Можно подумать, что это и есть главное свойство хорошего отца – возможность похоронить своего ребенка.
В день похорон Наоми солнце, как назло, ярко светило с самого утра, и на небе не было ни облачка. Мама еле шла, опираясь на руку папы. Лицо ее было закрыто длинной черной вуалью, края которой доходили до середины юбки. Каждый шаг давался ей с большим трудом.
У меня же настрой был совсем другой: я стояла позади родителей и держалась довольно стойко.
Тело Наоми погрузили на обыкновенную тачку. Так и повезли в последний путь бедняжку, закутанную в пеленки. Колеса с неуместной веселостью запрыгали по мостовой.
Мы медленно шли за тачкой. Вокруг нас расцветало молодое лето. Жаркий ветерок доносил всевозможные запахи с реки, а иногда до нас долетал другой запах, шедший явно из тачки: тяжелый и гнилостный, словно от тухлого мяса.
Я обливалась по́том в своей лучшей блузке, которую покрасила в черный цвет специально для похорон. Под ней меня все так же крепко сжимал корсет, отчего было еще тяжелее. Я изнемогала от жары и духоты по заслугам. Но бедная Наоми не заслужила таких нищенских похорон. Ее маленькое тельце тряслось в тачке и покрывалось пылью, летевшей из-под колес. Как жаль, что собранных денег не хватило даже на самый дешевый гробик! Но похороны – это довольно дорогостоящее дело, и очень прибыльный бизнес, мисс, вы же знаете…
На ярко-голубом небе по-прежнему не было ни облачка. Мы зашли на территорию церковного дворика. Повсюду скульптуры ангелов и замшелые каменные черепа, тонущие в зарослях папоротника и крапивы. Мы обступили прямоугольную свежевырытую могилку. Такую малюсенькую… Прямо как выгребная яма…
А ведь совсем недавно мы таким же составом крестили Наоми в нашей маленькой часовне… Но сегодня на лице священника читалось страдание. И голос его был очень хриплым, когда он произносил: «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога».
Мама стояла, не шелохнувшись, пока не услышала тот гулкий звук, с которым тельце Наоми опустили в землю. В этот момент мама просто сложилась пополам, сотрясаемая рыданиями. Папа с большим трудом удержал ее, рыдая в голос вместе с ней, а мне хотелось быть где угодно и с кем угодно, только не созерцать это душераздирающее зрелище.
Викарий начал свою надгробную проповедь. Он много говорил об особой милости Господа к детям. Вот сейчас, думала я, сейчас кто-нибудь посмотрит на меня и догадается, что я натворила. И у меня просто разорвется сердце. Но никто не бросился на меня с обвинениями в смерти Наоми. Господь не испепелил внезапным ударом молнии. Комья земли посыпались на тельце Наоми. Даже из моих рук. И снова ничего. Викарий благословил меня, как и всех остальных, и напутствовал жить, любить и служить Господу.
Когда мы вернулись домой, все вокруг выглядело обветшалым и серым, словно под слоем ила. Серые тени тянулись из-под стульев и кресел в сторону кухни, где мухи летали над кадками с недостиранной одеждой.
В раковине громоздилась гора грязной посуды. В последнее время у меня не хватало сил даже на это. На следующий день после того, как Наоми не стало, ко меня пришли первые месячные – печать Каина [14], как я подумала сразу. Так что стирки накопилось больше, чем обычно. В доме пахло кровью, грязью и прогорклым жиром – одним словом, смертью.
Мама была еле живая. Она с большим трудом дотащилась до кресла и рухнула в него.
Папа от двери пошел сразу к коробке, в которую я сложила все вещички Наоми. Он стал перебирать их, вынимать и подолгу разглядывать. Казалось, каждая вещь вытягивала частичку его души. Еще немного, и он совсем зачахнет.
Наконец папа остановил свой выбор на простеньком чепчике, который я совсем недавно сшила для Наоми, все еще хранящем запах маленькой головки моей сестры. Папа бережно сложил его и засунул во внутренний карман, расположенный у самого сердца.
Какая гнетущая тишина в доме! Ни детского плача, ни тиканья часов… Только жужжание мух, это нескончаемое назойливое з-з-з мерзких спутниц гниения и распада.
Папа поднял на меня свои остекленевшие глаза, но я не могла утешить его. Я была просто опустошена горем.
– Я… как же дальше жить? – еле слышно спросил он.
– Работать! Писать картины, чтобы нам было что есть! Или ты разучился? – В голосе мамы было столько металла, что мы с папой невольно вздрогнули.
Я никогда не слышала, чтобы она с кем-то говорила таким тоном. Но когда я взглянула на нее… Она словно постарела на несколько десятков лет за один этот день, превратившись в сгорбившуюся уродливую старуху. Горе лишило ее остатков красоты и грации.
– Джемайма, как я могу думать о работе?! Наша малышка…
– У нас есть еще одна дочь, – все тем же тоном отрезала мама. – И я очень хочу, чтобы хоть она осталась в живых, если ты не против, конечно.
В один миг настроение в доме сменилось с горя на ярость. Папа молча смотрел на маму, часто дыша и раздувая ноздри, как разъяренный бык.
– Так вот ты как думаешь! По-твоему, в смерти Наоми виноват я?!
– Не произноси ее имя! – прошипела мама. – Не смей больше никогда произносить ее имени!
Они снова молча уставились друг на друга, и в их глазах пылала ненависть от взаимных обвинений. Мне так хотелось сказать им правду, чтобы они перестали ругаться, но я и рта раскрыть не смела.
– Но кто знает, смог ли бы врач спасти ее! – сказал наконец папа. – Ты же слышала, что сказала миссис Симмонс: ее муж видел много детей, которые…
– Но у нее хотя бы был шанс! – взвизгнула мама. – Наоми не была бы такой худенькой и болезненной, если бы мы могли позволить себе нормальную еду и достаточно угля! Господи, я как вспомню ее тоненькие ручонки! Да лучше было сразу сдать ее в сиротский приют!
– Возможно, я мог бы писать больше и мои картины были бы лучше, если б мою мастерскую не превратили в свалку женского барахла!
– Мне пришлось работать там, у тебя, Джеймс.
– Пришлось? Что за чушь!
– Да, пришлось. У меня не было выбора!
– Что за бред! Почему тебе понадобилось захламлять единственное место в доме, где я мог творить, своими…
– Потому что я уже почти ослепла! – закричала мама. – Я уже почти ничего не вижу, даже в «святая святых» – твоей мастерской! Ты слишком долго заставлял меня портить глаза за шитьем внизу, почти в полной темноте. И теперь я совсем слепа! Слепа, Джеймс!
В доме повисла гнетущая тишина.
– Слепа? Как это? – ошарашенно пробормотал папа.
– А вот так! Я почти ничего не вижу! – заходясь в рыданиях кричала мама, и слезы ручьями текли из ее потускневших глаз. – И я больше не могу шить! Так что тебе придется самому как-то содержать нас.
В этот момент что-то оборвалось внутри меня и погрузилось на самое дно души, как погружается на дно пруда пропитавшийся водой сухой лист. Потому что я давно обо всем догадалась.
Папа кинулся на кухню и стал шарить по шкафам в поисках выпивки. Послышался звон бутылок. Чпок! – и вот он уже откупорил очередную.
– Ну конечно! – кричала мама в истерике. – Скорее выпить! Это точно поможет всем нам! На Наоми денег не было, но на джин находятся всегда!
Папа схватил бутылку и рванул к двери. Мама устремилась за ним. Она не успела ухватить его за рукав, но успела схватить бутылку. Пару мгновений они отчаянно боролись. Набухшие вены пульсировали у них на шее. Но вот бутылка выскользнула из рук папы, мама вырвала ее и тут же с размаху швырнула о стену. Тысячи мелких осколков разлетелись по полу, и резкий запах заполнил всю комнату.
– Будь ты проклята! Мне надо было оставить тебя там, где я нашел тебя, – гнить в деревне!
– Да, мне надо было остаться там!
Папа с силой оттолкнул маму и взбежал вверх по лестнице. Я слышала, как он хлопнул дверью мастерской и начал громить там все подряд.
Мама снова рухнула в кресло и громко разрыдалась.
Хорошая дочь бросилась бы к ней, обняла ее колени и утешала бы как могла. Или кинулась бы к отцу и стала успокаивать его. Но я просто убежала на кухню, засиженную мухами, – вот мое место! – и захлопнула за собой дверь.
Руки машинально взялись за белье и принялись отжимать его. Холодная чистая вода, в которой я его замачивала, стала гнойно-зеленого цвета. В тазу утонуло несколько мух. Их тельца безвольно качались на поверхности.
Вообще я стирку не люблю, но сейчас была рада занять хоть чем-то свои руки: это немного отвлекало от ужаса всего происходящего. Мне было приятно осознавать, что хотя бы руки мои двигаются в определенном ритме и с определенной целью, ведь в голове царил полный хаос, настоящие содом и гоморра. Я вынесла таз с грязной водой и вылила ее в выгребную яму за домом. Глядя, как она медленно растекается по зловонной куче, я думала о том, как это нелепо: Наоми уже умерла, а я продолжаю стирать ее вещи. Запах ушел, но грязь кое-где осталась. Она крепко пристала к одежде и никак не хотела отстирываться.
Я поставила воду на огонь и стала искать щелок для стирки, но натыкалась только на следы пребывания мышей. На одном из шкафчиков папа сорвал дверцу с петли.
Он же видел того ангела, что я вышила на одеяле Наоми. Почему он не припомнил мне это? Почему не набросился с обвинениями на меня? Наверное, просто не мог поверить в то, что крошечный вышитый ангелочек мог призвать этого «удушающего ангела». Я и сама с трудом верила в это.
Над чанами с водой заклубился пар.
Но ведь все сходится! Сначала та невеста, для которой я вышивала перчатки. Похоже, я передала ей свое отчаяние через нить, которую использовала для цветов и бабочек. Потом корсет. Я сделала его сама, но он получился такой тугой, что я не смогла снять его!
Мои мысли и нить. Я вижу неразрывную связь между ними.
Вода в чанах начала закипать, и на поверхности появились большие пузыри.
А мне теперь надо беречь себя. Ведь раз мама почти ослепла, то всю работу от миссис Метьярд придется делать мне.