Ведь мы не просто окажемся на улице. Эта тварь отправит мать в долговую тюрьму. Я представила маму, медленно умирающую в углу грязной камеры. Без денег, чтобы купить еды или подкупить тюремщиков. Одинокая, беззащитная, вечно голодная, она проведет остаток своей жизни в страданиях.
– Обо мне не беспокойся, Рут! Я что-нибудь придумаю.
Боже, она лжет даже сейчас! Опять этот делано беззаботный тон, которым она всегда разговаривала со мной при отце.
– Я напишу тебе, как только устроюсь.
Напишет? Да она не видит ничего! Не сможет написать и слова, даже если добудет где-нибудь перо, чернила и бумагу!
– Это единственный выход, как ты понимаешь, – вальяжно произнесла миссис Метьярд и стала увлеченно разглядывать свои ногти, демонстрируя этим, что уже подустала от нас – жалких, грязных людишек. – Если ты откажешься, твоей матери грозит тюрьма.
– Ради меня, Рут, – молила мама. – Согласись ради меня!
И тут я почувствовала сразу тысячу уколов совести: по чьей вине моя мать ослепла и овдовела?!
– Мы согласны, – неожиданно твердо и решительно произнесла мама. – Составляйте бумагу, и я подпишу ее прямо сейчас.
– Хорошо. Надеюсь, вы не забудете моей доброты, Баттэрхэм!
Миссис Метьярд удалилась якобы для того, чтобы составить соответствующий документ, но вернулась так быстро, словно бумага была давно уже готова и ждала своего часа на письменном столе. И тут я вспомнила, как она сказала это маме: «Ваша работа давно уже никуда не годится». Какие же мы с мамой глупые и наивные!
По манере шить человека можно узнать так же, как и по его почерку. Миссис Метьярд, должно быть, сразу заметила по сделанным нами вышивкам, что вот уже несколько месяцев над ее заказами трудятся двое… Она видела разницу между мамиными стежками и моими. Она давно поняла, что в доме подрастает вполне умелая дочь, и давно задумала получить меня в подмастерья.
– Что стоишь, распишись как свидетель! – приказала миссис Метьярд темнокожей девушке, стоявшей все это время рядом в ожидании распоряжений.
Девушка подошла, неловко зажала карандаш в левой руке и поставила крестик там, куда указала ей миссис Метьярд.
Меня расписаться не просили. Вцепившись в перила, чтобы не упасть в обморок, я молча стояла и смотрела на происходящее.
Корсет сильно сжимал мое тело. И я чувствовала темную силу в его цепких объятиях. Я шумно сглотнула. Мои стежки уже унесли жизни двоих людей. Теперь они угрожают едва ли не всем женщинам Оакгейта.
Я не стану говорить о расставании с мамой. Просто не могу. Все казалось очередным дурным сном и было как в тумане. Я никак не могла поверить, что она вот так возьмет и уйдет сейчас. И эти ее лживые заверения, что она напишет мне! Она без конца твердила это…
Если бы у меня было время подумать, я бы сказала маме, что понимаю ее. Потому что сейчас я действительно все понимаю. Для нее это была единственная возможность спасти меня. Мама ведь тогда представить себе не могла, что произойдет дальше. И я бы обняла ее крепче и простояла с ней так дольше, чтобы еще лучше запомнить запах ее кожи и звук ее голоса. Но уже ничего не воротишь…
Как только мама ушла, миссис Метьярд схватила меня за плечо и буквально вытолкала из кладовой в коридор.
– Кейт! – загромыхала она. – Кейт, где ты?
– Я скручиваю ленты, мама! – Этот голос принадлежал явно молоденькой девушке. И говорила она слегка в нос. Я вспомнила: мама упоминала мисс Кейт, дочь миссис Метьярд.
– Переверни-ка табличку на двери, мы закрываемся, – скомандовала миссис Метьярд.
Затем она повела меня по коридору и вверх по короткой лестнице. Она держала меня за плечо так, что я не могла оглянуться. Но шагов за спиной я не слышала, так что девушка, скорее всего, ушла.
Здесь было очень чистенько и тепло. Стены выглядели свежевыкрашенными. Я чувствовала себя так, словно вышла сюда из сырого подземелья.
Мы подошли к одной из дверей. Свободной рукой миссис Метьярд повернула круглую медную ручку – и вот мы уже в торговом зале.
Я была очарована тем, что видела в витрине, но внутри все выглядело во сто крат шикарнее! Помещение было огромным, в два раза больше, чем классная комната в моей школе. Просто бальная зала, по моим меркам! На ковре кремового цвета стояли три круглых столика, покрытые кружевными салфетками. В огромных зеркалах отражались большие напольные вазы со всевозможными перьями; на полках высились пирамиды из коробок с сатином. Стены выкрашены в нежно-голубой цвет. В стенных нишах были разложены шляпы, ряды перчаток и стояли флаконы духов. С белоснежного потолка свисали хрустальные люстры. Мой взгляд скользнул по манекену, по прислоненным к стене рулонам шелка и бархата и остановился на стеклянном прилавке в левом углу зала. Под стеклом были всевозможные ленты, бейки и застежки. За прилавком стояла молодая девушка. Она скручивала очередную ленту.
Трудно в это поверить, но я была очарована ею. Она была так же прекрасна, как парящая в небе птица или закат над крышами.
По ее плечам рассыпались крупные темные кудри. Они обрамляли очень миленькое личико со слегка заостренным подбородком. Маленький носик был немного вздернутым. Но больше всего меня впечатлила ее кожа: она была гладкой и бархатной, цвета того клочка персикового сатина, которым я больше всего дорожила.
Глазки блестели словно бусины, которыми было расшито ее платье, с воротником под горло, в частую черно-белую полоску. Несмотря на то, что я стояла довольно далеко от нее, я видела, что платье туго затянуто и что талия у нее не больше двадцати дюймов.
В тот момент мы могли стать друг для друга кем угодно. Наши отношения были подобны нетронутому отрезу ткани – бери и крои как хочешь.
Я была готова полюбить ее всей душой. Могла выкроить из этой ткани крепкую дружбу. Или даже сестринскую привязанность. Но первый грубый надрез сделала она.
– Это еще что? – скривилась девушка, метнув на меня полный презрения взгляд.
– Перчатки для Линдсеев помнишь? Я же говорила, что заполучу ее даром.
В ответ послышалось какое-то хрюканье. Уж таких звуков от этой милой на вид девушки я точно не ожидала.
– И когда она приступает?
– Уже.
– Отлично!
Кейт положила скрученную в рулончик красную ленту под стекло. Я ожидала, что она схватит меня за плечо так же, как ее мать, и уведет куда-то. Но она просто проплыла мимо, словно я была пустым местом, вышла из зала и свернула куда-то направо.
Миссис Метьярд вытолкала меня за дверь и закрыла ее. Теперь, после света и роскоши, коридор показался мне темным и тусклым.
– Шевелись давай! Что встала? – прикрикнула Кейт.
Мы миновали парадную лестницу с бордовым ковром и направились дальше, то и дело сворачивая куда-то. Я держалась позади мисс Кейт, разглядывая ее полосатую юбку, чувствуя, что мне ни в коем случае не следует идти с ней рядом. Я должна семенить сзади, глядя на то, как колышутся складки платья под ее перетянутой талией. По комплекции она была явно не в мать, но по тому, как она шла, точнее даже почти парила, едва касаясь ногами пола и с высоко поднятой головой, я поняла сразу, что по характеру она такая же гордячка.
В этой части дома не было уже таких чистеньких коридорчиков, выкрашенных кремовой краской. Стены были облезлыми, с большими трещинами. Кейт достала из кармана маленький ключик и открыла им дверь, настолько узенькую, что она была больше похожа на дверцу буфета. До меня донесся затхлый запах сырости. Между стенами из неотесанного серого камня вниз уходила деревянная лестница.
– Под ноги смотри!
Кейт еще немного приподняла юбки своего платья и начала спускаться.
Я осторожно последовала за ней по старой скрипучей лестнице. Третья ступенька наполовину сгнила. Видимо, ее и имела в виду Кейт, так грубо одернув меня. Я пошатнулась, но удержалась и продолжила спускаться в полумрак, ступенька за ступенькой. После перехода с тяжелыми тюками по полуденной жаре мне бы радоваться прохладе, но никакой радости я, честно говоря, не ощущала. Мне стало не по себе, и по коже побежали мурашки. Мое тело словно уже знало что-то об этом помещении, чего еще не знал мой разум.
На полу кое-где виднелись лужи, в углах стен цвела плесень. Около последней ступеньки даже росло четыре гриба.
– Вот этот твой! – сказала Кейт.
Я перевела глаза с грибов туда, куда она указала, и обомлела от ужаса и отвращения: вдоль стены стояли старые соломенные тюфяки. Где-то непрерывно капала вода.
– Мне на этом… спать?
Она кинула на меня холодный презрительный взгляд и вместо ответа пнула носком ботинка второй слева тюфяк:
– Вы с ней будете спать на этом. Она слева, ты справа.
На правой стороне тюфяка лежала аккуратно сложенная серая ночная рубашка. Она словно давно ждала меня здесь.
Кейт уже стояла руки в боки. Ладошки ее были такие миниатюрные… Впрочем, как и вся она.
– Здесь я главная. Это понятно? – Она не мигая смотрела на меня.
– Да. Но…
– Что еще?
– Но что я буду делать у вас? Работать за прилавком? Или?
– Сегодня ничего. Сейчас ты будешь спать.
Я непонимающе уставилась на Кейт. Это что – проявление милости? Тогда почему она проговорила это с такой злобой в голосе?
– Спать? Но сейчас же только четыре часа дня, и миссис Метьярд сказала…
– Не важно! Ты слышала, что я сказала?!
Ярость так и кипела во мне. Она и рта не дает открыть. Будет издеваться надо мной, как только сможет.
– Вы сказали… Вы сказали, что здесь главная вы.
– Правильно. И я приказываю тебе сейчас спать. – Меня пронзил очередной леденящий душу взгляд. – Поверь мне, другой возможности может не представиться.
Что ни говори, здесь, в камере, мне гораздо удобнее. После того ужасного сырого подвала новая Оакгейтская тюрьма меня уже ничуть не пугает.
Я попробовала прилечь на тюфяк. Он кололся так, словно был набит не соломой, а битым стеклом. На спине я чувствовала это чуть меньше: меня защищал мой корсет. А кто-то другой сейчас сладко спит на моем матрасе, что забрали судебные приставы. Я всегда считала, что он жесткий и неудобный, но по сравнению с этим казался теперь мягким облачком.