– А ты прощаешь меня, Рут? Скажи, что прощаешь!
Нет, это сильнее меня! Я больше не могу смотреть, как она сходит с ума. Я сделала шаг назад – но она схватила меня за руку.
– У меня не было выбора! Прости меня!
Как я могу? Я обернулась и посмотрела сверху вниз на нее, такую дрожащую, жалкую. Она сжимала мою руку так крепко, что ее пальцы побелели. Рубашка намокла и прилипла к телу. Я увидела очертания ее лона и сосков…
А потом я увидела и это…
– А это что, мадам? У вас на спине?
Я слегка наклонила ее голову вперед – и волосы полностью закрыли лицо Кейт.
Полосы, диагональные, выпуклые. Некоторые явно толще других. Это что, от моего корсета? Нет-нет, такого просто не может быть! Я отвела в сторону мокрый ворот ее ночной рубашки. И все поплыло у меня перед газами!
Вся ее спина была исполосована сероватыми шрамами. Такие были у всех нас – своеобразная метка работниц Метьярдов. Только у Кейт их было как минимум в два раза больше, чем у Мим! И еще следы от ожогов!
Она усмехнулась сквозь слезы:
– Я была так рада, прямо счастлива, когда появилась Нелл! Я подумала: наконец-то она переключится на кого-то другого!
Я просто не верила своим ушам. Но все же спросила:
– Миссис Метьярд… Она что, и вас тоже била?
И в этот момент многое стало проясняться для меня. Из множества фрагментов, как из кусочков мозаики, начала наконец собираться единая картина. Но чем явственнее она становилась, тем тяжелее становилось у меня на душе. Вот почему Кейт вызвалась тогда сама наказать меня кочергой. То, с какой стремительностью она утащила меня в угольную яму, спеша, чтобы нас не увидела ее мать. И то, что она оказалась около умирающей Мим в ту ночь…
Она не добивала ее. Она пыталась помочь…
– Нет! – Я закрыла лицо руками, но было поздно: я уже никогда не забуду увиденное! – Нет, я не могу поверить в это!
– Я предала мать, – проговорила Кейт, и моя ладонь, застывшая на ее плече, казалось, почувствовала холод ее голоса. – И моя расплата близка!
Все вокруг опять поплыло у меня перед глазами. Меня вдруг тоже бросило в жар. Я прижала мокрые ладони к вискам, стараясь прийти в себя и не упасть. Нет-нет, это бред, этого не может быть. Ну не могла же она сама пойти в полицию и рассказать им о теле Мим?
– Капитан… Ты счастливая, Рут… Тебе не пришлось видеть его… Настоящего…
В следующую секунду дверь едва не слетела с петель. В комнату ворвался сначала живот старшей миссис Рукер, а затем и она сама, держа в руках внушительную бутыль капель Фаулера [32].
Она только мельком взглянула на нас – и прогремела:
– Благослови тебя бог, Кэтти! Ну-ка быстро выньте ее из воды!
Я попробовала, но у меня сильно дрожали руки. Как же мне лучше подхватить ее? Того и гляди сломаю ей что-нибудь…
– Оставь, я сама! – С этими словами старшая миссис Рукер отпихнула меня от ванны. – А ты растопи камин, да побыстрее. Быстрее!
Словно оглушенная, я потащилась за углем. На лестнице я увидела Нелли и Билли. Они о чем-то шептались. Он закрыл лицо рукой.
Меня опять чуть не стошнило.
Что я наделала?!
46. Доротея
Тюремная часовня – это обычная серая комнатушка, не вызывающая никакого ощущения особой святости и близости к Богу. Ни витражей, ни икон. Даже распятие в алтаре деревянное, без позолоты. Все же это тюрьма.
Мне очень трудно открыть свою душу Богу в такой обстановке. Все здесь какое-то приземленное, даже немного устрашающее. Официальная религия. Здесь нет даже намека на что-то надмирное, ничего, возвышающего духовное над бренным.
По воскресеньям мы с папой ходим на службу в церковь Святой Елены (она англиканская). Там довольно мило и своеобразно, и приятно видеть, что в ней постоянно что-то меняется. Но душа моя тоскует по тем редким мгновениям, которые я могу провести в настоящей церкви. Такой, где пахнет ладаном и служат на латыни, где я могу исповедаться. Но такая возможность представляется мне не более двух-трех раз в год.
Одно это обстоятельство – уже веская причина покинуть Оакгейт. Я не могу быть самой собой и не смогу стать тем, кем хотела бы стать, пока живу под одной крышей с отцом. Под его опекой, хотя и в доме моей матери! Правда, очень скоро он станет и домом этой…
– Не думай, что в быту для тебя что-то изменится! – твердит мне папа изо дня в день. – И, если будешь хорошей девочкой, – добавляет он, – думаю, скоро получишь очень приятные известия!
От его заговорщической улыбки у меня сжимается сердце.
На глаза наворачиваются слезы. Я не смахиваю их. Я складываю руки для молитвы, надеясь, что этот жест поможет хоть на миг отвлечься от внешнего мира и услышать мою душу и Божий глас. «Боже, дай мне сил вынести все это!» – снова и снова повторяю я.
Где-то в тюрьме лязгает засов.
Папа со дня на день все узнает – ведь сэр Томас наверняка написал мне письмо с предложением с его разрешения. Несомненно, он (или леди Мортон) не замедлит сообщить моему отцу, что они получили от меня отказ. И что будет потом? Мне зададут порку как нашкодившей девчонке? Или я к этому времени уже покину этот дом, освободив место для новой папиной жены?
– Ни слова отцу! – почти умоляла я Тильду вчера вечером. – Обещай мне, что ни при каких обстоятельствах не расскажешь ему о моем ответе сэру Томасу. Или о Дэвиде. Или…
– Мисс Доротея! – перебила меня эта нахалка. – За все те годы, что я служу вам, вы могли бы заметить, что я умею хранить секреты. Вы можете критиковать то, как я вас причесываю, или как чиню вашу одежду, – но уж в том, что я не умею держать язык за зубами, вы меня упрекнуть не можете!
Вообще-то она права… Но не успела я подумать об этом, как она посмела дать мне совет! Нет, где это видано, а? Служанка дает советы своей хозяйке!
– Будьте очень осторожны, мисс! Мне грех жаловаться на вашего отца – он всегда был справедлив ко мне. И все же вся прислуга знает, что с ним шутки плохи.
Что эта гусыня имела в виду?! Мне всегда хватало одной улыбки или вставленной к месту шутки, чтобы папа растаял. Я всегда умела и поднять ему настроение, и настоять на своем. Но после того, как он женится на миссис Пирс… это, скорее всего, изменится. Возможно, его серые глаза станут при виде меня подергиваться легкой пеленой так же, как это происходит сейчас каждый раз, когда я упоминаю о маме.
Ох, только бы Дэвида взяли в полицию Лондона! Тогда мы сразу могли бы тайно обвенчаться и подыскать там гнездышко для себя. Хотя в глубине души я понимаю, что истинным домом для меня навсегда останется дом моей матери. И я точно не смогу спокойно обустраиваться в Лондоне, зная, что здесь происходит…
Я вздыхаю. В моей жизни все окончательно запуталось. Уж лучше сосредоточиться на рассказах Рут.
В этой скромной тюремной часовенке ее повествование кажется еще менее правдоподобным. И Бог, и Рут кажутся здесь чем-то далеким. Неудивительно, что здесь, в тюрьме, ей тяжело раскаиваться в своих грехах. Мне тут даже дышать тяжело.
И все-таки в ее рассказах есть нотки раскаяния. Она говорит так, словно знает, каково это – искренне сожалеть о содеянном. Это трудно объяснить. Она должна была знать, что именно благодаря Кэтрин Метьярд ее мать арестовали. Газеты смаковали эту новость и трубили об этом на все лады. Кэтрин проходила как главная свидетельница. Все обвинение против миссис Метьярд опиралось в основном на показания ее дочери, которые были изложены в газетах почти дословно. Более того, в какой-то момент казалось, что Кэтрин будет признана соучастницей преступлений миссис Метьярд! Мало кто верил, что она никак не была причастна ко всем тем ужасам, о которых так подробно рассказывала. Расследование в этом направлении прекратили только из-за доказательств того, что Кейт сама подвергалась издевательствам.
Рут намеренно избегает тех фактов, которые идут вразрез с излагаемой ею версией произошедшего. Почему? Она насквозь лживая? Или просто у нее такая бурная фантазия? Не знаю. Вообще в последнее время мне все реже удается понимать истинные мотивы и намерения людей.
Внезапно открывается дверь. Слегка вздрогнув, я поднимаю глаза. Это в часовню зашел капеллан. Он остановился, держа под мышкой какую-то книгу. Вид у него абсолютно неприметный – под стать всей обстановке этой тюремной часовни: средний рост, темные каштановые волосы, невыразительные черты лица. Но улыбка у него, похоже, вполне искренняя.
– Мисс Трулав! Вот уж не ожидал увидеть вас здесь! Надеюсь, я не помешал?
Я встаю с колен с коротким вздохом:
– Ждала ответ на свой вопрос от Господа нашего. Но вы прервали только Его молчание…
Он тоже слегка вздыхает, что немного утешает меня. Я воспринимаю это как своего рода рукопожатие и одновременно выражение понимания с его стороны.
– Нам, смертным, нелегко услышать глас Божий. Мы в вечной суете и ждем ответа от Него немедленно. Но для Бога тысяча лет – всего лишь один миг. Не падайте духом. Его ответ никогда не бывает запоздалым.
– Я очень на это надеюсь. Ибо времени у меня все меньше…
Капеллан садится на грубый деревянный стул. И снова улыбается, но уже не так широко.
– Я, конечно, всего лишь такой же простой смертный, но если вы того желаете, я был бы рад выслушать вас и предложить вам свой совет.
Я молчу в сомнении. Он ведь не священник и не может отпускать грехи. Но в моей голове роится столько мыслей, а в груди все прямо клокочет! Этот человек знает многое о Боге, и о Рут тоже. По крайней мере, он может высказать обоснованное мнение.
Кивнув, я подхожу ближе и присаживаюсь через стул от него. Каждое мое движение отдается гулким эхом в пустой часовне.
– Вы очень добры. К сожалению, я забыла, как ваше имя?
– Саммерс.
– Мистер Саммерс! – начинаю я, уставившись на свои руки. Они, конечно, совсем не такие, как у Рут: кожа на них ровная и нежная, края ногтей беленькие и чистые, аккуратно подстриженные. – Мистер Саммерс, мне стыдно, но я вынуждена признать, что сомневаюсь в правильности решений моего отца.