Папа откашлялся:
– Чуть не забыл: а ты заказала ньюкаслский пудинг? [9]
– Вы что, наконец распробовали его, сэр?
– Ты же знаешь, я равнодушен к сладкому. Но вот миссис Пирс обожает его.
Естественно, я была в курсе, что она тоже приглашена. Я ведь сама писала приглашение. Но меня все равно передергивало от одной мысли, что эта сухопарая чванливая дама с подведенными бровями и лошадиной челюстью будет придирчиво смотреть мне прямо в лицо. Ее называют обворожительной. А я не вижу в ней никакой красоты. Только безмерную заносчивость.
– Ах, боже упаси хоть чем-то не угодить миссис Пирс! – воскликнула я. – Особенно в мой день рождения!
– Это тебе не к лицу, Дора! Я знаю, тебя злит сама мысль о том, что я могу жениться снова. Но твою маму, увы, не вернуть…
– Миссис Пирс не будет тебе хорошей женой! – вспылила я. – Как бы ни превозносило ее общество! У нее вмятина вместо шишки супружеской любви, и область домоводства явно недоразвита!
– Твоя мама умерла уже достаточно давно, – продолжал отец без тени смущения, пропустив мои слова мимо ушей. – Ты никогда не думала о том, что очень скоро сама выскочишь замуж? И что? Я останусь тут совсем один?
Одиночество… Я слегка призадумалась. Рут Баттэрхэм в ее камере, мама на смертном одре – вот что было для меня примером настоящего одиночества. Папа имел в виду совсем не это. Просто в его ситуации некому будет играть на фортепиано, пока он читает свежую газету.
Уилки принялся увлеченно точить когти о кусочек наждачной бумаги.
– Я? Выскочу замуж? Скоро? Умоляю, скажи мне, за кого же? Первый раз слышу о такой перспективе. У тебя кто-то просил моей руки?
– Нет, конечно нет! – раздраженно отмахнулся папа. – Но ты должна как можно быстрее сделать выбор! Еще немного – и все станут за глаза называть тебя старой девой. Я сгорю от стыда! – Повисла небольшая пауза. – Но уж если совсем откровенно, я бы хотел, чтобы ты обратила внимание на одного мужчину.
О ужас! Опять! С каждым годом все труднее отваживать папиных кандидатов в мужья. Члены парламента, владельцы поместий, однажды даже появился какой-то граф! Но никто из них не сто́ит и ногтя моего Дэвида! Бич карманников и верный страж закона, он действительно хороший человек, делающий в своей жизни что-то по-настоящему важное и нужное. Я никогда не чувствовала к другому мужчине и малой толики того, что чувствую к нему. Но если отец сейчас заподозрит хоть что-то…
– Правда? И на кого же?
– Сэр Томас Бигглсуэйд – прекрасный мужчина, отличный охотник. У него обширные связи в обществе, и он владеет поместьем в Глостершире.
Я улыбнулась, но так натужно, словно эту улыбку вырезали на лице ножом.
– Глостершир! Бог ты мой! Как же далеко это от моего кабинета и моих любимых занятий!
– Пф… Ты думаешь, в Глостершире мало тюрем, которые давно нуждаются в ремонте?
– Думаю, достаточно.
Вдруг отец резко переменился в лице и бросил на меня весьма колкий взгляд:
– Послушай, Дора, не вздумай даже заикнуться о своих поездках в тюрьмы во время приема. И упаси тебя бог говорить об этом с сэром Томасом!
– Он что – не одобряет благотворительности?
– Я сейчас серьезно, Дора! Не вздумай рассказывать об арестантах, об этой твоей «науке» и прочем, что не приличествует женщине! Я сыт по горло всякими сплетнями и пересудами о нас. И не желаю, чтобы все вокруг стали говорить, что я не могу обуздать собственную дочь.
Я прикусила губу от гнева. Он что, всерьез думает, что держит меня в узде?
– Папочка, не беспокойся, никто не посмеет сказать ничего подобного. Ну что такого в том, что отец решил дать единственной дочери образование?
– В этом нет ничего предосудительного, но эти твои книги и… черепа… – Лицо папы начало багроветь от ярости. – Помнишь прошлое Рождество? Я уверен, что все до сих пор судачат о твоей выходке. А мне все еще приходится делать вид, что ничего особенного не произошло. Миссис Пирс это тоже совсем не понравилось. И нам еще повезло, что она настолько добра, что списывает все это на твою неопытность и продолжает с такой любовью относиться к тебе.
Нет, ну в чем же состоит моя вина, если молодые люди, бывшие уже явно навеселе, сами попросили меня пощупать их головы и рассказать о том, что выдает строение черепа каждого из них? Я просто поддалась на уговоры. Само собой разумеется, для меня не было никакого удовольствия трогать их напомаженные шевелюры!
– Прости, папа! Это же была всего лишь шутка!
Отец молча и внимательно смотрел на меня. Он нервно почесывал свой щетинистый подбородок. Я надула губы и постаралась придать своему личику выражение глубокого раскаяния, но мне показалось, что в этот момент он видел перед собой сразу двух женщин: одну он любил до дрожи, вторую он так же до дрожи боялся.
– Ты не помнишь этого, Доротея… – начал он, в задумчивости подкручивая усы. – Ты была еще слишком маленькой, когда твоя мама умерла. Ты этого не помнишь… Но твоя мама… так сильно изменилась перед смертью… Она стала такой… странной…
Я все прекрасно помню. Каждую черточку ее лица. Каждое сказанное ею слово. Но она никогда, до самой своей смерти, не казалась мне странной.
– Эта ее… внезапная набожность, взявшаяся невесть откуда. Ты только представь себе, как тогда реагировало на это общество. До принятия Билля об эмансипации католиков [10] было еще очень далеко. Когда она так внезапно перешла в другую веру… Весь свет отвернулся от нас.
Я предпочла отвернуться от папы, потому что не смогла скрыть гримасу возмущения. Выходит, мама должна была предпочесть мнение света спасению души?!
– Сейчас мне кажется, что это было началом болезни. Мне очень трудно вспоминать об этом, Дора. Но я должен сказать тебе это: твоя мама поставила меня в крайне неловкое положение, понимаешь? О нас поползли слухи!
Я так хотела возразить ему, и мне было что сказать! Но я с большим трудом сдержалась, стараясь говорить максимально деликатно:
– Сэр, вы совершенно правы. Это было уже очень давно. Сейчас ваше высокое положение в обществе непоколебимо. Вряд ли кто-нибудь осмелится осуждать вас за – как бы помягче выразиться – легкую эксцентричность вашей дочери.
– Не льсти себе, Дора! – Теперь в голосе отца звучал металл. – То, что ты называешь эксцентричностью, в обществе назовут дурной наследственностью. О тебе скажут, что ты вся в мать!
– Да? А в кого же мне еще быть?
Папа шумно дышал и молчал. Я прекрасно понимала, о чем он думает, и не могла больше сдерживаться:
– Пусть даже миссис Пирс согласится выйти за тебя, я никогда, слышишь, никогда не стану ей дочерью!
– Хватит, Дора! – закричал отец, хлопнув по столу так, что несколько бумажек слетело на пол. – Я больше не шучу! Ты будешь прилично вести себя на приеме! Будешь послушной девочкой, милой и обаятельной и постараешься понравиться сэру Томасу. Ты все поняла?
– Да, папа, вот только…
Но отец погрозил мне пальцем, прямо перед носом:
– И что бы ни случилось, кто бы что ни предложил тебе, ты ни за что не станешь обсуждать эти твои… головы!
– Да, папа, но…
– Никаких «но»!
С этими словами отец быстро вышел из моей комнаты, хлопнув дверью так, что бедный Уилки забился от страха в самый дальний угол клетки, нахохлился и задрожал.
Гордыня… Один из семи смертных грехов, между прочим. Хотя папу это совершенно не смущает.
Я и сама была разгневана. Сердце часто билось, и на языке вертелось много действительно не приличествующих порядочной женщине слов.
Но при этом я понимала, что надо остыть и все обдумать.
Слегка успокоившись, я достала из потайной ниши череп. Мне было приятно гладить его. Он казался таким легким, ведь ему не добавляли веса ни кожа, ни волосы, ни мозг. Я прижалась к нему лбом. Его прохлада успокаивала меня.
Темные, глубокие отверстия зияли там, где когда-то были глаза. Теперь внутри только серая пустота. От мыслей и страхов, которые некогда роились в этой голове, не осталось и следа. Не было ни волос, ни мышц – лишь голая кость. Какими ничтожными кажутся наши заботы, когда вся наша жизнь остается позади!
Уилки наконец перестал трястись от страха, снова взлетел на свою жердочку и принялся тихонько чирикать.
– Я знаю, мой дорогой! Ему просто не дано понять меня!
Убрав череп на место, я достала свое второе «сокровище». Бумага истрепалась на сгибах, а буквы выцвели от времени. В одном из углов виднелись небольшие пятна – похоже, мама пролила чай, когда читала. Я погладила именно это место, пытаясь хоть на миг ощутить тепло ее рук.
Эта брошюра первой попалась мне на глаза, когда отец попросил разобрать бумаги матери после ее смерти. Сверток был перевязан красивой ленточкой. Внутри были письма ее друзей и несколько набросков с различными силуэтами. А сверху лежала брошюра по френологии.
Как жаль, что мамы сейчас нет рядом. Мы бы вместе боролись за признание этой замечательной теории, которую я так детально изучаю в память о своей любимой матери. И на этом приеме мы бы вместе украдкой внимательно рассматривали голову каждого гостя. А потом я с большим удовольствием обменивалась бы с ней впечатлениями.
Интересно, изучила ли она в свое время голову папы? И увидела ли она в строении его черепа то, что вижу я?
8. Рут
Было уже около полуночи. Пустынные улицы освещал тусклый серп луны. И свет от него шел не белый и не серебряный, а какой-то болезненно-желтый.
Я сидела на холодном полу около окна, придвинувшись поближе к еле тлевшей тонкой сальной свече. От нее противно пахло жиром. Я очень боялась, что искры попадут на корсет, над которым я так долго работала. Но выбора не было. Мне требовалось хоть какое-то освещение.
Корсет лежал у меня на коленях, подобно телу птицы с распластанными крыльями. Он ждал, что я вдохну в него жизнь: продерну шнуровку, которая и придаст грации моей фигуре. И, может быть, работая над ним, я сама упаду бездыханной. Но других материалов, с которыми легче было бы справиться, у меня все равно нет и не будет.