Но я должна! Там же мама!
Дверной колокольчик весело зазвонил, празднуя мою свободу, когда я переступила через порог. Шел мелкий дождь, пронизывая воздух еле заметными диагональными нитями. Повозки громыхали по мостовой мимо редких прохожих. Слава богу, из-за угла не появился молочник мистер Браун и не поймал меня.
Я медленно побрела по улице, дрожа от холода и страха. Куда же мне идти? Я с трудом сдерживала шаг, стараясь не привлекать к себе внимания, словно я обычная девушка, бредущая куда-то по своим делам. Но при этом вздрагивала от любого громкого звука.
Я миновала нашу церковь и оказалась там, где никогда раньше не была. Все дальше я уходила от реки, от моего старого дома на Форд-стрит и от школы. Я прожила в Оакгейте всю жизнь, но не знала, где находится полицейский участок, так что мне придется просто брести по улицам и искать его, пока не сотру ноги в кровь.
Наверное, я прошла около мили, когда тротуар внезапно закончился на одном из перекрестков. Дворники давно не убирали улицу. Чтобы перейти на другую сторону, мне придется наступить в грязную лужу. А что делать?
Я сошла с тротуара. Ноги тут же оказались по щиколотку в жидкой грязи. Я не знала, куда мне дальше идти. Было так холодно, что пальцы начали неметь. Но все равно это было прекрасно: я была свободна! И шла, куда вели меня ноги, и благословенный дождь орошал мое грязное, но улыбающееся лицо. Даже цоканье лошадиных копыт показалось мне сладчайшей музыкой.
Но внезапно до моих ушей долетел какой-то непонятный шум.
И он становился все громче…
Прямо за моей спиной раздалось ржание лошади.
Обернувшись, я увидела несущийся на меня двухколесный экипаж. Лошади были все в пене, а из-под их копыт разлетались комья грязи. В последний момент я отпрыгнула в сторону, благодаря Бога, что не попала под колеса повозки.
Я все еще возносила эту молитву, когда услышала свист кнута и лицо обожгла боль. Я споткнулась, упала и уронила корсет.
Звуки до меня с трудом долетали, но я все же догадалась, что экипаж резко затормозил. Лошади остановились, открылась дверь, и я услышала знакомый голос:
– Вот она! Вот эта мерзкая тварь!
Цепкие пальцы с шершавой кожей схватили меня и поставили на ноги. Сквозь заливавшую глаза кровь я опять увидела ее лицо.
– Мы успели вовремя, – торжествовала миссис Метьярд. – Эта неблагодарная скотина собиралась сбежать!
39. Доротея
Надо рассуждать трезво, без капризов и суеверий! Я уже давно дома. Сижу за своим столом, снова разбираю бумаги, а Уилки привычно скачет в клетке. Но все равно мне до сих по как-то не по себе.
Я пытаюсь написать ответ сэру Томасу. Получаются в основном кляксы. Уже который раз откладываю очередной лист и начинаю заново. Ох, как же это тяжело – писать отказ сэру Томасу. Ведь если бы я не была влюблена в Дэвида, то с радостью приняла бы его предложение. И мама – если б была жива – очень была бы рада видеть меня женой брата своей лучшей подруги.
Не знаю, довелось ли ей в свое время познакомиться с сэром Томасом. Но если учесть, что он долгое время жил в Глостершире, то вряд ли. И все же, пока я пишу ответ сэру Томасу, у меня возникает все больше вопросов. Почему сэр Томас вдруг сам решил познакомиться с моим отцом именно сейчас – ведь прошло столько лет со смерти мамы? И почему леди Мортон решила вызвать брата к себе в Хэзерфилд именно сейчас, а не тогда, когда мама была еще жива и здорова?
Я теряюсь в догадках, но что-то подсказывает мне, что за предложением сэра Томаса стоит все-таки леди Мортон. Может быть, у нее подходят к концу средства, оставленные покойным супругом, и она хочет женить брата на богатой наследнице? Но я ведь честно рассказала сэру Томасу о миссис Пирс и о том, что мое наследство существенно уменьшится, если ее союз с отцом увенчается появлением младенца. А может быть, сэр Томас полагает, что, став зятем моего отца, он сумеет расстроить этот брак?
Я испытываю двойственные чувства, пока пишу отказ сэру Томасу. Письмо получается какое-то корявое и несуразное. Я уже который раз начинаю заново – и все равно не выходит. Откладываю очередной исписанный лист в сторону… И снова думаю об этой девочке…
В архиве я нашла много газетных статей о следующем периоде ее жизни. Это дело получило такую скандальную окраску, что о нем писали не только в местной прессе, но и в лондонских газетах. Судя по тому, что я вычитала из этих статей, Рут повезло: полиция все-таки пришла в дом Метьярдов по доносу кого-то из соседей. Если бы не это, я даже не знаю, что стало бы с бедняжкой Рут.
Неизвестно, действительно ли она пыталась бежать, но то, что ее нашли полумертвой в одной из комнат на первом этаже – это не подлежит сомнению. Судя по заметкам в прессе, она страдала от обезвоживания, у нее подозревали гангрену.
Ну а что удивительного в том, что Рут выросла такой искалеченной? Сначала пьяница-отец, потом маниакальная миссис Метьярд – и все это как раз в период становления личности! Ребенок не может вырасти ангелом в среде маньяков и убийц. Зло в такой среде разрастается, как искры от горящих углей.
Они оседают черными пятнами в душе и постепенно расползаются.
Одно убийство порождает другое.
Но можно ли было этого избежать? Вот этот вопрос и мучит меня. Тяга к убийству – это все-таки врожденное качество? Или оно возникает и развивается постепенно по причине недостаточного воспитания и неблагоприятного окружения? Если бы Рут провела свое детство рядом со мной, в моем доме – совершила ли бы она свое злодеяние?
Открываю нижний ящик стола и достаю человеческий череп. Его созерцание уже не успокаивает меня, как раньше.
Я ощупываю его снова и снова, но кости прочно соединены между собой и не смещаются ни на йоту. И я первый раз в жизни готова признать, что форма черепа человека остается неизменной, предопределяя его судьбу. Как Иуде было предопределено предать Господа нашего. Человек, похоже, не может изменить ничего. Его мысли роятся в черепе неизменной формы, как мухи в стеклянной банке. И есть люди, одержимые несгибаемой злой волей, которые непременно доведут дело до конца.
Взять, к примеру, миссис Метьярд.
Ей не пришлось ждать своего приговора так долго, как Рут. Суд над миссис Метьярд состоялся всего через несколько дней после ее ареста. Ей оставили совсем мало времени на покаяние, если оно, конечно, было возможно. Пожалуй, это не по-христиански, но я не думаю, что у этой женщины был шанс на спасение. Да и человеком ли она была? Хотя мне трудно судить – ведь я знаю о ней в основном по рассказам Рут. И я нигде не нашла отчета психиатра о ее состоянии. Не знаю, действительно ли она надевала военную форму, пытаясь перевоплотиться в своего покойного супруга. Я даже склонна полагать, что эта личность капитана – плод бурной фантазии Рут. Все описания настоящего капитана Метьярда, которые я смогла найти, свидетельствуют о том, что он был довольно гадким человеком и точно не являлся ни заботливым мужем, ни примерным отцом. И все же что-то ведь заставляло ее мучить этих несчастных девочек и даже убивать их…
Возможно, это были шишки над ушами?
Интересно, а в какой камере старой тюрьмы она сидела?
Стала бы я посещать ее? Стала бы ощупывать ее голову, если бы представилась возможность?
40. Рут
Дальше я почти ничего не помню, потому что была без сознания. Жаль, что я не слышала, как полицейские ворвались в дом и надели наручники на миссис Метьярд, как их звон провозгласил нашу долгожданную свободу.
Мне никто так и не рассказал, как это было на самом деле, но я всегда полагала, что в полицию обратился кто-то из прихожан нашей церкви. Сначала в церкви перестала появляться Мим, а потом и я пропала. И это вызвало подозрения.
Мне повезло: дело получило широкую огласку. История о моих мучениях дошла до ушей добросердечных людей, и меня сразу же отвезли в благотворительную больницу. Хотя я ничего этого не помню, потому что все еще лежала без сознания.
Мое первое воспоминание после того как меня схватили на улице, – это белоснежная больничная палата, где моя кровать стояла вплотную к двум другим таким же железным больничным койкам. В первые секунды я подумала, что уже на небесах. Но потом заметила, что белье довольно жесткое и с желтыми пятнами. В раю наверняка получше…
И тут я почувствовала боль. Болела распухшая левая нога. Я попробовала приподняться, чтобы посмотреть на нее, но у меня не хватило сил.
На койке в противоположном углу кто-то громко рыгал.
От медсестры, прошедшей мимо меня, несло портвейном. Я распознала этот запах среди окружающего зловония.
– Пойду делать перевязки, – буркнула она.
Кожа на ее руках была грубой и шершавой.
Сорок шрамов на спине от ударов плетью и отрезанный мизинец на левой ноге. Могло быть намного хуже…
Больничная атмосфера, конечно, далеко не самая приятная, но все же здесь было намного лучше, чем в подвале у Метьярдов. Во-первых, светлее. Во-вторых, кормили сносно, и кровать казалась удобнее. И самое главное: мне давали опиумную настойку, чтобы унять боль.
Когда человек постоянно испытывает сильную боль, он не может думать больше ни о чем. Она вгрызается в тебя, сдирает кожу с костей. Я даже не могла до конца осознавать, что наконец свободна. Не могла я думать и над тем, как меня вызволили из этой злосчастной комнаты «капитана». И я ни на секунду не задумывалась о том, как мне жить дальше. Так продолжалось до тех пор, пока меня не пришла навестить Нелл.
На ней было коричневое платье, соломенная шляпа и невзрачная серая шаль. Ее медно-рыжие волосы давно пора было помыть. На руках, в которых она крепко сжимала свою карточку гостя, были перчатки, но они кое-где уже разошлись по швам.
– Нелл!
Она выглядела здесь как-то не к месту, в этой одежде, явно с чужого плеча, а не в знакомом мне платье, в котором я привыкла видеть ее у Метьярдов. Но выглядела она гораздо бодрее. Увидев знакомое лицо, я чуть не расплакалась.