Мама наконец перестала мычать, но от этого лучше не стало. Она совсем ослабла. Тело ее выглядело почти безжизненным, когда мы перетаскивали ее на застеленную свежим бельем кровать. Она просто упала туда, как мешок. Лицо ее было такого же цвета, как белая наволочка на подушке. Я положила руку на ее лоб – она горела в лихорадке.
Папа места себе не находил:
– Она совсем ослабла! У нее просто не хватит сил тужиться, чтобы вытолкнуть ребенка!
Я открыла окно. Одетые во все черное клерки шли мимо нашего дома, торопясь в свои конторы. Те же, кто работал у реки, направлялись в противоположную сторону.
Отец хлопнул рукой по подоконнику:
– Нет, больше мы ждать не можем! Придется мне взяться за нож!
– Нож!!!
– Ну посмотри сама! – велел мне отец, показывая рукой.
Преодолевая страх и отвращение, я снова посмотрела туда, где среди кроваво-красной, измученной маминой плоти был виден край головы ребенка.
– У нее неполное раскрытие, понимаешь? И у нее нет больше сил. Единственная возможность спасти ее и ребенка – сделать надрез!
Я вздрогнула от ужаса:
– Надрез?! Папа, не смей!
– Я должен!
– Она же истечет кровью и умрет!
– Рут! – Он положил обе руки мне на плечи и посмотрел так серьезно, как никогда раньше. – Рут, соберись! Как только я достану ребенка, тебе надо будет быстро зашить маму!
Если бы он не держал меня крепко за плечи, я упала бы в обморок.
– Зашить?! Маму?! Там, внизу?!
– Да! Иначе никак!
– Нет, папа! Я не могу! Папа, пожалуйста! Нет!!!
– Нам придется, Рут! Если мы не сделаем этого сейчас, и мама, и ребенок умрут!
В этот момент я ненавидела его. И маму тоже. Точнее, то изуродованное и почти бездыханное тело, которым она стала за эту ночь.
Отец вышел и скоро вернулся в комнату с перочинным ножом. Я взяла в руки игольницу, которая представлялась мне теперь набором орудий для пыток. Выбрав самую толстую иглу, я продела в ее ушко прочную толстую хлопковую нить. От волнения я не успевала сглатывать наполнившую рот слюну. Меня бросало в пот и тошнило от одной мысли о том, что предстоит сделать.
Смогу ли я? Веки отяжелели, руки едва слушались после этой тяжелой бессонной ночи. Кажется, сейчас я была вообще не способна держать иглу в руках. А ведь мне предстояло сделать такое… Это в сто раз тяжелее, чем самая сложная работа для миссис Метьярд! Один неверный стежок будет стоить… самого дорогого… Боже, я не хочу даже думать об этом!
Мы с папой встали с обеих сторон от мамы, напоминая двух сообщников, собирающихся совершить ужасное преступление. Света в комнате было немного, но лезвие ножа в руках папы зловеще сверкало.
– Нам надо продезинфицировать иглу и нож. Раскалить их, а потом обмокнуть в виски.
Я принялась машинально выполнять то, о чем он говорил. Моя игла раскалилась докрасна, а потом зашипела в папином виски, над которым взвился едва заметный пар. Резкий запах ударил мне в нос.
– Так!
Папа закатал рукава рубашки. Руки его дрожали.
– Теперь смотри внимательно! Я покажу тебе, что буду делать.
Мы оба склонились над мамой. Она даже не дрогнула, пока я закатывала ее рубашку до самой груди. Голова ребенка по-прежнему полумесяцем выдавалась из почти уже синей маминой плоти.
– Вот, смотри! – Дрожащим пальцем папа прочертил две линии на теле мамы: одну над головой ребенка, другую под ней. – Сначала сверху, потом снизу. Я возьму ребенка руками и выну его. Как только я это сделаю, сразу зашивай! И как можно быстрее! Пока ты зашиваешь, может выйти послед. Не пугайся, просто шей дальше!
Я понятия не имела, что такое послед, но спрашивать не стала.
– А вдруг ты заденешь ножом голову ребенка?
Он побледнел, видимо, такое до сих пор не приходило ему в голову.
– Не задену!
Я все смотрела на эти складки кожи. На набухшие вены между ними. А что будет, если он порежет одну из них?
Игла моя была все еще горячей. Я вертела ее в руках, пока пальцы не привыкли.
– Готова?
Я не видела выражения лица папы, потому что смотрела только на кончик его ножа, нависший над головой ребенка. На миг я подумала, что все это – просто дурной сон. Он же не сделает этого сейчас? Но вот он сделал первое резкое движение рукой. Нет, это не сон! Это ужасная явь!
Мама вскрикнула.
Кровь полилась фонтаном, еще более ужасающим, чем я думала.
Второе резкое движение – и снова мамин крик. Я была рада ему, потому что он заглушил звук рвущейся плоти.
Папа бросил окровавленный нож на пол и обхватил руками голову ребенка, скользкую от крови и слизи. Я словно отключилась на пару мгновений. То, что происходило дальше, отложилось в моей памяти отдельными образами: окровавленное папино обручальное кольцо; разошедшаяся плоть мамы; странные, мечущиеся по комнате тени. Не успела я опомниться, как папа уже бежал мимо меня с каким-то сгустком плоти на руках, крича:
– Давай, Рут, зашивай!
И как у меня тогда хватило решимости подойти к ней? Этот жуткий запах! И кровь повсюду…
«Не смотри! – сказала я себе. – Стань слепой!»
Все вокруг было мокрое. Мои пальцы с трудом хватали и сжимали плоть мамы, сшивая края. Я с шумом вдыхала и выдыхала, и снова втыкала иглу в мамино тело.
Оказывается, сшивать человеческую плоть в сто раз сложнее, чем работать с самой плотной и неподатливой тканью. Нить, пропитанная кровью, была такой тяжелой и так медленно протягивалась.
Не смотреть! Не видеть!
Шов получался неаккуратный, кожа стала в этом месте бугристой и красной.
Из мамы вдруг начало выползать что-то бесформенное и горячее. Это, должно быть, тот самый послед, о котором говорил папа.
Только не смотреть туда! Я сильно зажмурилась. Только не смотреть! Мои руки двигались на ощупь, как тогда, когда я почти в полной темноте расшивала шелковые перчатки. Ослепни! Ослепни!
За спиной у меня сновал туда-сюда папа, что-то растирая без конца.
Иголка была толстой, она хоть и туго, но проходила сквозь кожу, сквозь содрогающуюся живую плоть. Боже, какой ужас!
Резкий крик привел меня в чувства. Через пару мгновений картина вокруг стала четче: я увидела свои окровавленные руки, промежность мамы, рассеченную и все еще кровоточащую, но все же зашитую мелкими стежками… Похоже, я сделала невозможное.
Папа стоял напротив меня. По лицу его текли ручьем слезы.
– Она жива! Она не дышала, но мне удалось…
И снова этот крик, заглушающий все вокруг.
Она… Девочка… Я вытянула шею, чтобы получше рассмотреть ее.
Моя сестра показалась мне просто скрюченным кричащим красным куском мяса. Ее щеки были покрыты слизью. Она уставилась на меня своими крошечными глазками и снова закричала.
Я смотрела на нее без капли ненависти. Ненависть исчезла.
9. Рут
Теперь я просыпалась не от того, что мне опять снился кошмарный сон про рычащего огнедышащего дракона. Стоило моей сестре пошевелиться, как я подскакивала и сонно брела к ее колыбельке.
Мама обещала, что оградит меня от забот о малышке. Но пока она с трудом передвигалась из-за большой потери крови. Она крепко спала все эти долгие темные ночи. Счастливая! А я… Колыбельку поставили в мою комнату. И примерно каждые четыре часа мне приходилось вставать и кормить сестру, ложечкой запихивая в ее слюнявый кричащий ротик размоченный хлеб. Но и в перерывах между кормлениями я спала очень чутко, просыпаясь от каждого еле уловимого звука, доносившегося из колыбельки.
В первых рассветных лучах я склонилась над малюсенькой девочкой, которую папа назвал Наоми, и стала разглядывать ее.
Она родилась без единого волоска. Головка ее была такой маленькой, и мне все казалось, что ей холодно. Я положила ладонь ей на голову – и она тут же прижалась к моей руке. Она не просила есть, а просто хотела, чтобы кто-то побыл с ней рядом.
Я все смотрела на нее, и у меня вдруг странно защемило сердце. Она была очень похожа на меня. То же лицо, только очень маленькое. Такой же нос, такой же огромный подбородок. Мне стало жалко Наоми, и я взяла ее на руки, крепко прижав к себе.
Разве не об этом я молила украдкой? Чтобы в моей жизни появился человек, который понимал бы меня и любил такой, какая я есть! Моя верная и единственная настоящая подруга. Наконец-то!
– Тебе нужен будет чепчик, – сказала я Наоми. – Пойдем.
Даже в такой ранний час папа был в своей студии. Я услышала звон стекла и поняла, что он как-то добыл себе виски. Он говорил, что выпивка помогает ему творить, писать картины. Но я знала истинную причину, потому что по этой же самой причине каждую ночь вскакивала вся в поту от ужаса.
Мучения мамы, конечно, тоже не прошли для него без следа, оставив у него на сердце раны, не видимые никому. Кроме меня.
«Не видеть!» – повторяла я, зашивая маму. И тогда мне казалось, что эти слова помогают. Но все-таки я все видела и запомнила каждую ужасающую деталь.
Я сильнее прижала малышку к себе и пошла вниз по лестнице.
– Без ленточек и кружев, уж прости, – шепнула я ей. – Просто чепчик.
Даже эта задача казалась почти непосильной для меня.
Я положила Наоми на кресло, а сама села к окну, туда, где обычно работала мама. Все лоскуты были для меня какого-то одинакового серовато-грязного цвета. Я стала искать стопку тех, что раскроила на чепчики несколько дней назад. Все они были не подшиты, так как мне казалось, что до рождения ребенка еще есть время. Наверное, такое со многими случается.
– Ну вот. Я сейчас, быстренько.
Наоми повернула свою головку набок и стала с любопытством разглядывать меня своими глазенками, белки которых сверкали в полумраке комнаты.
Я устроилась поудобнее и принялась шить. Стежок, еще стежок. Белая нить по белому хлопку. Стежок за стежком. Белым по белому.
Красное!
Я вздрогнула. Нет, это просто блики в темноте. Нет ничего красного.
Наоми начала хныкать.
Я поежилась и продолжила шить.
Сделала еще три стежка – и мои руки начали дрожать. Кровь, море крови вокруг…