибыльный союз с тамошними пиратами. Самый же лучший пример того, сколь одинок был Стамбул, когда речь велась об экономических выгодах, – события, последовавшие из-за необходимости соблюдать ахиднаме 1612 года (мирное соглашение с голландцами). Алжир и тунисцы, не желая освобождать голландских невольников, игнорировали все приказы. Наконец на заседании султанского дивана, в котором участвовал капудан-ы дерья Халиль-паша, бейлербей Сулейман-паша вместе с агой янычарских подразделений клятвенно обещали освободить пленников, однако, возвратившись в Алжир, мгновенно обо всем позабыли. Проблему не решат даже десять лет спустя[1943]. В 1623 году английский посол Томас Ро, прибывший в Магриб добиваться того, чего не сумел сделать его голландский коллега, тоже мало что сможет и будет вынужден выкупать рабов у их хозяев одного за другим[1944].

Карта 19. Пролив Отранто и Адриатика

Впрочем, не только в далеких странах Магриба корсары и местные правители игнорировали столицу. Подобные проблемы ждали Стамбул и в таких пиратских гнездах Адриатики, как Влёра, Лепанто, Модон, Дуррес, Лефкас, Корони и Превеза; несмотря на все султанские фирманы, местные власти не закрывали порты перед корсарами[1945]. В условиях, где каждый – от санджак-беев до комендантов крепостей, от солдат до торговцев – искал прибыли, никто не позволил бы себе такой роскоши, как отказ от корсарской добычи (тем более в местах вроде Лефкаса, где почти ничего не производили). Причем здесь речь не просто о доходах, а о наличных деньгах. В 1624 году венецианцы писали о том, что власти Новы позволили магрибским гази войти в Которский залив и ограбить Пераст, за что получили немалое вознаграждение[1946].

И даже когда Стамбул проводил в пограничье довольно жесткую политику (как, скажем, в 1564 году), сипахий с Лефкаса вполне мог спросить человека Ахмеда-паши, насколько владельцы дирликов подвластны господину[1947]. Это в очередной раз доказывает, что фирманы в этих краях не значили ничего. Следует смириться с тем, что и эмир во Влёре лишь отчасти пользовался своими полномочиями, не осмеливаясь действовать законным путем, через кади или ревизоров. Местные сипахи дружили с Яйя Ашиком, «прославившим» свое имя иными преступлениями, – он подлил масла в огонь, командуя всего двумя фыркатами и 50–60 левендами на них[1948]. Вот еще один пример того, как музыку на пограничье заказывает тот, кто за нее платит!

Впрочем, истоки всех этих проблем восходили к тому, что Османы не располагали влиятельными военно-морскими силами в Адриатике, считавшейся венецианским озером, и были обречены обращаться к добровольцам-левендам. Последние же в годы Кипрской войны ясно доказали, насколько важен их вклад в агентурную деятельность империи[1949]. Кроме этого, левенды противостояли пиратам-ускокам[1950], которые нападали на османские корабли в Адриатике и подрывали отношения Венеции и Стамбула[1951], – и поэтому приходилось закрывать глаза на то, как левенды время от времени выходят за рамки и творят разбой, чтобы добыть себе кусок хлеба.

Пределы османского могущества

В османской историографии нет ни произведений, составленных местными властями и аристократами, ни корпуса «непристойной литературы», которую выпускали в обществе вне контроля центральной администрации благодаря печатному станку[1952]. В основном ее составляют документы столичной канцелярии и хроники, отображавшие настроения имперских элит. Дефицит источников, идеологическая направленность и методологические недостатки породили предубеждение, что авторитет султана и государства не подлежит обсуждению. Подобная историография, настаивающая на том, чтобы рассматривать прошлое в свете позитивистского восприятия центральной державы, сформированного после Танзимата [реформы 1839–1876 годов], легко пренебрегает и представлениями об автономии пограничных регионов.

Впрочем, ради мира и спокойствия державы непрестанно идут на сделки с разными группами, чьи интересы локальны. Работы Мустафы Акдага[1953], Карен Барки[1954] и Али Яйджиоглу[1955] показали, насколько гибко вели себя в этом плане Османы. Принимая во внимание логистические проблемы, которые мы не раз затрагивали ранее, станет понятно, почему османские власти не смогли установить в Магрибе, по ту сторону Средиземного моря, эффективную центральную администрацию. Очевидно, что Стамбул не особенно и стремился напрямую управлять этими бедными вилайетами, пока те не создавали проблем, делились добычей и в определенной мере вносили свой вклад в развитие османского флота. Дерсаадет предстает перед нашим взором скорее мудрым дедом, к которому вилайеты обращаются за советом и решением споров, нежели хозяином с дубинкой в руках.

Своими приказами столица обеспечивала и взаимное сотрудничество западных оджаков. Например, в 1582 году Стамбул велел трипольским бейлербеям помочь алжирцам в усмирении бунта[1956], а через несколько лет направил тунисских бейлербеев на помощь трипольским, чтобы те справились с махдийским восстанием, которое никак не удавалось подавить[1957]. В приказе, отправленном из Стамбула бейлербеям Алжира, Туниса, Триполи и Египта в 1586 году, говорилось, что испанцы могут напасть на Тунис, несмотря на союз с «тунисскими бунтарями», и о том, что власти должны быть «в высшей степени бдительны» после того, как «восстановится единение»[1958].

Османские приказы касались не только военных дел, но и повседневной жизни. Когда в том же 1586 году в Триполи свирепствовал голод, Стамбул вмешался и велел тунисским бейлербеям продавать наследство покойников и продовольствие по «ценам, установленным государством»[1959]. Через шесть лет голод придет снова, и от Туниса потребуют помочь Триполи[1960]. Напомним, что к Стамбулу обращались и в случае разногласий среди бейлербеев, корсаров, янычар, беев, уполномоченных собирать налоги в провинции, и каидов, городской знати и племен.

Мы видим, как Диван-и Хумаюн, высший суд в административной системе Османов, принимал жалобы ради Магриба и пытался помешать необдуманным действиям местных властей. Сразу же после поражения у Лепанто в приказе, отосланном бейлербею Триполи и кади Джербы, извещалось, что прежний бейлербей Джафер и некоторые каиды «незаконно» отобрали имущество и акче народа и некоторых аянов [провинциальных чиновников], «притесняя и угнетая их», и назначили аг и кетхюда не из своих, как принято, а из чужаков. Ситуацию требовалось расследовать, утраты – возместить, а янычарам, как и прежде, назначать аг и кетхюда из их числа[1961].

Карта 20. Ионическое море

В 1580 году был издан приказ, по которому инспекторов обязывали расследовать незаконные действия прежнего бейлербея – в то время им был Хайдар-паша. После завоевания Хальк-эль-Уэда Кюрду Мехмеду поручили вести опись доходов и затрат; он же, заключив союз с пашой, ставшим бейлербеем Туниса, присвоил себе провиант, древесину и деньги. В приказе, извещавшем о том, что злодеяние раскрыто финансовым дефтердаром Вилайет-и Гарб [Тунисского вилайета], трем бейлербеям и кади Туниса повелевается возместить убытки казны[1962]. Впрочем, так проверят и одного из преемников Хайдара. Бывшего бейлербея Мустафу обвинят в том, что он забирал жалованье рабов, а также самолично распоряжался казной[1963], присваивал имущество других[1964] и к тому же отдал прибыль тунисского кади своему ходже[1965], а товары, привезенные купцами, продавал горожанам втридорога, сам скупая их задешево и пренебрегая государственной ценой[1966]; людей он заставлял работать задаром[1967], а еще убил священника и взял себе все, что тому принадлежало[1968]. Похоже, бейлербей навлек на себя немалую беду.

В 1581 году инспектором уже был капудан-ы дерья Улудж Али. Султанский фирман извещал, что идет молва о «бесчинстве» по отношению к «реайя и берайя» [берайя – подданные, свободные от налогов и имевшие право носить оружие], которые подчинялись Улуджу Хасану, бейлербею Алжира; при необходимости капудан, оставив вместо себя египетского бейлербея Ибрагима-пашу, должен был вместе с флотом отправиться в Магриб, лично разобраться в том, что происходит с народом, и «любой ценой восстановить порядок» в западных оджаках[1969]. В прошении, с которым в 1595 году обратилось население Триполитании, говорилось, что бейлербей, единолично завладев торговлей верблюдами и овцами, получает впятеро больше, нежели положено; и Стамбул, очень чутко реагировавший на все проблемы, связанные с государственными ценами, приказал немедленно разобраться[1970]. В том же 1595 году другой султанский приказ предостерегал бейлербея и кади того же вилайета, запрещая брать лишние налоги с населения[1971]. В 1587 году похожий приказ дали санджак-беям Туниса[1972].

Порой тех, кто превышал свои полномочия при исполнении обязанностей, по возвращении в Стамбул ждали большие неприятности. Когда в 1568 году сняли с должности Мехмеда-пашу, сына Салиха-реиса, он вернулся в столицу и за угнетение народа был брошен в темницу и заточен в крепости Едикуле («Семибашенный замок»). Но если мы посмотрим на то, что он с собой привез в тюрьму Терсане-и Амире (помимо прочего, у него забрали рабов), сразу же станет ясно, что проверка касалась финансов. По словам байло, добра оказалось не так уж и много, как предполагали, и именно это, должно быть, спасло жизнь Мехмеду-бею[1973].

Впрочем, если говорить об угнетении и вражде, нельзя не сказать о янычарах. Грехов у них было немало: могли, творя произвол, рубить простолюдинам руки или просто убивать[1974]; вмешивались в дела по гедикам и теракки, иными словами, влияли на новые назначения и повышение жалованья[1975]; собирали деньги с населения, каждые полгода меняя стражу там, где об этом никто не просил[1976]; постоянно назначали начальников без согласия на то бейлербея[1977] и не подчинялись приказам командиров[1978].

Кроме того, росли налоги – из-за того, что янычары постоянно требовали повышения по службе и денег и от каждого нового бейлербея, и от султана, когда тот восходил на престол[1979]. Пропасть, в которой терялись финансы, все ширилась, и невозможно даже представить, чтобы Магриб, территория которого непрестанно сокращалась[1980], справился с этой ситуацией сам.

Османы время от времени отваживались на риск, когда приходилось делать сложный выбор между притеснением народа и успокоением возможного янычарского бунта. Например, в 1582 году приказано исключить из оджака всех бесчинствовавших янычар[1981]. Через пять лет приказ, отправленный в Триполи, требовал принять все меры для того, чтобы янычары больше не вмешивались в дела местного населения[1982]. Они тогда перешли все возможные границы: душили реайя налогами, захватывали их имущество и наследство покойных, и не позволяли никому жаловаться бейлербею. Впрочем, даже последнему не удавалось избежать их произвола. Перед тем как отправиться в провинцию для сбора годового налога с кочевых племен, янычары потребовали от него 3000 золотых и каждые два-три месяца меняли своих аг[1983]. Наконец Стамбул вмешается в ситуацию по просьбе местных шейхов[1984] и примет меры против бесчинства янычар[1985]. Те противились бейлербеям еще до начала эпохи деев и ага. В 1595 году потребовалось издать отдельный приказ, чтобы янычары не похитили имущество бейлербея Мехмеда, переправляемое из крепости на корабль, поскольку тот, сложив свои обязанности, готовился к возвращению в Стамбул[1986]. В том же году тунисские янычары попытались захватить и кафиров-невольников – гребцов, тянувших весла на баштарде прежнего бейлербея[1987].

Османы не могли не вмешиваться в дела бейлербейликов, особенно если требовалось предотвратить конфликт. Чаще всего ссоры среди западных оджаков возникали из-за проблем с границами. В 1571 году Стамбул по желанию тунисского аяна передаст земли в окрестности Кайруана не под управление Триполи, а завоеванному за два года до этого Тунису, в те дни – санджаку Алжира[1988]. Спустя восемь лет очередное противостояние Туниса и Триполи коснется Кайруана, Монастира, Гафсы и Суса; тогда Стамбулу придется решать проблему, издав целый ряд приказов[1989]. Накануне окончательного завоевания Туниса перечисленные города подчинялись Триполи, но по традиции принадлежали тунисскому султанату. И когда их начнут отбирать у тунисского бейлербея с янычарами, те окажут сопротивление, а в 1588 году, вновь подняв голову, заявят права на Сфакс и Габес[1990]. В Аситане-и Саадет [осм. «Столица счастья»] будут также рассматривать похожий пограничный конфликт, обеспокоивший Алжир с Марокко, и Стамбул не замедлит вмешаться, пусть даже Марокко не входило в Мемалик-и Махрусе[1991].

В XVII столетии распри между бейлербейликами могли перерастать в настоящие войны. В 1613 году Тунис отобрал у Триполи Джербу, в 1628-м два вилайета опять сцепились, а после 1675 года Алжир и Триполи не раз оккупировали Тунис и даже осаждали его столицу, ввязавшись в борьбу за трон. В 1756 году алжирцы еще раз напали на Тунис[1992]. Понимая, что им не выдержать войны с двумя соседями, тунисцы найдут лишь один выход из положения: отправить делегацию в Стамбул. Тогда Османы назначат новых бейлербеев в оба вилайета – и в Алжир, и в Триполи, – чтобы те «разобрались в состоянии [их] дел и наладили отношения [между ними]». Столица приказывала вилайетам присылать уполномоченных представителей в случае судебных разбирательств касательно раздоров; далее в Диван-и Хумаюн обе стороны ожидали «правосудия» в присутствии визирей и казиаскеров [главных судей]. Однако в 1694 году алжирцы с трипольцами довели конфликт до осады Туниса, показав, что упомянутые меры мало способствовали миру. И в дни, когда османские войска сражались едва ли не со всей Европой, столице оставалось только приказать всем участникам распрей действовать «в идеале мира и полноте единения», а еще пригрозить «проклятием и многими бедами»[1993].

Пусть даже в XVII столетии влияние Стамбула на западные оджаки значительно ослабло, Османы не всегда безмолвствовали в ответ на конфликты в вилайетах. Волнение Стамбула по поводу столкновений тех, кому надлежит вести газу ради благой веры, ярко передает стиль хатт-ы хумаюн [фирмана, написанного лично султаном], отправленного за полвека до описываемых событий, когда Алжир вновь напал на Тунис: «Ныне, когда вы все мусульмане, и мои рабы, защищенные моим именем и милостью, и мои гази, что бьются на границе с презренными кафирами во имя веры, и когда все неверные страшатся вас, подобает ли теперь, чтобы мусульмане воевали и сражались между собою? Разве кафиры не злорадствуют, прослышав о таком?..Преодолев истоки и причины этих бед, покаявшись и отказавшись от подобных дел… быть вам в любви и дружбе… Вы братья по вере, и не вам потешать кафиров… Ради чистоты душ моих великих предков, порицаю, караю вас и подчиняю, да будет все это в назидание миру»[1994].

Порой столица вмешивалась и не в столь важные дела. Скажем, когда вспыхнул скандал по поводу того, кому стоять в диване справа, янычарам или азебам, Стамбул посчитал нужным выстроить всех так, «как повелось с давних времен – каждый на своей стороне»: янычары справа; азебы слева. В 1587 году столица велела янычарам не вмешиваться в спор бывшего бейлербея Триполи с бейлербеем Туниса, оставив право решать за кади, – вот и еще один образец усилий по защите правосудия и усмирению янычаров[1995].

Явное сопротивление центру проявлялось в отвержении назначенных бейлербеев. Это означало неповиновение султану и явное непризнание его авторитета. Впрочем, примеры убеждают, что практика превосходит теорию, и зависимость от рынка заставила столицу смириться, пускай и поневоле. В корсарских портах именно экономика была главным камнем преткновения между бейлербеями, янычарами и пиратскими экипажами. Янычары добивались права на долю от корсарской добычи, а левенды-добровольцы, не получавшие из казны жалованья и жившие лишь за счет трофеев, не хотели делиться ни с кем. Кроме того, янычары требовали, чтобы левенды несли военную службу на суше, но те наотрез отказывались. Первые, пусть и отчасти, добьются своего: в 1568 году алжирский бейлербей Мехмед-паша прикажет, чтобы янычаров наряду с левендами зачисляли как солдат в экипажи корсарских кораблей[1996]. А левендам предоставили право записываться в оджак, независимо от того, были ли они мусульманами от рождения или же обратились в ислам из христианства и иудаизма[1997]. И пусть даже в 1590 году янычарам вновь воспретят заниматься корсарством, это будет лишь временная мера, – потребуются солдаты для подавления очередного мятежа[1998]. С этих пор янычары всегда будут получать долю от корсарских трофеев – или как воины, или как судовладельцы. Еще один приказ от 1593 года прояснит иную проблему. В нем говорится, что левенды, даже допуская янычар на корабли, по возвращении в порт не платили пенчик и не отдавали часть доходов, необходимых, чтобы янычарам выдали меваджиб[1999].

Конечно, мы отдаем должное всем, кто не согласен с воззрениями де Граммона и его последователей на алжирскую историю и не рассматривает ее в свете непрестанной борьбы между реисами-мюхтэди и янычарами. Во-первых, не все реисы происходили из мюхтэди, как и не все янычары были анатолийскими турками. Еще важнее то, что в XVII веке, даже когда ослабевает власть бейлербеев и начинают править корсары и янычары, границы политических маневров все равно невозможно очертить профессиональной принадлежностью[2000]. Например, нам известно, что такие деи, как Меземорта Хюсейин, Тарык (Trik)[2001] и Шабан-ходжа, пришли к власти благодаря союзу с янычарами и реисами; причем Меземорту свергли не янычары, а другие реисы и судовладельцы, обеспокоенные его желанием заключить договор с Францией. Кроме того, они поставили на его место какого-то янычара. А потом уже сами янычары свергнут нового дея[2002].

Янычары никогда не признавали бейлербеев, которых назначал Стамбул. В 1556 году они выступят против Мехмеда-паши, сумев привлечь на свою сторону каидов Аннабы и Беджайи. Паша не сможет сойти на берег в этих портах и прибудет в Алжир, где его примут лишь благодаря благосклонности левендов. Казнив Хасана Корсо, ставшего бейлербеем вместо него, паша попытается наказать и янычаров, однако это приведет к бунту Юсуфа, каида Тлемсена, после чего пашу свергнут и казнят[2003]. В 1561 году оджак нацелится на Хасана, сына Барбароса. Бейлербей возьмет себе в жены дочь эмира Куку, вождя берберов Кабилии, и разрешит его людям носить в городе оружие; тогда янычары, расценив эти действия как шаги к тому, что бейлербей готовится ликвидировать их оджак и провозгласить независимость в союзе с эмиром, арестуют Хасана и вместе с его соратниками – каидом Улуджем Али[2004] и каидом Хасаном – отошлют в Стамбул[2005]. Столица вначале смирится и отправит Ахмеда-пашу управлять вилайетом, но после его смерти снова назначит на место бейлербея Хасана-пашу.

Горькими были и отношения янычаров с Улуджем Али, поставленным на бейлербейство в 1568 году. Тот задерживал выплату меваджиба[2006], и янычары даже посылали делегацию с жалобами в Стамбул[2007]. Наконец, в 1579 году с гневом янычар столкнется Улудж Хасан – выходец из окружения Улуджа Али. Янычары отправят в столицу делегацию из трех болюкбаши, улема и знати вилайета. Так им удастся убедить султана снять Хасана и прислать на его место Джафера-пашу. В 1580 году Джафер, получив взятку от Улуджа Али, по прибытии в Алжир сразу же отправит Хасана в Стамбул, не допрашивая[2008].

Однако вскоре янычары начнут чинить неприятности и Джаферу. Изгнанный им капы-кетхюдасы [здесь – уполномоченный Стамбула], бывший ага, каид и группа янычар, объединившись, решат устроить переворот и устранить Джафера. Впрочем, заговорщикам не удастся заручиться поддержкой болюкбаши, и их разоблачат и немедленно казнят[2009]. Через год, когда Улудж Али привел в Алжир флот, янычары сказали, что не видят никакого вреда от султана Марокко, отказались подниматься на корабли и отправили в Стамбул делегацию под началом известного мурабита Сейиди Бутика – на кальетэ, взятых у капудана. В столице делегация заявит, что в случае, если Марокко падет, Улудж Али, назначивший бейлербеем Триполи человека из своего окружения, укрепится и поднимет восстание. Так посланцы добились того, что султан отказался воевать с Марокко и отменил поход, о котором годами мечтал капудан-ы дерья[2010]. Потом в 1592 году болюкбаши, решив пожаловаться на бейлербея Хайдара-пашу, призванного в Стамбул, приедут в Дерсаадет под началом Арнавуда Меми, только на этот раз даже не смогут попасть на прием к султану. У столицы кончилось терпение, и там уже не хотели слушать мятежных янычаров. В 1595 году Стамбул снова назначит Хайдара бейлербеем и предпочтет его поддержать[2011].

В 1574 году, когда Араб Ахмед-паша, бывший корсар, пожелал освободить французов, плененных вопреки ахиднаме – иными словами, намеревался подчиниться приказу Стамбула, – реисы, сплотившись вокруг Арнавуда Меми, подговорили народ к мятежу и заставили бейлербея отказаться от решения. А потом янычары при поддержке рабовладельцев отправили в Стамбул делегацию, которая нанесла последний удар по Арабу – и ему на смену пришел Рамазан-паша[2012]. Впрочем, тому тоже не удавалось ладить с подчиненными султана Ахмеда; он не был талантливым политиком и через несколько лет, занимая пост бейлербея Кипра, был убит во время бунта собственными солдатами[2013].

Начиная с 1587 года на пост бейлербея назначаются уже не гази с корсарским прошлым, а выходцы из Эндеруна; кроме того, с конца XVI века великий флот больше не выходит в море, – а значит, янычары и левенды могли еще сильнее ограничить полномочия бейлербеев, которых присылали в Алжир. Впредь решения принимаются в их диване, а бейлербеям остается довольствоваться своей долей добычи и думать, из чего выплачивать меваджиб. Согласно одному из очевидцев эпохи, когда новоназначенный бейлербей в 1620-х годах прибывал в порт, его сразу же спрашивали, зачем он явился. Когда же тот отвечал, что назначен вали, его уже поджидал новый вопрос: будет ли он безупречно выплачивать жалованье за семь-восемь дней до завершения каждого второго месяца? Иначе говоря, представителю султана еще до начала исполнения обязанностей прямо «с порога» напоминали о пределах его полномочий. И бейлербей мог ответить только «да» – иначе, как пишет Машкареньяш, его могли истолочь в порошок, даже окажись он железным (o metem em hum almofariz muyto grande, que para este effeyto se fez, & com humas mãos de ferro o pizão, & fazem em pò, & en cinza)[2014]. Тот же свидетель отмечает, что видел трех бейлербеев, которых бросили в темницу из-за того, что те не выплатили жалованье, и которым пришлось распродать все свое имущество в Тунисе и Стамбуле. Впрочем, кто-то находил и более быстрый выход: в 1626 году Сары Ходжа-паша (Sarahoja Baxá), не сумев найти денег на меваджиб, сначала попросил еще три дня на поиски, а затем, выпив яд, покончил с собой[2015].

Если кто не хотел пресмыкаться – приходилось жертвовать имуществом. В 1660 году янычары, не получив денег, напали на дворец бейлербея Хадыма Мехмеда-паши и потребовали выдать им управителя. Их успокоили, пообещав за несколько дней выплатить жалованье, но уже спустя неделю они снова подняли мятеж, пришли во дворец, оскорбляли бейлербея, точно собаку, и никак не могли решить, удавить его или заточить в башню. Только вмешательство беев и немедленная выплата жалованья спасли паше жизнь. Но за спасение он заплатит баснословную цену: ему придется одалживать деньги у друзей и выставить на аукцион не только все свои вещи, но и рабов всех своих жен (да, евнухи тоже женятся!)[2016].

Одно из событий, описанных в османской летописи «История Наимы» одноименного автора, ясно показывает, что Османы давно были готовы избавиться от непокорных гази. Султану Ибрагиму I надоели деи «из-за их бездарного правления и волнений»; он приходил в ярость оттого, что те совершенно не позволяют бейлербеям заниматься делами, отбирают их деньги и «не позволяют ничего». Султан разразился гневом на реисов, прибывших из Алжира, и пригрозил всех их казнить:

«Больше не убегайте из моей страны! Если вы мои подданные, пренебрегшие своими полями, что же вы правите, как фараоны? Запустив поля ваши, вы прибыли в Магриб из сел Фоча и Карабурун, что [подчинены] Измиру, и вы, собравшись, не покоряетесь моему приказу, осмеливаясь перечить моим бейлербеям? Если так поступите с пашой, которого посылаю к вам, всех вас разорву на куски»[2017].

Из этих слов султана, тени Аллаха на земле, сразу понятно, как высоко элиты имперской столицы ставили социальную иерархию. Стоит сравнить это с ценностями пограничья, где на происхождение никто не обращал внимания, и мы тотчас увидим разницу в воззрениях Стамбула и Магриба. Алжирцы, даже не позволявшие смещенным с поста бейлербеям возвращаться в Стамбул, пропустят угрозы Ибрагима мимо ушей и продолжат сами управлять своим государством-республикой.

После 1659 года связи стали еще слабее. Бейлербей Ибрагим-паша, «пристрастившись к власти и деньгам», не нашел общего языка ни с кулами, ни с янычарами, и не выплачивал последним меваджиб. Чашу терпения переполнило желание бейлербея, ко всему прочему, присвоить деньги, которые прислал реисам Стамбул за их участие в Критской войне. Собственно, логика вали была проста: поскольку из-за войны корсары не охотились за добычей, то, стало быть, он не получил своей доли от газы. Вот только реисы не собирались долго его слушать и на первом же галеоне отправили Ибрагима-пашу в Измир. Впрочем, за такую наглость им всем придется заплатить. Великий визирь Копрюлю в ярости не только велит казнить бейлербея, но и запретит алжирцам приближаться к берегам Мемалик-и Махрусе:

«Больше из государства к вам не пришлют вали, подчиняйтесь лишь тому, кого считаете старшим; все вы – полчище бунтарского племени, непокорное святейшему падишаху, и ваше служение не нужно ему. У него – тысяча таких стран, как Алжир. Впредь нет согласия властелина на ваше приближение к берегам, над которыми простирается власть государства Османов»[2018].

Итак, у султана – тысяча вилайетов, подобных Алжиру, поэтому так ли важно, покорно ли ему такое непослушное племя? Великий визирь пошел на риск. Но заметит ли это Алжир? Что это означало – не приближаться к османским берегам? Не закупать продовольствия; не приобретать военные материалы и древесину, а главное – не сооружать кораблей и не набирать левендов с янычарами. Для янычарского оджака, старавшегося не допускать местных, это было почти равносильно фирману о казни. Гази могли только отступить и попытаться успокоить могущественного великого визиря. Если только хронист Силахдар Фындыклылы Мехмед-ага не преувеличивает, то корсары не раз отправляли в Стамбул шефаат-наме, заверяя столицу, что готовы принять даже собаку, если ту пришлют к ним на пост вали. Однако им придется ждать до 1661 года, когда новым бейлербеем вместо Копрюлю Мехмеда-паши назначат его сына Фазила Ахмеда.

Но сколько бы Силахдар ни подчеркивал немощность алжирцев, после 1661 года у бейлербеев не осталось никаких преимуществ. Основные их полномочия перешли к агам, вышедшим из янычар. Впрочем, даже агам не удавалось обеспечить политическую стабильность, что в 1671 году приведет к очередной смене режима. На этот раз зачинщиками переворота станут реисы; один из них придет к власти с титулом дея[2019]. А в 1689 году на этот пост будет избран янычар, и вся полнота управления вилайетом опять сосредоточится в руках оджака. В 1711 году янычар-дей Али Чавуш даже не пустит в город бейлербея из Стамбула и убедит беспомощную столицу отдать этот пост ему. В Алжире не останется даже следа Стамбула.

Мало чем отличалась ситуация и в Триполи. В 1569 году здешний бейлербей погиб из-за бунта[2020]. Его преемник, вступая в должность, решил привести из Стамбула полтысячи янычар[2021]. Бывший бейлербей, капудан-ы дерья Улудж Хасан-паша, говоря о событиях после махдийского восстания, заявит, что янычары управляли Тунисом, будто республикой. Те издавна делились на три подразделения, и теперь ни одно из них не повиновалось бейлербею: они объединились и сами согласовывали свои действия. Насилие янычар подтолкнуло народ к восстанию. Капудан, считавший, что вместо янычар требуется создать новую военную силу (introdure nova sorte di militia), усмотрел в народном бунте удобный случай. После восстания оджак сократился до 400–500 человек (прежде их было 1200). Все должно было перемениться. По существу, оставшихся нельзя даже сравнивать по мощи с алжирскими янычарами-ружейниками, которых насчитывалось 8000[2022]. Очевидно, что в Триполи, как и в Алжире, Улудж Хасан столкнулся с сопротивлением янычар. И разве для него не настало самое удачное время действовать против них сообразно своей высокой должности – самой высокой, какой он только смог достичь?

Когда Стамбул решил вернуть утраченный авторитет и усмирить непокорных корсаров, он выбрал ближайший из портов – Триполи. Капудан-ы дерья Халиль-паша был настроен настолько сурово, что в беседе с английским послом заявил: он прибудет в Магриб с сильным флотом, подчинит корсаров и казнит всех реисов[2023]. В 1614 году паша, разграбив Мальту, направился в Триполи, где свел счеты с почти самовластным деем Сефером. Сефера позовут на капуданскую баштарду, «как предписано порядком истималета [благосклонности]», и он, согласившись подняться, тут же попадет в западню. Дей окажется в кандалах; но его людей, закрывшихся в крепости, пощадят, и порт будет сдан паше. Сефера предадут суду и казнят, как только Халиль от имени султанской казны присвоит корабли и все то имущество, которое «захватили и удерживали» дей и его люди^[2024].

Труп могущественного дея, повешенного на вратах крепости, будто бы напоминал, что Стамбул до сих пор обладает властью. Но, как и каждая кровавая демонстрация, она скорее свидетельствовала о слабости столицы, нежели о силе. Дальнейшие годы еще яснее покажут, что авторитет невозможно завоевать при помощи огромного флота и дешевого обмана. В 1630-х годах Пьер Дан утверждал, что султан берет с Триполи только тот налог, какой ему позволяют, и не рискует притеснять корсаров, боясь, что те пойдут на сотрудничество с мальтийцами[2025]. Должен отметить, что подобные опасения неразумны. Однако, не вдаваясь в детали, скажем лишь то, что и упомянутый вилайет, почти так же, как и Алжир, постепенно выходил из-под контроля Стамбула. И после того, как в 1711 году командир конников Ахмед Караманлы (тур. «из Карамана») возьмет власть, в вилайете до 1835 года – если не считать кратких периодов – будет править местная династия[2026].

В заключение перейдем к Тунису, где Османы укрепили свои позиции в последнюю очередь. В 1591 году янычары из местных взбунтовались против болюкбаши, присланных из Стамбула, сбросили их агу и заставили бейлербея поставить во главе оджака одного из деев, которых избирали из своих[2027]. Иными словами, с момента завоевания не прошло и двадцати лет, как они, присвоив себе главные полномочия правительства, понизили статус паши до символического. В 1606 году французский посол Савари де Брев, прибыв в Тунис, потребовал у бейлербея, согласно велению султана, возвратить согражданам незаконно захваченное имущество, – но тот в ответ лишь развел руками и ответил, что и рад бы повиноваться султану, но боится янычар. Те пригрозили бейлербею, что урежут долю, которую он получает с добычи – и как потом выплатить меваджиб? С его стороны было бы весьма глупо (sens commun) забыть о предшественниках, убитых или заключенных в тюрьму[2028]. Кстати, через двадцать лет с угрозой тюремного заключения столкнется уже другой бейлербей, поддержавший венецианца Сальваго, прибывшего в Тунис с похожим поручением, что и его французский коллега[2029].

Эпоха деев, которая началась в 1591 году после семилетнего хаоса, продолжилась утверждением во власти Кары Османа (1598–1610). После смерти Кары должность дея занял его шурин Юсуф (1610–1637), а его сменил генуэзец-мюхтэди Уста Мурад (1637–1640). Но сколько бы деи ни обходили Стамбул, армейские командиры, собиравшие налоги в провинции, не сумели предотвратить укрепление позиций беев. Пока диван властвовал лишь в столице Туниса и над янычарским оджаком, беи ежедневно становились сильнее и богатели за счет налогов с доходных областей вилайета.

Корсиканцу-мюхтэди Мураду (1612–1631), предводителю упомянутых беев, разделивших власть, удалось добиться от Стамбула назначения на пост бейлербея и передать оба титула своему сыну Хаммуда (1631–1666). Когда в 1640 году Уста Мурад умер, Хаммуда способствовал избранию на пост дея своего человека, и управление вилайетом перешло в руки Мурадитов. Тунисские деи сопротивлялись. Но как только один из них возвысится в политическом вакууме после смерти Хаммуды, двое сыновей последнего, взяв в осаду Тунис, поставят янычар на колени и заставят избрать на этот пост другого. И пусть даже после смерти Мурада II (1666–1675), занявшего место отца, его родственники развяжут междоусобную войну за владение бейликом, власть Мурадитов все равно не пошатнется, и многие деи в ту пору заплатят за мятежи собственной жизнью[2030].

В 1702 году Ибрагим, ага сипахиев, убьет всех Мурадитов и через два года получит и пост дея, и должность бейлербея, которой наделял только Стамбул, – но это его не спасет. Он попадет в плен в сражении с алжирскими и трипольскими войсками, которые войдут в Тунис и вмешаются в гражданскую войну. Народ провозгласит беем другого агу по имени Хюсейин, возглавившего оборону Туниса. В 1710 году он получит и титул бейлербея от Стамбула, и в истории Туниса начнется период, который продлится (под французской гегемонией) до 1957 года – эра Хусейнитов.

Заключение