– Бедняжка. Ты, наверное, скучаешь по ней…
Из-за слез я не могла говорить, поэтому просто кивнула в ответ.
Я была рада, что он не стал больше ни о чем спрашивать, не стал утешать меня какими-нибудь глупостями. Он лишь слегка наклонил голову в вежливом поклоне, похлопал по плечу Нелл и направился к торговому залу, а через него к двери, что вела на улицу, на свободу.
Мы с Нелл долго смотрели ему вслед.
– Везет же ему, – сказала она. В ее словах не было злобы, хотя я видела, что она тоже завидует его свободе, тому, как он может приходить сюда, когда захочет, и уходить, когда пожелает, в то время как для нас этот дом хуже тюрьмы.
– Он спас меня. Сейчас мне кажется, что он – единственный, кого я смогла бы полюбить всем сердцем.
Нелл криво улыбнулась:
– Дурочка ты! Давай уже поскорее отнесем это ведро в подвал, пока не застукали. А то будем с тобой вдвоем валяться в яме.
Нелл отвела меня в подвал и оставила одну, чтобы я помылась и привела себя в порядок, насколько это возможно при тусклом свете, пробивающемся из узкого окна под самым потолком. Я была вся в саже, черная, как ворон. Снова и снова я терла себя мочалкой, пока не проступала чистая кожа. И чем больше я терла себя, тем темнее становилась вода, в которой растворялись грязь и сажа. Постепенно она приобрела дымчато-пепельный цвет.
Я взяла льняное полотенце и принялась тщательно растирать им грудь.
И тут случилось неожиданное: крючки моего корсета наконец-то выскочили из петель. В первый раз за несколько месяцев он расстегнулся и упал к моим ногам.
Я стояла как вкопанная и смотрела на него и на свое нагое тело.
На нем отпечатались глубокие борозды. Наверное, я должна была в этот момент ощутить облегчение, но почему-то я его не испытывала. Особенно странно было видеть свой голый живот. Я уже привыкла, что он спрятан под корсетом. От этого я чувствовала себя совсем беззащитной. Да и вообще, без цепких объятий корсета мне стало совсем неуютно.
Я быстро нацепила прямо на голое тело ночную рубашку и подняла корсет – моего единственного верного друга.
На нем не было никаких пятен. Только шнуровка немного испачкалась сажей. Я аккуратно сложила его и спрятала под подушкой.
Что бы это значило?
Я легла.
Чем больше плохого происходит в жизни человека, тем больше он ценит хорошие, светлые моменты. Старый тюфяк, который я столько раз кляла за то, что он такой колкий и жесткий, показался мне сейчас едва ли не пуховой периной. Он был намного удобнее, чем пол в угольной яме. И все же я не смогла заснуть.
Вообще с тех пор, как меня взяли сюда, я провожу ночи в основном в размышлении о тех дорогих мне людях, которых потеряла. А если и засыпаю, то снятся кошмары: бледное личико умирающей Наоми или стена, забрызганная мозгами отца, – все то зло, что я навлекла на нас, сама того не желая. Но в этот день, когда я наконец уснула, мне приснились только большие голубые глаза, в которых отражается тусклый свет лампы.
«Билли!» – прошептала я нежно, словно смакуя его имя. Это был первый молодой человек, с которым я познакомилась.
Может, молодые люди все такие милые и умные? Хотя вряд ли. Билли какой-то другой, особенный, не как все, хотя я и не могла сказать пока, в чем именно. Только понимала, что те два коротких разговора с ним были лучшими моментами в моей жизни.
Плотно прижав ухо к подушке, я прислушалась. Корсет больше не трещал так жалобно. Он отдыхал.
Я начала даже испытывать легкое чувство вины перед ним. Он что – все видит и знает? И разомкнул свои объятия, потому что я нашла себе здесь друзей?
Может быть, это и к лучшему. Возможно, теперь, когда со мной Мим, Нелл и Билли, мне не нужен больше корсет, чтобы чувствовать себя сильной. С ними я справлюсь с любыми испытаниями. Так я тогда думала.
Теперь, мисс, вы видите, к чему все это в итоге привело.
22. Доротея
– Вы знаете, что они назначили дату?
Главная надзирательница сидит за столом. Перед ней раскрыто дело Рут. Хоть я и сижу с противоположной стороны, мне все же удалось разобрать слово «улучшение», написанное на ее деле карандашом.
– Дату?
– Да-да. Подошла наша очередь, и судья назначил дату суда над Баттэрхэм.
Эти слова главной надзирательницы вызвали какое-то странное ощущение: словно на меня накинули лассо и резко дернули за него.
Осталось не так много времени на мои изыскания.
– Ах да-да. Понятно. Но ведь она же сама во всем призналась. Вряд ли суд над ней продлится очень долго?
– Они продолжают допрашивать свидетелей со стороны обвинения. На тот случай, если она откажется от своих показаний. Или если ее адвокат будет возражать против смертной казни. – Надзирательница принимается в задумчивости барабанить пальцами с коротко остриженными ногтями по делу Рут. – Это вполне возможно.
– А почему бы и нет? Примите во внимание ее возраст! Я была бы рада, если бы ее приговорили к тюремному заключению или даже отправили на каторгу. Ведь если ее повесят, шансов для спасения ее души не останется совсем.
Главная надзирательница сжимает губы.
– Я не стану спорить с вами, мисс Трулав, – цедит она сквозь зубы, хотя по ее лицу ясно, что она совершенно не согласна со мной. – Хотя… Как известно, леопард не меняет своих пятен… [26]
Какая удачная фраза, не правда ли? Как будто заключенные – это дикие звери, а не люди, наделенные бессмертной душой.
– Мне бы очень хотелось увидеть Рут Баттэрхэм сегодня. Вы не проводите меня в ее камеру?
Главная надзирательница шумно захлопывает папку.
– Как раз сейчас она моет в своей камере пол. У нас так принято, это приучает заключенных к трудолюбию. Вы не могли бы побеседовать с ней сегодня в комнате для свиданий?
Я падаю духом. Это никуда не годится! Я же не смогу измерять голову Рут на глазах у других заключенных и их адвокатов! Но и откладывать уже некуда – я так долго готовилась, да и суд уже совсем скоро.
– Нет! – возможно, слишком резко вскрикиваю я. – То есть… Спасибо, вы очень добры, но я предпочла бы говорить с заключенными в их камерах, как и раньше. Мокрые полы не пугают меня.
Главная надзирательница осуждающе вскидывает брови, но не возражает.
Я никогда еще не шла по этим выбеленным известкой коридорам в таком приподнятом настроении. Звяканье ключей на поясе у надзирательницы и скрежет песка под ногами сливаются для меня сейчас в некую своеобразную, но очень приятную мелодию. Солнечный свет, льющийся сквозь арочные окна, так приятно греет руку, которой я прижимаю к себе свою сумочку. Этот момент – я уверена в этом – станет апогеем моего изучения френологии. Рут – эта странная, почти безумная девочка – наконец подтвердит правильность моих теорий.
На двери камеры Рут уже появилось ее имя, написанное печатными буквами. Но приговора пока нет. Именно это и вселяет в меня надежду. У меня еще есть время. Пока человек жив, у него всегда имеется возможность искупить свои грехи. Будущее этой девочки все еще не определено.
Я открываю железную заслонку смотрового окошка в двери ее камеры и смотрю в него. Какое-то взъерошенное создание ползает по полу. Оно кажется мне четвероногим, и я даже на миг отшатываюсь от окна. Как сказала главная надзирательница? Леопард?
Но уже в следующий момент прихожу в себя: это же просто Рут! Она передвигается по камере на четвереньках, натирая пол.
– Добрый день, Рут! – кричу я в окошко двери. – Мы сейчас зайдем к тебе!
Она слегка вздрагивает, услышав мой голос, но я вижу, что она рада видеть меня. Рут бросает щетку для пола в ведро с водой. Она раскраснелась, волосы растрепались.
– Осторожно, мисс, тут довольно мокро!
Главная надзирательница открывает дверь. Рут отступает к своей кровати. Я осторожно вхожу. В камере сильно пахнет уксусом и мылом.
– Надеюсь, я не наслежу, – неловко говорю я. – Ты столько трудилась!
Рут пожимает плечами, словно это не имеет особого значения. Пожалуй, она действительно не привыкла, чтобы ее труд ценили.
Она вытирает руки о передник – и я замечаю, что кожа на руках сухая и в мелких трещинках. Вода в ведре от грязи стала коричневой, и по ее поверхности плавает несколько пузырей.
Я усаживаюсь и кладу сумку с краниометром и книгами по френологии рядом с собой. Содержимое сумки издает приятный гулкий звук.
Главная надзирательница позвякивает ключами:
– Если что – сразу зовите меня!
Она все-таки обижена на меня? Или это предупреждение? Наверное, и то и другое.
Дверь закрывается за ней, и я слышу удаляющиеся шаги.
– Ну вот, Рут… Как ты думаешь, что мы с тобой будем сегодня делать?
– Измерять мою голову. Вы же просили.
– Да-да! – отвечаю я, вскакивая и уже хватаясь за свою сумку. – Это ведь намного интереснее, чем мыть полы, правда?
– Вам виднее, мисс!
Безразличие Рут слегка обескураживает меня, но тут я достаю из сумки блестящий краниометр и книги – и вот она уже смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
– Это еще что такое? Похоже на какой-то хирургический инструмент!
– О нет-нет! Это совсем не больно! – говорю я, с улыбкой слегка притрагиваясь указательными пальцами к своим вискам. – Это такой специальный измерительный прибор. Вроде штангенциркуля или компаса. Помнишь из школы?
Рут непонимающе смотрит на меня:
– Наверное, я ходила не в такую школу, как вы, мисс!
Я усаживаю Рут на единственный в камере шаткий стул и поворачиваю ее голову так, чтобы та приняла нужное мне положение.
– Удобнее всего измерять голову у сидящего человека. Только пожалуйста, держи спину ровно, чтобы голова была на одной линии с позвоночником!
Осторожно взяв ее за подбородок, я слегка тяну его на себя. Ее спина сгибается.
– Если бы вы снимали с меня мерку, чтобы сшить мне корсет, вы бы сейчас наклонили мою голову вперед, – говорит в задумчивости Рут. – А потом нащупали бы самый большой позвонок и приставили к нему конец ленты, чтобы измерить высоту по спине.