– Мисс Трулав! Простите мою дерзость, но я слышал о том, что произошло в тюрьме, и не могу не спросить, как вы?
Я заставила себя улыбнуться:
– О, спасибо, я ничуть не пострадала. Вы же знаете, что меня не было в лазарете, когда начался бунт. Но они разбили окно и сгорело довольно много постельного белья. Весь наш комитет очень расстроен.
– Это вполне естественно. Вы пережили шок. Вам надо поберечься, прийти в себя. – Наверное, Дэвид и сам испугался той нежности в голосе, с которой произнес это. Поэтому он поспешил сменить тему. – А какое наказание понесут зачинщики?
Возможно, я и сама отчасти виновата. Если бы не перестала навещать заключенных в лазарете, предпочитая им Рут, я бы могла вовремя заметить первые признаки растущего недовольства.
– Зачинщиков на неделю отправили в карцер. Но я боюсь, что наказание придется понести всем заключенным. На собрании комитета было решено, что мы напрасно включили в их рацион мясо. Оно только усиливает криминальные наклонности человека. Теперь их пища будет гораздо более однообразной.
Дэвид удивленно поднял брови:
– Э-э-э… Им это, конечно, вряд ли понравится. Но это точно не лишнее. Пострадавших могло быть намного больше.
– Да, слава богу, обошлось просто синяками и царапинами. Спасибо надзирателям.
– Они и вправду молодцы! Вообще такие происшествия заставляют задуматься. И прежде всего о том, что жизнь, на самом деле, очень коротка и может оборваться в любую секунду. – Он умоляюще посмотрел мне прямо в глаза и добавил: – И если человек действительно очень желает чего-то, ему не следует откладывать осуществление этого желания на потом!
Тильда громко откашлялась. Это ужасно, но она права. Если мы будем говорить с Дэвидом дольше, это перестанет быть похожим на случайную встречу.
Дэвид в задумчивости потер лоб. Вид у него был сконфуженный, как у неопытного мальчишки.
– Что ж, пожалуй, мне пора двигаться дальше. Хорошего вам дня, мисс Трулав! Я рад видеть вас в добром здравии.
– Да! И вам хорошего дня!
Я не понимаю, как не подкосились ноги, унося меня все дальше от Дэвида. А мои глаза! Каких мук им стоило смотреть в другую сторону!
Дэвид не может похвастаться таким же самообладанием, несмотря на свою полицейскую выучку. Уходя от него, я всегда чувствую спиной, что он смотрит мне вслед. И от этого моим плечам становится так тепло! Это неосторожно и неосмотрительно с его стороны, но за это я люблю его еще больше.
Я могла бы быть лицемерной, как все, способной притворяться как в серьезных случаях, так и в мелочах, но я категорически не умею обманывать. И когда мы отошли на безопасное расстояние от Дэвида, я сказала Тильде:
– Не хочу сообщать ему о приглашении на обед в усадьбу леди Мортон. Пожалуйста, не говори об этом при нем. Он очень расстроится.
– Это вы мне, мисс? Да я ни разу даже рта не раскрыла!
Вообще-то, она права. Я слишком подозрительна, слишком недоверчива. Думаю, это из-за того инцидента в тюрьме. И из-за письма главной надзирательницы. Иногда очень трудно понять, как лучше всего вести себя в той или иной ситуации.
Время бежит так быстро, и скоро уже настанет день суда над Рут – а я не продвинулась ни на йоту в своих исследованиях!
Допрос… Как это ужасно! Особенно для ребенка – ведь этой девочке всего-то шестнадцать! И мне не давала покоя одна и та же мысль: что из ее рассказов правда?
Я измерила ее голову – но вопросов от этого не убавилось.
Чтобы женщина в довольно солидном возрасте переодевалась мужчиной? Для меня это звучит как-то дико! Я допускаю такое разве что на сцене театра. Но если это правда, то миссис Метьярд была явно не в своем уме. Хотя, изучая труды именитых психиатров, я начинаю думать, что существует еще много неизученных и неописанных заболеваний мозга. Однажды в подшефную мне тюрьму поступила заключенная с раздвоением личности. И невозможно было предугадать, кем из этих двух личностей она решит стать в следующую секунду. Перевоплощаясь из одного человека в другого, она меняла все: манеры, походку и даже голос! Мне так хотелось измерить ее голову в обоих случаях, но увы: ее перевели в психиатрическую клинику раньше, чем мне представилась такая возможность.
Может, миссис Метьярд тоже страдала раздвоением личности? Или все эти ужасные события действительно происходили именно так, как рассказывает Рут, – и в этом случае я сочувствую ей всей душой, – или она намеренно лжет. И тогда выходит, что она сама выдумала эту отвратительную историю, ради собственного удовольствия. Но что она за человек, если ее сознание порождает такое?!
Возможность проверить достоверность ее слов предоставляется прямо сейчас. Передо мной письмо от главной надзирательницы. Она сообщает, что во время пожара сгорело много постельного белья, поэтому ей теперь нужно вдвое больше заключенных для швейных работ. До сих пор она не заставляла Рут браться за иглу, потому что мы считаем, что нельзя принуждать заключенных заниматься тем, что им явно в тягость. Но сейчас необходимость довольно острая, а Рут умеет шить!
Если честно, я боюсь. Какими бы неправдоподобными и глупыми ни казались мне ее утверждения о том, что зло передается через иглу и нить, мне страшно давать их ей в руки. А вдруг она и вправду причинит еще больше зла?
Ну вот, я все-таки поверила ее россказням и несу всякий бред! Я позволила ей одурачить себя! Она заставила меня поверить в эти сказки!
Хватит! Я не позволю ей больше водить меня за нос! Давно пора положить этому конец! Рут отправится шить! Мы устроим ей своего рода «очную ставку» с иглой и нитью.
Срочно сажусь писать ответ главной надзирательнице. Пока не передумала…
Знаете, где я была сегодня? Я навещала заключенных в долговой тюрьме!
После бунта и неутешительных результатов измерения головы Рут я пока не хочу посещать новую Оакгейтскую тюрьму. Но мне же нужно какое-то оправдание… Поэтому, когда Фанни Оунинг сказала, что собирается навестить заключенных в долговой тюрьме, я сразу напросилась ехать туда вместе с ней.
И напрасно.
Первое, что меня насторожило, это корзина, которую Фанни стала собирать перед самым нашим выездом. Она положила на дно склянку с чернилами, бутылку вина, сыр, хлеб – все то, что обычно собирают для бедных. Сверху она поместила какую-то тонкую доску, а на нее стала укладывать сверточки поменьше.
– Это еще что такое? – удивилась я.
– Разве ты не видишь? Корзинка с двойным дном!
– Фанни! – недоуменно вскрикнула я. – Ты что, собираешься пронести в тюрьму запрещенные продукты?
Она лишь слегка улыбнулась в ответ:
– Сама все увидишь.
Как и большинство казенных домов Оакгейта, здание долговой тюрьмы является уменьшенной копией подобного здания в Лондоне. Только в столице долговая тюрьма была полностью перестроена лет тридцать тому назад. А до наших бедняков очередь пока не дошла. Здание это, пожалуй, самое угрюмое и унылое в городе: все обито железом, словно крепость.
Мы шли по разбитой мостовой в мрачной тени сплошной высокой каменной стены с железными скобами. И тут мне в нос ударил такой тошнотворный запах, что я едва не упала без чувств.
– Платочек достань! – поспешила напомнить Фанни.
Я послушно достала платок из сумочки и прижала к носу и рту. Фанни настояла, чтобы я накануне пропитала его бергамотовым маслом. Как же я благодарна ей за это!
Огромный и довольно грязный детина стоял сразу за железной дверью, которая больше напоминала огромную решетку. Он бесцеремонно уставился на бедняжку Фанни. Но она, похоже, уже привыкла к его манерам, потому что без тени смущения сказала ему:
– Да-да, это опять я. Привет, Коллинс!
– И что на этот раз ты принесла мне? – нагло спросил он, заглядывая в корзинку, висевшую на руке у Фанни.
– Тебе? Ничего! Это же все для заключенных. А тебе, как обычно, твои шесть пенсов.
– Ты дашь мне шесть пенсов и эту бутылку! – прогремел он. – Иначе иди домой.
Фанни лишь слегка улыбнулась, ведь она предусмотрительно положила на самый верх бутылку дешевого джина. И все равно я считаю, что это наглый грабеж: шесть пенсов и бутылка джина за вход во внутренний двор тюрьмы, мало чем отличающийся от выгребной ямы – с полчищами крыс, снующих туда-сюда.
Внутренний двор был маленьким, квадратным. Взгляд всюду утыкался в старые обветшалые кирпичные стены. Из окон выглядывали отвратительные лица опустившихся людей.
Мы прошли мимо стоявшей в центре повозки. Мальчик лет десяти охаживал маленьким хлыстиком старую кобылу, запряженную в эту повозку.
– На этой развалюхе привозят провиант и передачки?
– Да, – ответила Фанни. – А еще на ней вывозят трупы.
Здесь даже не было отдельных зон для мужчин и для женщин! Они гуляют и общаются все вместе. А их несчастные исхудавшие дети беспомощно цепляются за ноги своих родителей.
Нет, спят мужчины и женщины, конечно, раздельно, но женские камеры расположены – подумать только! – над пивной!
Лестница, по которой нам пришлось подниматься в женские камеры, была липкой и грязной и пахла прогорклым пивом. И тут мне уже не помогал платочек, как я ни старалась плотнее прижимать его к носу. Какая жуткая несправедливость: в чистенькой Оакгейтской тюрьме сидят хладнокровные убийцы, воры и мошенники, тогда как здесь люди содержатся в условиях, близких к скотским, просто за то, что они бедны! Мне стало стыдно, что я никогда не думала об этом раньше. Теперь понятно, почему мать Рут так боялась попасть сюда.
Когда мы наконец дошли до одной из камер, я увидела, что это маленькая клетушка, в которую с трудом можно было поместить хоть какую-то лежанку. И все же в самом центре стоял ободранный и изъеденный жуками старый топчан, провонявший по́том как минимум троих спящих на нем людей. Немолодые женщины. И как только они смогли дожить до такого возраста в столь нечеловеческих условиях?
Они приветствовали Фанни как старую приятельницу.
– Она сокровище, просто сокровище, – тут же обратилась ко мне одна из сморщенных беззубых старух. – Мы бы давно умерли здесь без нее!